Я уже рассказывал о субботах в Булони. Но один раз в году, в Святую субботу, вечер приобретал особый характер.
Пасха всегда для русских повод для большого праздника, но это еще и время, когда эмигранты особенно остро чувствуют тяжесть изгнания: Москва с ее церквями, освещенными тысячами свечей, и все колокола Кремля, звонящие о Воскресении Христовом, – зрелище, великолепие которого невозможно описать, стоит перед глазами у всех русских вечером в Святую субботу. В эту ночь службы в наших церквях и сопровождающее их пение исключительно красивы. Церковная служба кончается, и, прежде чем собраться на традиционный ужин, верующие трижды обнимаются и целуются по обычаю, говоря: «Христос воскресе!»
Многие наши соотечественники приезжали в Булонь на Пасхальную ночь. Один французский журналист написал об этом больше с юмором, чем с точностью, в статье под названием: «Княжеские ночи». Среди различных небылиц там тем не менее угадывается что-то от атмосферы булонских вечеров:
Это Пасха, Пасха, – поют птички в Тюильри и Люксембургском саду. Это Пасха, Пасха, – вторят русские в Париже.
Вечером в Святую субботу, с одиннадцати часов, полковники лейб-гвардии, кузины царя и знатные вельможи съезжаются со всех сторон, с ближних и дальних окраин Парижа, из Кламара и Аньера, из Версаля и Шантильи, и собираются густой толпой вокруг церкви на улице Дарю на полуночную мессу, которую служат с большой помпой священники и архисвященники, попы и архипопы и сам Митрополит, который является не средством передвижения, но очень высоким иерархом ортодоксальной церкви[2]. Служба кончается, и, поцеловавшись трижды в губы и затушив свечи, которые держали в руках, последние бояре, сопровождаемые последними европейскими американцами, отправляются ужинать на Монпарнас или на Монмартр и праздновать обильными возлияниями Воскресение Христово.
Тем временем настоящая «княжеская ночь», праздничный ужин, который собирает вокруг крашеных красным яиц, традиционного кулича и молочных поросят настоящих великих князей и прекрасных славянок, развертывается не у «Корнилова», не в «Золотой рыбке», даже не в «Шехерезаде», но в маленьком доме в Булони, среди бесчисленных фотографий монархов, более или менее свергнутых. Буфет роскошен, фантастичен и причудлив: сосиски, принесенные маленькой танцовщицей, соседствуют с благородными трюфелями, щедрым даром голландского королевского дома при посредничестве леди Детердинг. «Простое красное» разлито и в простые стаканы и в кубки из золоченого серебра и тоже соседствует с самыми драгоценными шамбертенскими винами и редчайшими шато-лафитами.
Окруженный эскортом из верных кавказцев, хозяин дома переходит от группы к группе, говорит с одними, предлагает выпить другим, любезный, отстраненный и таинственный, но никогда не перестающий великолепно играть свою роль. Его тонкое лицо освещается счастливой улыбкой, когда донна Вера Мазуччи проливает водку на фортепиано, или когда Серж Лифарь, делая акробатический трюк, разбивает люстру.
Молодая брюнетка поет металлическим и немного хриплым голосом цыганский речитатив, и ей подпевают хором четыре княгини, три графини и две баронессы. Вспомнив о своей русской крови, Мари-Терез д’Юзес, первая герцогиня Франции и внучка Голицыных, дарит пасхальный поцелуй игроку на балалайке. Соседи напоминают их высочествам, что уже пять утра и давно пора идти спать и кончать с «московскими церемониями».
Мы можем простить этому журналисту преувеличения: он сделал их остроумно и без тени злости. Но что от него совершенно ускользнуло, так это то, что все-таки значит эта пасхальная ночь для сердца русского эмигранта.
В ноябре 1926 года в православной церкви Биаррица состоялось венчание великого князя Дмитрия с очень красивой американкой Одри Эмери. Я был рад за Дмитрия, который, казалось, наконец-то устроил свою жизнь. Правда, у меня были кое-какие сомнения насчет продолжительности их общего счастья. Я знал, что ничто не чуждо Дмитрию больше, чем американский образ мыслей. Шесть лет прошло после нашей последней встречи. Я с грустью видел, как он тратил жизнь на пустые развлечения, и не мог прийти к нему на помощь. Дмитрий был из разряда тех существ, что живут, закрывшись в их собственном мире, непроницаемые ни для дружбы, ни для любви. Что получится из этого последнего опыта? Я искренне желал ему, что он наконец найдет свое счастье, хотя мало верил в это.
В 1927 году разнесся слух, что в живых остался один из членов императорской семьи, убитой в Екатеринбурге: великая княжна Анастасия, последняя дочь царя Николая II, смогла, как говорили, убежать и находилась в Германии.
У нас имелись серьезные причины встретить эту новость довольно скептически. Николай Соколов, юрист по образованию, проводивший расследование по приказу адмирала Колчака в 1918 году, немного спустя после произошедшей драмы, смог с уверенностью установить, что государи и все их дети без исключения, были убиты. Царевичи-претенденты и фальшивые великие княжны тем не менее появлялись не раз в разных местах, но им не оказывалось никакого серьезного доверия.
На этот раз интрига была сплетена получше, поскольку ввела в заблуждение многих людей, а комитеты, основанные для помощи претендентке в великие княжны, собирали значительные суммы. Никто из тех, чье доверие и наивность использовались, не знал лично императорских детей, чего не скажешь о великой княгине Ольге, сестре императора, принцессе Ирине Прусской, сестре императрицы, баронессе Буксгевден, придворной даме последней, ни наконец о Пьере Жильяре, воспитателе царевича, и его жене, не говоря уж о некоторых лицах из близкого окружения наших государей, видевших претендентку в великие княжны и говоривших с ней. Все они в один голос разоблачали обман. Но несмотря на то, что их свидетельств было достаточно, чтобы убедиться в очередном обмане, они не остановили кампании, организованной вокруг Лжеанастасии.
Будучи в тот год проездом в Берлине, я встретил там русского медика, профессора Руднева, одного из самых горячих сторонников самозванки.
Мое убеждение, что это очередная мистификация, было неколебимым, и я не верил его горячим убеждениям, что это действительно Анастасия. Но мне было интересно узнать от него об организаторах этого дела и увидеть особу, которую они прочили в царские дочери. Она находится, сказали мне, в замке Зееон, владении герцога Лейхтенбергского, в окрестностях Мюнхена. Руднев предлагал отвезти меня туда. Я отметил по пути, что он как-то очень настойчиво предупреждает меня, что выстрелы и удары штыком в лицо, полученные «великой княжной», сделали ее неузнаваемой.
В Зееоне нам сказали, что «ее императорское высочество» больна и никого не принимает. Тем не менее, исключение было сделано для профессора Руднева, который поднялся к ней. Через несколько минут он вернулся, чтобы сообщить о радости, вызванной у больной известием о моем визите: «Феликс! – воскликнула она, – Какое счастье вновь увидеть его! Скажите ему, что я сейчас же одеваюсь и выхожу. Ирина с ним?»
Все это выглядело очень фальшиво. Я не сомневался, что эта радость притворная, если, конечно, не сам Руднев изображал ее в интересах дела.
Меня попросили подождать в саду, и туда спустя четверть часа вышла псевдо-великая княжна, опираясь на руку профессора.
Даже если бы у меня и были какие-то сомнения, я с первого взгляда увидел, что имею дело с комедианткой, очень плохо играющей свою роль. Ничто в ней, ни в чертах, ни в фигуре, ни в манерах не напоминало ни одну из императорских дочерей. Она далеко не обладала той естественностью и врожденной простотой, свойственной императорской фамилии, которой ни выстрелы, ни штыки (никаких следов от которых на ее лице я не обнаружил) не могли бы отнять. Наш разговор был короток и банален. Я обратился к ней по-русски, она отвечала по-немецки, на языке, который дети царя знали плохо. Напротив, она ни слова не знала ни по-французски, ни по-английски, а на этих языках они бегло разговаривали. Мой визит в Зееон окончательно убедил меня в мошенничестве.
Частное расследование, предпринятое в следующем году при содействии криминальной полиции Берлина, показало, что эта якобы великая княжна была простой работницей польского происхождения. Настоящее ее имя была Франциска Шанцковская. Ее мать жила с сыном и двумя другими дочерями в маленькой деревушке в восточной Померании. Вся семья без колебаний узнала Франциску на предъявленных фотографиях. С 1920 года девушка исчезла, и родные не могли отыскать ее следов. Официальное расследование позднее полностью подтвердило выводы частного следствия.
Вся эта афера основывалась на всеобщей уверенности, что в иностранных банках находятся крупные капиталы, являющиеся личной собственностью последнего царя. Потому-то присутствие естественного наследника и было необходимо, чтобы запустить руки в это наследство.
Но чего не знал почти никто, так это того, что с началом войны Николай II поручил своему министру финансов графу Коковцеву (от которого я это и узнал) вернуть в Россию все капиталы, являвшиеся его частным достоянием и находившиеся за границей. Лишь кое-что и самой минимальной ценности осталось в Берлинском банке.
Таким образом, Франциска обязана своим возведением в великие княжны проискам группы проходимцев, преследовавших вполне корыстные цели.
Едва я вернулся в Париж, как на моем горизонте вновь возник алварский махараджа. На этот раз я решил по возможности избегать его. Когда он пожелал встретиться со мной, я велел передать ему, что я уехал в Лондон. Он отправился за мной в Англию. Не найдя меня там, он вновь явился за мной в Булонь, где ему сообщили, что я в Риме. Когда я узнал, что он отправился за мной в Италию, я телеграфировал матери, прося ее, если махараджа будет искать меня, сказать, что я на Корсике. Предосторожность оказалась нелишней. Вскоре мать известила меня о его приезде: «Что это значит, почему махараджа ищет тебя повсюду, чего он от тебя хочет?» – беспокоилась она. Я затруднялся ответить на эти вопросы. Я знал, что он, несомненно, имел какое-то тайное намерение на мой счет. Он много раз исподволь на что-то намекал, никогда тем не менее не объясняясь ясно. Его истинные намерения так и остались для меня загадкой. Наверное, я должен был когда-то узнать о них, но день этот еще не настал.