В «Озере» я познакомился с сестрой хозяйки, графиней Аликс Депре-Биксио, прелестной, как и ее сестра, и такой же яркой блондинкой, какой яркой брюнеткой была Зизи. Вечером Елена Трофимова играла нам. Мы слушали музыку, растянувшись на больших диванах в китайской гостиной под загадочным взглядом золоченого бронзового Будды. Однажды я шутя сказал Фульку, что мне кажется, будто от этой статуи исходят пагубные флюиды. На следующий же день он приказал бросить ее в озеро. Также он позднее поступил с Гуань-Инь, прелестной китайской статуэткой, которой он особенно дорожил. Рыбаки обнаружили ее в сетях и принесли к нему, он опять бросил ее в озеро, откуда она вновь была выловлена. Когда эта очаровательная фигурка так чудесно вернулась к нему дважды, он поместил ее в шкатулку, окружил цветами, покрыл лепестками роз и, старательно закрыв крышку, произвел третье потопление, на этот раз ставшее окончательным. Порыв того же рода заставил его разрушить своими руками свое прекрасное жилище. Когда он взорвал замок динамитом, он велел построить из камней два павильона для себя и детей. Его сумасшедшая и трагическая жизнь плачевно окончилась в 1944 году под пулями: «Через десять минут меня расстреляют», – сообщало патетическое прощальное письмо, переданное мне после его смерти.
Жизнь Зизи не всегда была легкой рядом с этим безумцем, но она обладала ангельским терпением и обожала мужа, что ничуть не удивительно, поскольку на самом деле он был обворожителен, несмотря на все свои странности.
Я пробыл в «Озере» совсем недолго, когда письмо из Вены отозвало меня. Один из друзей писал, что венский банкир готов авансировать мне значительную сумму, чтобы поддержать наши предприятия в Париже, и что мое присутствие необходимо для устройства дела.
Оставляя Ларенти, я взял с них обещание приехать через месяц в Кальви, где я буду уже с Ириной. Прощаясь, Фульк еще раз посоветовал мне расстаться со слугой: он по-прежнему был убежден, что Педан хотел меня отравить!
Вена, которую я увидел, сильно изменилась по сравнению с довоенными временами. Тот прежний очаровательный, веселый и элегантный город, где жизнь казалась постоянным праздником, город оперетт Оффенбаха и вальсов Штрауса навсегда исчез.
Я познакомился с банкиром; он, казалось, был исполнен лучших намерений. Вопросы, которые он задавал мне о наших предприятиях, показывали человека серьезного и компетентного. Наше дело решилось без трудностей и даже почти без споров. Контракт должен был быть готов к подписанию на следующий же день, и тогда же я должен был получить деньги. В тот же вечер я рассчитывал сесть на парижский поезд. Я вернулся в отель очень довольный этим успехом, первым, которого я достиг после длинной череды неудач. Я рано радовался. На следующий день, незадолго до назначенного времени, меня известили, что банкир изменил свое мнение. Друг, познакомивший нас, объяснил мне не без смущения, что дикие и нелепые слухи, ходившие все еще обо мне в Париже, возбудили его подозрения.
Мне было неприятно идти и оправдываться. Нет так нет. Но все эти хлопоты и вереница неудач лишили меня сил. Ирина все еще находилась в Дании, и я не имел ни нужды, ни желания возвращаться в Париж перед отъездом в Кальви. Я решил отправиться на эти несколько дней в Дивон-ле-Бен, место, прекрасно подходившее мне для отдыха. К тому же я знал, что найду там добрую приятельницу.
Елена Питтс, проходившая в Дивоне курс лечения вместе с матерью, по происхождению была русской, но вышла замуж за англичанина. По отношению к нашей семье они оба показали себя верными друзьями, особенно в худшие для нас моменты. Тонкая, стройная, всегда очень элегантная, Елена была очаровательной компаньонкой. С ней было интересно, я находил в ней широкую эрудицию и незаурядный, утонченный ум. Наши вечерние беседы на террасе отеля часто затягивались надолго и стали лучшими моментами моего пребывания в Дивоне.
Мать Елены, вторым браком вышедшую за дядю своего зятя, звали, как и дочь, миссис Питтс. Это была очень чопорная особа и еще более суровая. Я никогда особенно не искал с ней знакомства, но поскольку я был так связан с ее дочерью, простая вежливость требовала представиться ей. Конец завтрака казался мне подходящим моментом, я поднялся и направился к столику, где дамы Питтс пили кофе. Но, увидав меня, миссис Питтс-мать встала так внезапно, что опрокинула чашку кофе на скатерть и на платье, и, испепелив меня гневным взглядом, повернулась ко мне спиной: «Я отказываюсь пожимать руку убийце», – бросила она, удаляясь.
Это была точка зрения, которую я мог лишь приветствовать и уважать, но от этого положение не становилось для меня менее неприятным и затруднительным. Я надеялся задобрить пожилую даму и послал ей букет роз с моей визитной карточкой; на ней я написал стихи, которые не могу перечитывать без стыда:
Когда я подходил к вашему столику,
Вы убежали как демон,
И неумолимая ненависть
Пламенем горела у вас в глазах.
О, миссис Питтс! Эти чудные розы
Возродят в вашей памяти
Гордый профиль татарского князя,
Который, несмотря ни на что, у ваших ног.
Мой мадригал произвел эффект, обратный тому, на что я рассчитывал, и обеспечил мне окончательную враждебность миссис Питтс.
Напряженность моих отношений с матерью не имела тем не менее никаких неприятных последствий. У Елены хватало ума, чтобы понять дело так, как мне того хотелось. Она продолжала выходить по вечерам ко мне на террасу, и никакие тучи не омрачали удовольствие от наших встреч.
Когда обе миссис Питтс покинули Дивон, я не замедлил сделать то же самое. Я написал Ирине, что буду ждать ее в Кальви, и выехал в Париж, где нашел Елену Трофимову и своего кавказского друга Таукана Керефова и позвал их со мной на Корсику. Мы отправились вместе на автомобиле в Марсель. Я там знал антиквара, у которого можно было за сходную цену найти старинную мебель и другие вещи, нужные для нашего дома в Кальви. В бистро у Старого порта, где мы обедали, мы услыхали двух великолепных музыкантов: одного с гитарой, другого с флейтой Пана. Подумав, что они будут незаменимы на наших вечерах в Кальви, я тут же их нанял. «Погрузив» их в машину, мы отправились в Ниццу, где я назначил свидание супругам Ларенти и Калашниковым, которые тоже должны были ехать в Кальви.
В Ницце жила та наша старая знакомая, которую мы заставили обедать с «профессором Андерсеном». Я пригласил ее присоединиться к нам, соблазнив тем, что мы будем выдавать ее за путешествующую инкогнито королеву; Елена Трофимова будет ее фрейлиной, а мы все – свитой.
В день отъезда мы ждали ее на пристани, среди толпы, привлеченной игрой моих музыкантов, и она поднялась на борт под звуки гитары и флейты. Я позвонил друзьям в Кальви и попросил приготовить нам встречу, достойную государыни, которую я привезу. К несчастью, плавание было неудачным, и к прибытию бедная королева утратила все свои величественные манеры. Кальви, тем не менее, устроил ей восторженный прием. Следующие дни прошли в экскурсиях по этому пленительному городу. У меня была только крошечный автомобиль «Розенгарт». А нас было очень много. Я нанял открытый грузовик, куда ставили стулья для всех и кресло для «королевы». На этой повозке с импровизированными сиденьями мы катались по дорогам Корсики. Иногда вечерами мы ходили в портовые кафе и плясали с рыбаками. Наши музыканты повсюду сопровождали нас, и я даже устраивал серенады под окнами «королевы», которая появлялась на балконе и церемонно благодарила нас, маша платком.
Я отыскал у антиквара одну из тех очаровательных безделушек, которые являются радостью коллекционеров: маленькую клетку с крошечной заводной певчей птичкой, голос которой удивительно точно имитировал пение соловья. Поскольку наша «королева» удивлялась, слыша его в любое время дня, я сказал ей: «Видите, сам соловей объясняется вам в любви и изменяет своим привычкам, чтобы прославить ваше обаяние.»
Я носил птичку на прогулки и, пользуясь близорукостью «королевы», частенько заставлял механизм играть. Услышав пение, она вздыхала: «Мой верный соловей меня сопровождает!»
Дни текли быстро. Ирина откладывала свой приезд и в итоге появилась на Корсике в тот самый день, когда Ларенти и остальные друзья, кроме Калашниковых, должны были уезжать. Она простудилась в дороге и вынуждена была по приезде сразу лечь в постель. Через несколько дней телеграмма матери вызвала меня в Рим: состояние отца внезапно ухудшилось. Ирина все еще лежала в постели с жаром и не могла меня сопровождать. Я оставил ее на попечение Нонны Калашниковой и в тот же вечер отправился в Рим.
Я нашел мать спокойной, как всегда в серьезные моменты, но в ее прекрасных глазах застыло страдание. Отец, узнав о моем приезде, сразу же захотел меня видеть. Ему оставалось жить лишь несколько часов, но он находился еще в полном сознании. При этом нашем последнем свидании он выказал нежность, которой я никогда не знал и которая меня потрясла. Отец не был нежным человеком. Он всегда держался от детей на расстоянии, иногда был даже суров. Последние слова, которые он произнес, глубоко меня тронули, поскольку выражали сожаление о том, что он часто выказывал суровость, которой не было в его сердце.
Он умер ночью 11 июня без мучений, до последних мгновений сохранив ясность ума. После похорон я рассчитывал провести какое-то время с матерью. Все это время она держалась спокойно и мужественно, но я опасался реакции, которая не могла не проявиться после напряжения последних недель. К тому же надо было уладить множество материальных вопросов. Ресурсы родителей были очень ограничены, а долгая болезнь отца ухудшила и без того уже шаткое положение.
Но мне не пришлось этим заняться. Едва я похоронил отца, как телеграмма Полунина вызвала меня в Париж. Использовав публикацию моей книги «Конец Распутина» как предлог, дочь Распутина, Мария Соловьева, возбудила иск против меня и великого князя Дмитрия, требуя от убийц ее отца компенсации в 25 миллионов «за моральный ущерб». Я должен был все бросить и немедленно ехать в Париж.