Интересы Марии Соловьевой защищал господин Морис Гарсон. Я доверил свою защиту господину Моро-Жаффери.
В итоге, поскольку миновал срок давности и суд объявил себя неправомочным, все кончилось постановлением о прекращении дела. Личность жалобщицы не способствовала ее успеху. Ее мужем был тот самый Соловьев, одновременно агент большевиков и немцев, деятельность которого парализовала усилия всех, кто готовил бегство императорской семьи, находившейся в плену в Тобольске, в Сибири.
Дочь Распутина поддерживал в ее притязаниях еврей Аарон Симанович, бывший секретарь Распутина. Ему и принадлежала инициатива возбуждения процесса, который он был готов оплачивать.
Я отправился к Ирине в Кальви, когда окончательно уверился в прекращении процесса. Она рассказала, что местные жители, узнав про начатый против меня процесс, отправили протест депутату от Корсики, господину Ландри.
Вскоре мы поехали в Рим. Как я и опасался, я нашел мать в плачевном состоянии здоровья. Тетя Бишетт не скрывала от меня, что очень этим встревожена. Она сказала, что клеветнические статьи обо мне, судебный процесс, не говоря уж о многочисленных письмах друзей, присланных с добрыми ли или дурными намерениями, которые родители получали в последние месяцы, конечно же ухудшили нервное состояние матери и ускорили кончину отца. Эти было тем более печально, что я был бессилен исправить зло, причиной которого невольно являлся.
Я уговаривал мать пожить у нас в Булони. Перемена обстановки, присутствие обожаемой внучки, общество старых друзей, живших в Париже, которых она не видела много лет, казались мне более благоприятными условиями, чем те, что ждали ее, если бы она осталась одна в Риме.
Наконец она согласилась, и было условлено, что через несколько месяцев она переедет в Булонь.
Мне требовался управляющий, чтобы заняться нашими владениями в Кальви, то есть домом в цитадели и фермой. Мой слуга Педан казался мне вполне подходящей кандидатурой. Я решил отправить его туда не потому, что он пытался меня отравить, как считал Фульк, – напротив, никто не был более достоин доверия, – но из-за того, что он не признавал ничьего авторитета, кроме моего, и его дерзость не знала предела.
Я подыскивал лакея, чтобы заменить отправленного в Кальви Педана, и одна из наших знакомых порекомендовала мне молодого русского, искавшего места. Поскольку она всячески нахваливала своего протеже, я попросил незамедлительно прислать его ко мне. Гриша Столяров сразу же понравился мне. Во всем его облике было что-то столь чистое и честное, что с первого взгляда вызывало симпатию и доверие. Когда я увидел его внешность, манеры и очаровательное лицо улыбающегося ребенка, я нанял его, не колеблясь ни секунды.
Он рассказал мне про свою жизнь и свои несчастья. Его семья жила на Украине. Сражаясь в Белой армии, он был среди тех нескольких кавалеристов, которым в 1919 году удалось выйти на связь с разведчиками Сибирской армии. Эвакуированный в Галлиполи с остатками армии Врангеля, он узнал там, что в Бразилии требуются земледельцы, и отправился с шестью сотнями товарищей в Рио-де-Жанейро. Но поскольку их хотели использовать только лишь на кофейных плантациях в очень тяжелых условиях, многие отказались и через несколько дней отплыли на том же самом судне, на котором прибыли. Капитан мечтал отделаться от неудобных пассажиров. Когда они находились в Средиземном море, известие, что они будут высажены на Кавказе, возбудило общее возмущение среди русских. Капитан, не имевший возможности бороться с сотнями людей, твердо решившими не позволить выдать себя большевикам, телеграфировал с Корсики французским властям и попросил инструкций. Ему ответили, что те, кто отказывается высадиться на Кавказе, должны быть оставлены в Турции. Мало кто выбрал Кавказ. Все остальные высадились в Константинополе и должны были выкручиваться, как могли. Так Гриша провел три года. Все это время ему не везло. Совсем один, без известий о семье, оставшейся на Украине, он решил ехать в Париж и поселиться у каких-нибудь соотечественников, мечтая обрести после всех невзгод спокойную домашнюю обстановку.
Что касается спокойствия, он мог бы найти что-нибудь получше. У нас царила непрерывная суета, и мы сами никогда не знали накануне, где окажемся на следующий день. Тем не менее, он потихоньку привык, привязался к нам, как и мы к нему, и стал почти членом семьи.
Я никогда не встречал существа более бескорыстного и начисто лишенного духа стяжательства. Когда он узнал о наших осложнениях, он отказался от платы за свои услуги. В нашу эпоху эгоизма и корыстолюбия едва ли можно привести много примеров подобного презрения к деньгам вкупе с такой преданностью.
Сейчас Гриша по-прежнему с нами, но теперь он не один. Он женился в 1935 году на прелестной юной басконке, черноглазой, резвой и живой, характер которой дополняет характер мужа. Он ее обожает, и она ему платит тем же. Гриша и Дениз, оригинальная русско-баскская пара: две расы, два характера, смешанные в общем союзе. Мы уважаем и любим их.
Глава XII. 1928–1931 годы
Смерть императрицы Марии Федоровны. – Вещи, украденные у нас в России, продаются в Берлине. – Смерть великого князя Николая. – Потеря денег в Нью-Йорке. – Кальви. – Я рисую чудовищ. – Матушка переезжает в Булонь. – Племянница Биби. – Письмо князя Козловского. – «Двуглавый орел». – Смерть Анны Павловой. – Похищение генерала Кутепова. – В Шотландии с алварским махараджой. – Разгадка тайны и мой поспешный отъезд. – Смерть махараджи. – Разоблачение его жестокости
13 ноября 1928 года в Дании в возрасте восьмидесяти одного года скончалась вдовствующая русская императрица. Вместе с ней словно умерло все прошлое. Влияние этой замечательной женщины всегда было спасительным для ее второй родины, и можно лишь сожалеть, что ее плохо слушали в последние годы существования императорской России. В семейной жизни она имела непререкаемый авторитет. Лично я не могу забыть, с какими пониманием и добротой она устраняла препятствия во время моего сватовства к ее любимой внучке.
Императрица провела последние дни в Дании, на вилле Видере, которой владела вместе с королевой Александрой. Обе сестры любили это простой сельский дом, где они собрали самые дорогие им реликвии.
Когда мы приехали в Копенгаген, гроб был уже перенесен в русскую православную церковь. Покрытый русским морским андреевским флагом и Даннеброгом (датским флагом), он утопал в цветах. Два казака бывшей императорской лейб-гвардии, последовавшие за государыней в изгнание, стояли у гроба среди датского почетного караула.
Все правящие дома Европы были представлены на погребении последней императрицы династии Романовых. После торжественного отпевания и отпущения грехов митрополит Евлогий произнес по-русски бесконечную речь, которая наверняка явилась мучительным испытанием для представителей иностранных государств. Траурное богослужение закончилось, и специальный поезд повез нас в Роскильд, где императрица была похоронена в соборе, в фамильной усыпальнице датских королей.
Ирина хотела побыть какое-то время со своей семьей. Я оставил ее в Копенгагене и отправился в Берлин, чтобы посетить там отделение «Ирфе».
Приехав, я узнал, что Советы организовали публичную распродажу произведений искусства в галерее Лемке. В иллюстрированном каталоге я узнал много вещей из наших коллекций. Я нанял адвоката, господина Вангеманна, и просил его предупредить об этом немецкий суд и добиться для начала запрета продажи этих вещей, чтобы я успел начать процесс против продавцов. Другие русские эмигранты, будучи в подобном же положении, также приехали в Берлин и присоединились ко мне. Я был потрясен, увидав в торговом зале всю мебель, картины и безделушки из петербургского салона матери.
В день открытия торгов полиция ворвалась в зал и конфисковала все предметы, указанные нами, что вызвало некоторую панику как среди организаторов, так и в публике. Мы были убеждены, что нам вернут наше добро. Адвокат Вангеманн тоже. Ведь немецкие законы формально утверждали, что всякая вещь, краденая или захваченная силой и продающаяся в Германии, должна быть возвращена владельцу, какова бы ни была политическая обстановка в стране. Со своей стороны, большевики заявляли, что по декрету от 19 ноября 1922 года советское правительство конфисковало все имущество эмигрантов полномочиями своей власти, и что немецкая юстиция не должна вмешиваться в это дело. Увы, верх одержали большевики.
Я оставил Берлин в очень скверном настроении.
Сразу же по возвращении я поехал в дом «Ирфе» и увидел там Буля. Он протянул мне листок бумаги с объявлением, которое хотел поместить в журнале «Фру-фру»: «Я, нижеподписавшийся, господин Андре Буль, частью русский, частью англичанин, частью датчанин, нежный, чувствительный и смелый, ищу жену.» Ниже стояла подпись: «Андре Буль, на службе у нашего очаровательного князя, Булонь-на-Сене, улица Гутенберга, 27».
Какие бы заботы меня ни угнетали, Буль всегда умел вернуть мне хорошее настроение.
Новая скорбь потрясла русскую эмиграцию в январе 1929 года – смерть великого князя Николая, нашего бывшего верховного главнокомандующего, покинувшего вместе с нами Россию в 1919 году. Сначала он обосновался в Италии в имении Санта-Маргарита с женой, приходившейся сестрой королеве Елене. Затем отправился во Францию, в Шуаньи, департамент Сены и Марны, где принимал только самых близких людей, совершенно удалившись от света и политической жизни.
Зимой я узнал, что все деньги, вырученные от продаж у Картье, которые я вложил в недвижимость, пропали из-за разразившегося финансового кризиса в Нью-Йорке. Таким образом, матушка осталась без гроша. Послав ей все, что у меня имелось в наличности, я просил ее поспешить с приездом, и сразу же озаботился ее устройством. Я старался, насколько было в моих возможностях, обеспечить ей у нас приятную и удобную жизнь. Ее комната была обставлена в соответствии с ее вкусом и привычками: большая кровать, шезлонг у камина, маленькие переносные столики, кресла, обитые светлым кретоном, английские гравюры и вазы, готовые принять любимые ею цветы. Эта комната, простая и веселая, сообщалась застекленной дверью с террасой, которая летом была окружена цветами; я уже мысленно видел там мать, сидящую в плетеном кресле с книгой или рукоделием.