Вот в это я верю. И понимаю, что именно такой и должна быть Геенна Огненная — древней и страшной!
— А вон — дворец Ирода. Он был не только царь-детоубийца, но и знаменитый строитель. А вот,— она показала в сторону длинного холма,— Христианская колокольня, так называемая Славянская Свеча. По преданию, это место вознесения Христа.
Наша гостиница — «Гора Сиона» — стояла прямо над Геенной Огненной.
Наш автобус остановился у Стены Плача. И мы пошли к ней. Да — спокойным тут трудно остаться. Называешь ты себя верующим или неверующим, все равно у тебя в душе много неосуществленных надежд, горьких обид (за что так тебя наказывают?) — и, может быть, здесь, наконец, можно пожаловаться, посоветоваться, попросить Его — лишь об одном… чудес нам не надо, чудеса нужны слабым. Мы лишь об одном попросим: будь справедлив! А то все как-то смутно, обидно порой… Бормотание, похожее на гудение пчел, густело по мере приближения к Стене, сложенной из древних камней, с пучками темной травы, то ли живой, то ли мертвой. В щелях камней торчали и свернутые бумажки. Письма к Богу. Евреи, в ортодоксальных нарядах и в обычных одеждах, кланялись, бормоча молитвы. Столько человеческой надежды, страсти, любви!
Да, правильное выбрали место для укоренения нации — в самом центре древней истории, у башни Давида, у Стены Плача. Здесь не надо долго искать национальную идею: вот она. Именно здесь древние корни великого народа. И евреи, съехавшись сюда со всего мира, держатся за них изо всех сил так, что их кости порой трещат. Какого напряжения им это стоит — мы увидели в этой поездке.
Да и тут — один из центров опасности, напряжения. Вся еврейская история — на грани гибели, на краю опасности — то исход из Египта, то Холокост. Увы — отчасти поэтому еврейский народ так силен, так спаян, так целеустремлен, так предан своей вере, своему предназначению.
И прямо тут, за Стеной Плача,— мечеть, толпы мусульман, а сбоку от Стены — невысокая Храмовая Гора. Когда Шарон однажды прошел по ней, страсти разгорелись — мусульмане считают это место своим. Нет, наверное, больше такого города на земле, где один метр стоил бы столько крови. Но это не геометрическое пространство, это — пространство духовное, и уступать его никто не намерен. Впрочем, похожее бывало и в других городах…
Но здесь — это происходит сейчас, сегодня, ежечасно, месяцы хрупкого мира сменяются годами вражды. Наш предводитель Марк Зайчик, показывая чуть в сторону, говорит, что когда-то можно было ходить в эти улицы, сидеть в арабских харчевнях, есть замечательную арабскую еду — лепешку питу с хумусом (тертые зерна), и арабы улыбались… вообще, они добрые люди, пока речь не доходит до религиозных столкновений… сейчас в эти кварталы может войти только араб. Или — самоубийца.
И этот город-костер — существует, живет, и живет с азартом, удовольствием — уличные кафе, торговые «развалы», веселые толпы. Впрочем, как сообщает Катя, приток туристов в Иерусалим в связи с разгаром «интифады» — религиозной войны — упал резко. Сколько же приезжих здесь было раньше, если и сейчас наш автобус движется медленно, с трудом?
Мы выходим из автобуса, весело фотографируемся с хорошенькой девушкой в полицейской форме — и с автоматом, между прочим. Между прочим, хоть она и ведет себя весело и даже кокетливо, стоит она здесь не просто так: за невысокой оградой — Дом правительства. В маленьком домике — КПП — довольно утомительная процедура проверки — забирают мой паспорт, потом его почему-то не могут найти, потом он вдруг почему-то обнаруживается на полу. Многовато напряжения для одного дня — перенасыщенный эмоциями город! Но люди тут живут — день за днем, год за годом. Как это выдерживают они? Тем более — те, которые сидят здесь, в Доме правительства? Не только горячее дыхание арабского мира обжигает тут: многие государства не признают Иерусалим столицей — евреи расширили свои земли в этом городе — и объявили его столицей после вооруженных столкновений, и не все в мире согласны с этим, лишь несколько постоянных посольств находятся в Иерусалиме, другие считают столицей Тель-Авив, который сами евреи столицей не считают. Господи, какой же тут напряг!
Поэтому, наверное, не стоит обижаться на столь долгую проверку… да такая ли уж она долгая? У себя мы годами не можем на прием в Смольный попасть. А тут — только мы появились, и уже сам Арик (так называют здесь Ариэля Шарона), говорят, интересовался нами, думает, как бы выбрать время, удобное и нам и ему, чтобы встретиться.
Все-таки, наверное, не зря здесь люди так горячатся, вкладывают столько страсти… уж правительство, похоже, они сделали себе близкое, свое.
И — застарелая боль в душе: когда же у нас будет хоть что-то такое?!
Пока мы идем по светлым коридорам с цветами там и тут (солнце уже жарит через стекла: субтропики!) и уже без всяких дополнительных церемоний и проверок оказываемся в большом кабинете Натана Щаранского — нашего бывшего земляка, а ныне министра израильского правительства по делам Иерусалима. Именно он отвечает за то, чтобы костер этот не разгорался.
На стене кабинета — огромная фотография Иерусалима. Вечный город, где почти каждый дом — памятник истории. Крыши — в снегу. Вдобавок к другим проблемам — в Иерусалиме, почти единственном из городов Израиля, бывает еще и зима. Правда, когда — непонятно: на календаре конец декабря, а солнце шпарит через стекла, как летом, буйная зелень за окном.
Щаранский здоровается запросто, дружески — с теми, с кем знаком уже давно, весело обнимается… Господи — какого министра мы потеряли! У нас, впрочем, и не может быть таких министров. К нашему — попробуй прикоснись, если только ты не голая девушка легкого поведения.
Щаранский, бывший наш диссидент,— веселый, свойский, гораздо ближе всем нам — сколько выпито чая с такими людьми на диссидентских кухнях! Да — он ближе нам, чем наши министры, которые неизвестно откуда взялись.
А когда известно — то это не радует. А Щаранский — явно свой.
— Был в Москве… зашел с детьми своих друзей в зоопарк… Слышу, экскурсовод скучным голосом рассказывает: «Вот, перед вами верблюд… А вон — Щаранский!»
Мы — смеемся. Потом вместе фотографируемся. Да, нелегкая ему досталась работа! Как в этом городе все переплелось! Даже в знаменитый Вифлеем ходить опасно (хотя он близко совсем). Приходится строить забор, рассказывает Щаранский,— чтобы террористы не приходили оттуда.
Потом мы едем в автобусе. Иерусалим состоит из вытянутых холмов и долин между ними. Внизу мы видим поселок двухэтажных блочных домов — там ходят люди, дети играют в футбол…
— Один из самых опасных поселков, лучше туда не заходить,— почти спокойно, обыденно сообщает Катя.
Постоянно жить в таком соседстве! Безумие — или подвиг?
Потом мы приезжаем в кнессет, израильский парламент. Почти у самого входа на мониторе меняются фотографии красивых молодых лиц: парни, девушки, улыбаются, смеются.
— Сегодня здесь показывают тех, кто погиб именно в этот день, за все годы, как здесь стоит наше государство,— говорит встретивший нас член кнессета Юрий Штерн.
Полюбовавшись шпалерами Шагала, мы идем вверх, на встречу с членами кнессета — бывшими нашими земляками. И снова удивительное ощущение, примерно как при встрече со Щаранским… С одной стороны — члены парламента далекого государства… а с другой стороны — удивительно родные, близкие лица — гораздо более близкие, чем в нашем телевизоре… Такое впечатление, что ты на каком-нибудь ученом совете в родном НИИ. Именно такие люди уехали сюда и оказались тут членами парламента. Увы, но с нашими «отцами государства» почему-то не чувствуешь такой классовой близости. И с одной стороны — завидуешь удаче этих людей, уехавших и сделавших здесь такую карьеру… но с другой стороны, вскоре начинаешь чувствовать груз проблем, измучивших этих людей, расколовших их. С земляками они ведут себя дружески, свойски, как в недавней жизни на какой-нибудь диссидентской кухне… но непрерывно звонят их мобильники, они деловито — и порой резко — переговариваются. Та «кухня», которая ждет их в зале заседаний и от которой они оторвались ради нас, погорячей будет всех предыдущих «кухонь»…
Как успел понять я, разделяет их уже многое — в частности, отношение к «дорожной карте» — так называется план урегулирования на Ближнем Востоке, предложенный вездесущими и высокомерными американцами,— далеко не у всех одинаковый взгляд на этот план. Отведя с нами душу, вспомнив славное время нашего общего духовного единства, они по одному расходятся на заседание, по своим партиям и фракциям.
Потом мы едем в мемориал Холокоста. Вот деревья, каждое из которых посвящено человеку, внесшему великий вклад в спасение евреев в своей стране: маршалу Франко, маршалу Маннергейму, Шиндлеру («Список Шиндлера»).
Затем мы входим в странное пространство — сверху и снизу нас окружает множество мерцающих огоньков, обозначающих души погубленных еврейских детей, и монотонный, словно бы с того света идущий голос перечисляет имена погубленных фашизмом детей — перечислению этому нет конца.
После того мы еще оказываемся в университете, знакомимся и беседуем со славистами, глядим с террасы университета на холмы и долины великого города.
В отель возвращаемся уже в сумерках, усталые, хочется рухнуть и отдохнуть, но гораздо сильней другое чувство: ты же в Иерусалиме — главном городе истории человечества! …И не видел еще почти ничего!
И, преодолев усталость, несколько энтузиастов под руководством неутомимой Кати направляются в Гефсиманский сад.
Мы пускаемся в путь, который, увы, не близок. Иерусалим — великий город, и ходить по нему надо пешком, чтобы почувствовать, выстрадать его величие. Мы идем по какой-то темной то ли улице, то ли лестнице, толи коридору. В сумраке проплывают дикие силуэты — то ли торговцев, то ли грабителей — восточные лица трудно сразу четко идентифицировать… какие-то темные переулки, уходящие в стороны, усиливают ощущение опасности. И наверное, хорошо, что мы оказались тут, на Виа Долороза, иначе — Крестном пути Христа, именно в напряженных, зловещих сумерках — это эмоционально точнее, чем была бы дневная экску