Со мной об этом никогда не пытались говорить, но этот мучительный вопрос в конце концов неизменно возникал…
Многие молодые люди не понимают сегодня, почему обитатели гетто не спасались бегством, а позволяли немецким оккупантам притеснять себя, шантажировать, мучить и, наконец, уничтожать. Однако нужно учитывать, что полное господство немцев представляло на каждом шагу опасность также для жизни всего нееврейского населения. Кто не подчинялся безоговорочно указаниям, мог лишь рассчитывать на мгновенную смерть: его ждали расстрел или повешение. Кроме того, население соблазняли денежной наградой за поимку преступника. Тот, кто приводил сбежавшего еврея или выдавал его местонахождение, получал вознаграждение. В конце концов, бегство отдельных людей причиняло оставшимся новые издевательства и даже приводило к смерти заложников. Кто же захочет подвергать новой опасности своих близких и друзей?
В августе 1942 года жители гетто узнавали о положении в мире только из немногих газетных сообщений, где говорилось, что немцы захватили весь мир, и казалось, что осталось немного времени до той поры, когда будут уничтожены все евреи. Многие просто не видели возможности выбраться из этой безнадежной ситуации. Гетто обещало хоть на короткое время безопасность, и люди старались как-то отодвинуть угрозу «акции» или «ликвидации» с помощью прилежной работы, подкупа или хорошего поведения.
Долгие годы еще спорили о том, сколько же именно обитателей гетто совершили побег. Мы должны исходить из того, что 300 беглецов сразу же после побега разделились на маленькие группы, а некоторые пробивались в одиночку… Кто-то из беглецов вскоре снова вернулся в гетто. А многие впоследствии были схвачены и убиты. Вся группа бежавших никогда больше не смогла собраться вместе; следовательно, количество покинувших гетто могло быть установлено только в момент побега. Число беглецов можно определить и по числу оставшихся евреев, убитых в гетто 15 августа 1942 года. Их было 500 человек. На встрече в Мире в августе 1992 года Зеев Шрайбер сообщил, что имеется список из 190 фамилий оставшихся в живых.
В день побега, после возвращения полицейских с ночной засады, Освальд увидел, что майор Хайн возвращается в участок с одним евреем, конюхом с полицейской конюшни. Они вошли в кабинет Хайна. Обычно, когда Хайну надо было общаться с кем-нибудь из местных, он вызывал к себе Освальда. На этот раз Освальда он не пригласил, и длилась эта беседа необычайно долго. Освальд догадался, что речь идет о нем. Сомнений не было, что ему грозит арест…
Я мог бы убежать, но у меня не было сил. Я решил, что лучше теперь подождать. Бежать в лес к партизанам смысла не имело, так как они не знали моего истинного лица…
Наконец начальник приказал меня позвать. Он сказал:
— Освальд, вы находитесь под большим подозрением, под подозрением в измене. Правда ли, что вы выдали евреям дату «еврейской акции»?
Сначала я молчал, но после краткого раздумья я наконец сказал:
— Так точно, господин начальник, это правда!
Тогда он спросил:
— Почему вы признаетесь в этом? Я бы скорее поверил вам, чем этому еврею. Зачем вы это сделали? Я вам так доверял!
Этот упрек был для меня тяжелым укором, он глубоко меня поразил. Я ответил:
— Я сделал это из сострадания, потому что эти люди не сделали ничего плохого, это никакие не коммунисты, это всё рабочие, ремесленники, простые люди. Я не мог иначе.
Он сказал:
— Я не расстрелял ни одного еврея.
Это было правдой.
— И я не расстреляю ни одного, но кто-то же должен это делать, приказ есть приказ!
Он понимал, какая несправедливость творилась по отношению к беззащитным людям, но его человеческая честность и совестливость были ограничены определенным пределом, далее уже действовало солдатское повиновение, которое могло принудить его совесть к молчанию.
(На этих днях израильский суд осудил одного солдата, который никого не убил, но бил людей во время демонстрации. Тогда судья ясно сказал: «Бывают приказы, которые нельзя исполнять!»)
Затем начальник полиции спросил меня:
— А как было с оружием?
И он перечислил количество и вид оружия, доставленного в гетто. Тут я понял, что он обо всем был информирован. И я во всем признался. Тогда он сказал:
— Я обязан тебя арестовать.
Так я был арестован.
Потом я рассказал ему все, что знал о Белановиче, о его денежных делах. Тогда он послал полицейских к нему домой, и они там нашли иностранную валюту. Белановича арестовали.
Той ночью мы с Белановичем сидели в одной камере в подвале. Затем его отправили в концлагерь Колдышево, в тот же самый лагерь, где сидела вся польская интеллигенция Мира, которую он туда посадил. С его помощью была реализована идея немцев об «освобождении этой местности от поляков». Районный бургомистр был как будто наполовину поляк, наполовину белорус, но выдавал себя за белоруса. Позже он погиб в концлагере. Вместе с ним там погибли также священник, директор школы и все арестованные в Мире. Я и сегодня считаю, что поступил правильно. Правда, я не предполагал, какими будут последствия этого дела. Но этот человек был виновен в смерти многих людей…
На следующий день начальник снова вызвал меня. Тем временем меня, конечно, обезоружили. Начальник сказал:
— Я уже двадцать восемь лет в полиции, но у меня никогда не было ничего подобного…
Он был единственным профессионалом среди двенадцати полицейских, остальные были резервистами. Как полицейский, он понимал, что в этих еврейских акциях на востоке совершается несправедливость… Когда это было возможно, он старался избегать жестокости. Как старый немецкий полицейский, он придерживался мнения, что полиция существует для защиты людей. Но у него, вероятно, не хватало мужества и, конечно, не было возможностей идти по этому пути. Затем он сказал:
— Видите ли, я не мог заснуть этой ночью. Я просто не понимаю, каковы были скрытые мотивы вашего поведения. Я не верю, что вы сделали это только из сострадания.
Я возразил:
— Господин начальник, я не брал денег.
— Это мне известно,— отвечал он,— а то бы я с вами разговаривал по-другому. Я полагаю, однако, что вы поступили как польский националист, из чувства мести за уничтожение польской интеллигенции.
Тут я для себя очень кратко сформулировал: меня здесь расстреляют как польского националиста, потому что я помогал евреям. И я подумал про себя: ему тоже будет легче, если я скажу всю правду. И я ему честно сказал:
— Господин начальник, я вам скажу правду при условии, что вы дадите мне возможность самому покончить с жизнью,— я еврей!
— Что?— закричал он в ужасе.
— Да!— подтвердил я.
— Правда, Освальд?
— Так точно!
— Следовательно, полицейские были все же правы,— сказал он,— теперь я понимаю. Это трагедия!
Я повторяю все это дословно, подобное забыть невозможно. Видите, в какие ситуации иногда попадали немцы и не знали, как следует поступать и что делать.
— Напишите мне признание,— приказал он.
Ни пощечины, ни грубого слова, ничего подобного. Отношения остались такими же, как и раньше, вроде как у отца с сыном. Иначе я не могу все это определить.
Затем я написал признание. Потом я ему сказал:
— Господин начальник, я уже дважды был в отчаянном положении, на пороге неизбежной смерти, и я сумел убежать, но сюда я попал благодаря случаю, меня сюда привели, и в моем положении мне не оставалось ничего другого. Я должен был помогать. Я думаю, вы меня понимаете.
Затем он вызвал вахмистра и сказал ему:
— Следите за ним, чтобы он не наделал глупостей!
Я до этого попросил его, чтобы он дал мне возможность застрелиться самому, прежде чем гестапо начнет ликвидацию других евреев. Я ведь сделал свое дело и был совершенно спокоен.
Тогда он сказал:
— Да, да, у вас еще есть время.
Затем он снова позвал вахмистра, это был Мартен. Он должен был меня сторожить.
Я тогда еще пообедал с полицейскими, потому что днем и вечером мы всегда ели вместе. К вечеру начальник вернулся и снова меня вызвал. Мы стояли друг против друга, и я сказал:
— Господин начальник, вы мне обещали, что дадите мне возможность застрелиться самому.
Тогда он положил мне руку на плечо и сказал:
— Освальд, вы еще молоды, и вы смелый и толковый юноша. Вам уже дважды удалось избежать смерти, может быть, вам повезет и в этот раз.
Этого я не ожидал. Это была прекрасная реакция честного человека, находящегося в чрезвычайно трудной ситуации. Вдруг со мной что-то произошло, и я не знал, как мне реагировать на его слова. Я протянул ему руку и сказал:
— Благодарю вас, господин начальник!
Он тоже не знал, должен ли он пожать мою протянутую руку. Но затем он снова положил мне руку на плечо, пожал мою руку, повернулся и ушел. И опять приказал вахмистру присматривать за мной.
Я никогда больше не видел начальника полиции. Он был тяжело ранен партизанами и умер от ран, но это было много позже.
Подав мне руку и косвенно подтолкнув меня к побегу, он снова вселил в меня мужество и желание жить.
В этот вечер, около семи-полвосьмого, через два часа после ухода начальника полиции, во время ужина я убежал.
Люди не смогли сразу перестроиться и относиться ко мне как к преступнику… И пригласили меня к ужину — уже после того, как прочитали мое признание и узнали, что я еврей.
Мой побег я сумел обставить так: сначала я написал письмо в конторе, встал из-за стола, чтобы передать это письмо мальчику, убиравшему помещение. По крайней мере, я притворился, что собираюсь сделать это. Но в действительности мальчика уже не было. Я побежал по коридору, затем выбежал по направлению к полю. Дом стоял вблизи широкого поля. Я пробежал мимо троих полицейских, которые стояли там и разговаривали. Но они меня не видели, хотя стояли прямо передо мной, как бы составляя треугольник. Правда, эти полицейские были не из Мира, а из другого участка, но мы были знакомы.