Для Хайдеггера это означает не только начать с Бытия, но и сохранять постоянную бдительность и осторожность в мышлении. Он предлагает своему читателю сделать к этому первый шаг, используя весьма специфический язык.
Как вскоре замечают его читатели, Хайдеггер отказывается от привычных философских терминов в пользу собственных. Он оставляет немецкое Sein или Бытие более или менее таким, какое оно есть, но, когда речь заходит о вопрошающем, для которого это Бытие является вопросом (то есть обо мне, человеке), он упорно избегает говорить о человечестве, человеке, разуме, душе или сознании из-за научных, религиозных или метафизических предпосылок, стоящих за этими словами. Вместо этого он говорит о «Dasein», слове, обычно означающем «существование» в общем смысле и состоящем из da (вот) и sein (быть). Его можно перевести как «вот-бытие» или «здесь-бытие».
Это одновременно озадачивает и интригует. Читая Хайдеггера и чувствуя (как это часто бывает), что вы узнаете опыт, который он описывает, вы хотите сказать: «Да, это я!» Но само слово уводит вас от этой интерпретации; оно не позволяет отбросить сомнение. Просто войдя в привычку говорить Dasein, вы уже наполовину погружаетесь в мир Хайдеггера. Это настолько важный термин, что переводчики, как правило, оставляют немецкое слово как есть; Анри Корбен в первом французском переводе сформулировал его как «réalité humaine», что только добавило путаницы.
Часто спрашивают, почему Хайдеггер не может говорить просто? Его запутанные и неестественные термины располагают к пародиям — как в романе Гюнтера Грасса «Собачьи годы»[19] 1963 года, где персонаж, попав под влияние безымянного философа, называет недоваренный картофель «картошкой, забывшей о Бытии» и вычищает грызунов из водопроводных труб на кухне, задаваясь вопросом: «Почему крысы, а не другое сущее? Почему вообще все, а не ничто?» Может показаться, что если бы Хайдеггеру было что сказать, то он бы излагал свои мысли простым языком.
Все дело в том, что он не ставит себе задачу быть обычным. Похоже, Хайдеггер даже не хочет общаться в привычном смысле этого слова. Его цель — сделать привычное непонятным и запутать нас. Джордж Штайнер считал, что стремлением Хайдеггера было не столько быть понятым, сколько быть пережитым через «ощущаемую странность». Это похоже на эффект отстранения, использовавшийся Бертольдом Брехтом в его театре, предназначенный для того, чтобы не дать зрителю слишком увлечься историей и остаться в рамках узнавания привычного. Язык Хайдеггера держит вас в напряжении. Он динамичен, навязчив, иногда смешон и часто напорист; откройте любую страницу — и все покажется чересчур стремительным или напористым; его язык рвется вперед, зажигает, удивляет. Хайдеггер признавал, что его манера письма слегка «неуклюжа», но он считал это небольшой платой за то, чтобы перевернуть историю философии и вернуть нас к Бытию.
Для читателей, не владеющих немецким языком, некоторые темные места в текстах Хайдеггера кажутся артефактом перевода. В немецком приветствуются монументальные словесные конструкции, но в переводе они выглядят как длинные нагромождения корней, разделенные дефисами и похожие на искореженные железнодорожные вагоны. Например, «Вопрос бытия» по-немецки звучит как элегантное Seinsfrage. Но даже немецкому языку не под силу удобно разместить Sich-vorweg-schon-sein-in- (der-Welt) als Sein-bei (innerweltlich begegnendem Seienden), или «вперед-себя-уже-бытие-в- (мире-) как бытие-при (внутримирово встречающемся сущем)».
Хайдеггера можно рассматривать как литературного новатора и, возможно, даже как своего рода модернистского писателя. Во время работы над этой книгой мне попалось исследование Джанет Малкольм «Две жизни» об экспериментальном романе Гертруды Стайн «Становление американцев». Стайн начинает свой текст как привычную семейную сагу, но далее отказывается от традиционных способов письма и представляет своих героев так:
«Я всегда ощущаю каждого из них как нечто более темное, более светлое, более тонкое, более густое, более грязное, более чистое, более гладкое, более комковатое, более зернистое, более смешанное, более простое… и всегда я ощущаю в каждом из них их вид вещества, как много в них, как мало в них, как все по частям в них, как комки в них, удерживаемые вместе иногда частями того же самого, иногда другими видами вещества в них… [Одни…] состоят из маленьких комочков одного вида бытия, удерживаемых вместе или отделенных друг от друга, как это ощущается в них, комочки в них отделены друг от друга другим видом бытия в них, иногда другим видом бытия в них, который почти полностью противоположен комочкам в них, комки всегда тают в окружающем бытии, которое не дает комкам соприкасаться, в некоторых потому, что вид бытия в них распределен в них так тонко, что все, чему они научились, что им нравится быть в жизни, вся реакция на все интересное, в них, на самом деле не имеет ничего общего с тонко распределенным бытием в них… Некоторые всегда цельные, хотя существо в них — это кашицеобразная масса с кожей, чтобы удержать их в себе и таким образом сделать единым целым».
Она объясняет, что «бытие» в них «может быть слизистым, желеобразным, клейким, белесым, непрозрачным, а может быть белым и ярким, ясным и горячим, и мне это все не вполне понятно».
Хайдеггеру не понравилась бы неточность Стайн, но он оценил бы то, как писательница изо всех сил экспериментирует с языком, чтобы избежать притупляющего эффекта обыденного восприятия. Он также мог бы отметить, что проводимое ею различие между персонажами и «бытием» в них предвосхищает его собственное понятие онтологического различия.
Таким образом, Хайдеггера можно понять как экспериментального писателя или поэта. Однако, даже отвергая традиционную философскую добродетель ясности, он был непреклонен в том, что он философ и что в его языке нет ничего чисто литературного или художественного. Его целью было перевернуть человеческое мышление, перечеркнуть историю метафизики и начать философию заново. Небольшое насилие над языком вполне ожидаемо, учитывая столь масштабную и суровую цель.
Ключевая мысль, в которой «Бытие и время» расходится с философией старой школы, — это постановка вопроса о Dasein и бытии так, как его мог бы поставить Гуссерль (однако не стал): через повседневную жизнь.
Dasein Хайдеггера предстает перед нами в своей будничной одежде: не в наилучшем виде, а в «повседневности». Философы любили представлять человека в необычных обстоятельствах: например, Декарт сидел у себя в комнате в одиночестве, созерцая угли камина и размышляя. Затем этот опыт осмыслялся в простых и понятных (насколько это возможно) терминах. Хайдеггер же поступает наоборот. Он берет Dasein в совершенно обыкновенных обстоятельствах, а затем говорит о нем самым новаторским способом, на который только способен. Для Хайдеггера повседневное Бытие Dasein находится прямо здесь: это Бытие-в-мире, или In-der-Welt-sein.
Главная особенность повседневного Бытия-в-мире Dasein заключается в том, что он постоянно чем-то занят. Мне не свойственно созерцать вещи: я беру их и действую. Если я беру в руки молоток, то не для того, чтобы «смотреть на молоток-вещь», как выражается Хайдеггер (он использует чудесное слово das Hammerding), а для того, чтобы забивать гвозди.
Более того, я забиваю гвозди для достижения какой-то цели: например, я собираю шкаф для хранения своих философских трудов. Молоток в моей руке не существует отдельно, он — часть целой сети намерений и контекстов. Это показывает вовлеченность Dasein в вещи, его «озабочение» миром вокруг. Хайдеггер приводит примеры: производство чего-либо, использование чего-либо, уход за чем-либо, отпускание чего-либо, а также отрицательное участие, например, пренебрежение чем-либо или оставление чего-либо недоделанным. Это те формы, которые он называет «недостаточными», но они все равно являются формами озабочения. Они показывают, что бытие Dasein в целом — это «забота». Различие между «заботой» и «озабочением» (Besorgen и Sorge) сбивает с толку, но и то и другое означает, что Dasein находится в мире и занято им сверху донизу. Мы недалеко ушли от Кьеркегора и его тезиса о том, что мы не просто существуем, но вносим вклад в свое существование и ожидаем встречного результата.
Моя вовлеченность, продолжает Хайдеггер, приводит меня к использованию «полезных вещей» или «оборудования» — таких предметов, как молоток. Они обладают особым бытием, которое Хайдеггер называет Zuhandenheit: «готовность-к-руке» или «подручность». Пока я бью молотком, молоток обладает для меня таким бытием. Если по какой-то причине я кладу молоток и любуюсь им как молотком, то он имеет другой вид: Vorhandenheit или «наличность».
Для Хайдеггера второй по величине ошибкой философов (после забвения Бытия) было то, что они говорили обо всем так, как если бы оно было наличным. Но это значит отделять вещи от повседневного «озабоченного» способа, которым мы в большинстве случаев с ними сталкиваемся. Это превращает их в объекты для созерцания беззаботным субъектом, которому целый день нечем заняться, кроме как глазеть на вещи. А мы еще спрашиваем, почему философы кажутся оторванными от повседневной жизни!
Совершая эту ошибку, философы позволяют всей структуре мирского бытия рассыпаться, а затем с огромным трудом собирают ее обратно, чтобы она напоминала хоть что-то похожее на привычное повседневное существование. Вместо этого в хайдеггеровском Бытии-в-мире все уже связано воедино. Если структура распадается на части, то это «неполноценное» или вторичное состояние. Вот почему связанный воедино мир может быть раскрыт самыми простыми действиями. Ручка вызывает сеть чернил, бумаги, стола и лампы, а в конечном счете и сеть других людей, для которых или которым я пишу, и у каждого из них в этом мире свои цели. Как писал Хайдеггер в другой работе, стол — это не просто стол: это семейный стол, за которым «мальчики любят себя занять», или, возможно, стол, за которым «в тот раз мы с другом что-то решили, в другой раз была написана та работа, а в третий раз был отмечен тот праздник». Мы вовлечены как социал