Но Хайдеггер имел в виду не это.
Слухи о политических пристрастиях Хайдеггера ходили уже давно. В августе 1932 года писатель Рене Шикеле отметил в своем дневнике, что Хайдеггер, по слухам, общался «исключительно с национал-социалистами». Гуссерль слышал, что Хайдеггер говорил антисемитские вещи. Ханна Арендт слышала похожие истории. Зимой 1932 года она написала Хайдеггеру письмо, в котором прямо спросила, не нацист ли он. Он отрицал это, в гневном письме подчеркнув, что помогал еврейским студентам и коллегам. Ее это не убедило, после чего они не общались семнадцать лет.
Хайдеггер, похоже, умел при необходимости скрывать свои взгляды. Более того, во время романа с Арендт его нисколько не смущало то, что она была еврейкой; а позже он сблизился с Элизабет Блохман, тоже еврейкой. Он обучал многих студентов-евреев и не возражал против работы с Гуссерлем в начале своей карьеры. Определенная доля антисемитизма была распространена в повседневной речи в то время; так что сами по себе эти слухи о Хайдеггере немногого стоят.
Но, как выяснилось, Арендт была права, предполагая самое худшее. В апреле 1933 года все сомнения относительно Хайдеггера были отброшены: он принял пост ректора Фрайбургского университета — должность, требовавшую от него исполнения новых нацистских законов. Это также обязывало его вступить в партию. Он так и сделал, после чего выступил с рядом пронацистских речей перед студентами и преподавателями. По сообщениям, его видели на сжигании книг во Фрайбурге 10 мая, шагающим в моросящий вечер при свете факелов к костру на площади перед университетской библиотекой. Наедине с собой он заполнял тетради философскими размышлениями, чередуя их с антисемитскими высказываниями с нацистской окраской. Когда эти «Черные тетради» увидели свет в 2014 году, они стали еще одним подтверждением уже известного: Хайдеггер, по крайней мере, некоторое время был нацистом, и не по обстоятельствам, а по убеждению.
О том, что он говорил и думал в это время, можно получить представление, прочитав инаугурационную речь, с которой он выступил в качестве ректора перед собравшимися сотрудниками университета и членами партии в зале, украшенном нацистскими знаменами, 27 мая 1933 года. Большая часть сказанного им отражает линию партии: он говорит о том, что немецкие студенты должны заменить отжившую свое так называемую «академическую свободу» новыми формами трудовой, военной и «интеллектуальной» службы. Но он добавляет характерные хайдеггерианские штрихи, например, когда объясняет, что это служение знаниям подвергнет студентов «самой острой опасности их существования посреди всепоглощающего бытия». Как немецкий народ в целом сталкивается с «крайней вопросительностью своего собственного существования», так и студенты должны посвятить себя «существенному и простому вопрошанию посреди историко-духовного мира народа». Таким образом, Хайдеггер использовал свою речь для пародии на две самые глубокие темы экзистенциалистской философии: самовопрошание и свобода. Он снова подчеркнул это так называемое «вопрошание» в другом обращении в ноябре того же года, на этот раз для сопровождения своей (обязательной) «Декларации о поддержке Адольфа Гитлера и национал-социалистического государства». Мыслитель также с увлечением разрабатывал собственные образовательные планы, вызвавшись организовать летние лагеря для преподавателей и студентов в своей хижине Тодтнауберг. Они были разработаны таким образом, чтобы сочетать физические тренировки с семинарскими дискуссиями — своего рода философский нацистский лагерь.
Нацизм Хайдеггера был важен потому, что теперь он обладал реальной властью над жизнями других людей. Из чокнутого профессора в смешной одежде, пишущего прекрасные и малопонятные гениальные произведения не для всех, он превратился в представителя власти, которого должен был обхаживать каждый студент и преподаватель. Он мог при желании разрушить карьеру и поставить под угрозу личную безопасность людей. Хайдеггер говорил, что призыв Dasein будет неузнаваем, но мало кто, читая «Бытие и время», мог предположить, что он будет звучать так похоже на призыв подчиниться нацистам.
Его позиция привела его и к личным предательствам. Среди новых постановлений апреля 1933 года, которые Хайдеггеру выпало исполнять и поддерживать, было одно, отстранявшее от государственных и университетских должностей всех, в ком нацисты видели евреев. Это коснулось и Гуссерля: хоть он и был на пенсии, он потерял статус эмерита[26] и связанный с ним привилегированный доступ к университету. Сын Гуссерля Герхарт, профессор права в Кильском университете, потерял работу по тому же постановлению — Герхарт, которого ранили в Первой мировой войне и чей брат отдал жизнь за Германию. Новые законы были чудовищным оскорблением для семьи, которая отдала так много. Единственной помощью Хайдеггеров было послать букет цветов Мальвине Гуссерль с письмом от Эльфриды, в котором подчеркивался патриотизм Гуссерлей. Письмо, очевидно, было задумано для того, чтобы они могли использовать его в свою защиту, если это им когда-нибудь понадобится. Но тон письма был холодным, и Мальвина, которая была не из тех, кто безропотно терпит оскорбления, затаила обиду. В том же году появилось новое издание «Бытия и времени», в котором исчезло посвящение Хайдеггера Гуссерлю.
За новой ролью Хайдеггера с отчаянием наблюдал еще один его друг — Карл Ясперс. Они с Хайдеггером сблизились после встречи на дне рождения Гуссерля — том самом, на котором Мальвина назвала Хайдеггера «феноменологическим ребенком». Хотя Ясперс жил в Гейдельберге и встречались они нечасто, их переписка и дружба на расстоянии были теплыми.
У них было много точек философского соприкосновения. После раннего знакомства с идеями Гуссерля Ясперс продолжил собственную работу, опираясь как на психологию, так и на кьеркегоровский экзистенциализм. Его особенно интересовали исследования Кьеркегора о выборе «или-или» и о свободе — о том, как мы сталкиваемся с дилеммами и как решаем, что делать. Ясперс сосредоточился на том, что он называл Grenzsituationen — пограничные ситуации, или предельные ситуации. Это моменты, когда человек оказывается зажатым в рамки происходящего, но в то же время подталкивается этими событиями к рубежам нормального опыта. Например, вам может потребоваться сделать выбор между жизнью и смертью, или что-то может внезапно напомнить вам о вашей смертности, или какое-то событие может напомнить, что вы должны принять на себя бремя ответственности за поступки. Переживание таких ситуаций является для Ясперса почти синонимом существования в кьеркегоровском смысле. Переносить их тяжело, но они порождают изъяны в нашем существовании и открывают путь к философии. Мы не можем решить их абстрактным мышлением; их нужно прожить, и в конце концов мы делаем выбор всем своим существом. Это экзистенциальные ситуации.
Интерес Ясперса к пограничным ситуациям, вероятно, был связан с ранним осознанием собственной смертности. Карл с самого детства страдал от тяжелой болезни сердца и мог умереть буквально в любой момент. У него также была эмфизема, из-за которой он говорил медленно, делая большие паузы, чтобы перевести дух. Обе болезни означали, что любое физическое напряжение для него смертельно опасно.
В повседневной жизни он полагался на свою жену Гертруду, с которой был очень близок. Как и многие жены философов, она вела его расписание и помогала ему с бумажной работой. Однако, помимо этого, она участвовала и в развитии его идей. Ясперс много с ней дискутировал — почти так же, как Сартр позже дискутировал с де Бовуар — с той лишь разницей, что у де Бовуар была еще и своя философская карьера. Хайдеггер был поражен, узнав о работе Ясперса с Гертрудой; он бы и не подумал о том, чтобы так тесно вовлечь Эльфриду в свою интеллектуальную жизнь. Для него философия была уделом отшельников из хижины в Тодтнауберге — или, в лучшем случае, предметом дискуссий с избранными учениками и студентами.
Ясперс гораздо больше, чем Хайдеггер, понимал ценность совместного мышления. Несмотря на одышку, он много общался с людьми. Ханна Арендт, друг всей его жизни, позже вспоминала об их беседах в 1920-х и 1930-х годах: «Вспоминаю ваш кабинет… кресло за письменным столом и кресло напротив, где вы скрещивали ноги в причудливые узлы, а затем снова их вытягивали». Гейдельберг славился своими академическими салонами и светскими кругами: самый известный вращался вокруг социолога Макса Вебера, но Ясперс стал центром другого. Он с почти религиозным благоговением относился к идеалу университета как центра культурной деятельности, что заставляло его скрупулезно относиться даже к скучным административным задачам. Его коммуникационный идеал питал целую историческую теорию: Ясперс выделил в истории цивилизации «осевое время» в V веке до нашей эры, когда философия и культура одновременно в Европе, на Ближнем Востоке и в Азии получили мощнейшее развитие. «Настоящая философия нуждается в общении, чтобы появиться на свет, — писал он и добавлял: — Необщительность философа практически является критерием ложности его мышления».
Энтузиазм Ясперса к философским беседам побудил его после встречи с Хайдеггером на вечеринке у Гуссерля пригласить его в Гейдельберг для первой порции «совместного философствования» в 1920 году, а затем еще на восемь дней в 1922-м. Во второй раз Гертруда была в отъезде, поэтому Хайдеггер с Ясперсом вели свои философские дискуссии без нее. Ясперс загорелся идеей совместного издания журнала — два редактора, два автора — под названием «Философия века». Он был бы наполнен короткими, ясными, решительными эссе о современности. Этого так и не произошло, но совместные планы укрепили их дружбу. Начав обращаться друг к другу в письмах как «профессор», затем как «герр Хайдеггер» и «герр Ясперс», к концу 1923 года они приветствовали друг друга как «дорогой Ясперс» и «дорогой Хайдеггер». Хайдеггер был сдержаннее; во время их встреч он мог погрузиться в молчание, что вынуждало Ясперса говорить больше обычного, чтобы заполнить паузу. Однако Хайдеггер писал Ясперсу, что эти первые шаги к дружбе вызвали у него «неестественное чувство» — на языке Хайдеггера это были слова искренней похвалы.