Ханс Йонас, один из бывших студентов Хайдеггера, вспоминал, что зашифрованные понятия присутствовали даже в ранних лекциях, хотя сам Йонас в то время не обращал на них внимания. Он не видел их, потому что ему это было неинтересно, но в ретроспективе, — сказал он интервьюеру, — он распознал в лекциях язык «крови и почвы» и «(как бы сказать?) пещерный национализм» в рассуждениях Хайдеггера о решимости и истории, вместе с его периодическими антифранцузскими политическими выпадами и акцентами на шварцвальдской деревенщине. В то время это казалось просто эксцентричностью. Только после того, как Йонас услышал о ректорской речи Хайдеггера в 1933 году, он переоценил все свои воспоминания о давних семинарах, которые посещал. «Тогда я впервые осознал кое-какие черты в мышлении Хайдеггера, ударил себя по лбу и произнес: “Да как же я раньше не понял!”»
Однако к Рождеству 1933 года Хайдеггер чувствовал себя в роли публичного национал-социалистического философа не так уверенно, как ожидал. Если верить его словам, в зимние каникулы он решил уйти с поста ректора в конце следующего семестра. Так он и сделал, написав заявление об отставке 14 апреля 1934 года. После этого, как сам позже утверждал, он уже не имел ничего общего с нацизмом. Он даже решился на небольшой бунт, вернув оригинальное посвящение Гуссерлю в издание «Бытия и времени» 1935 года. По его утверждению, новая позиция далась ему дорогой ценой, поскольку с тех пор и до конца войны за ним следили и его преследовали со стороны партийных функционеров.
Хайдеггер ненавидел говорить об этом периоде, и ни одно из его объяснений происходившего в 1933 году не было удовлетворительным. В 1945 году он написал небольшую статью, посвященную этому вопросу, озаглавленную «Ректорат 1933/34: факты и мысли». В ней он признался, что на короткое время увидел в партии «возможность внутреннего самосозерцания и обновления народа, а также путь к раскрытию его исторически-западного предназначения». Затем Хайдеггер, по его словам, увидел свою ошибку и выпутался. Смысл эссе можно сформулировать так: «Ой, я и не думал быть нацистом». Хайдеггеру была выгодна эта кажущаяся наивность. Когда в 1945 году французский писатель Фредерик де Товарницки ослабил оборону Хайдеггера бутылкой хорошего вина и задал прямой вопрос — «почему?», тот наклонился к французу и тоном человека, торжественно раскрывающего секрет, произнес: «Dummheit». Он повторил это слово еще раз, еще более выразительно. «Dummheit». Глупость. Подразумевалось, что его худшим недостатком была оторванность от жизни. Он убедил даже великодушного Ясперса, который после войны назвал Хайдеггера 1933 года «мечтательным мальчиком» — ребенком, который оказался втянут в события, слишком сложные для его понимания.
В действительности все обстоит совсем иначе. Во-первых, Хайдеггер явно сохранял нацистские симпатии еще долгое время после своей отставки. В августе 1934 года он представил в Министерство науки и образования планы предлагаемой им философской академии в Берлине, своего рода городской версии лагерей Тодтнауберг, в которых преподаватели и студенты жили бы вместе и занимались «научной работой, отдыхом, упражнениями, военными играми, физической работой, прогулками, спортом и празднествами» под руководством «политически безопасных» профессоров и директора, то есть национал-социалистов. Предложение Хайдеггера отклонили, но вовсе не из-за отсутствия энтузиазма в его планах. Два года спустя, когда в 1936 году он поехал в Рим, чтобы прочитать лекцию о поэте Фридрихе Гёльдерлине, он все еще носил на лацкане нацистскую булавку и не снимал ее, даже осматривая достопримечательности в компании своего бывшего студента Карла Левита, наполовину еврея. Левит был возмущен: независимо от взглядов Хайдеггера ему ничто не мешало снять значок хотя бы ради комфорта своего спутника.
Это был не единственный случай, когда Хайдеггер проявлял подобную черствость в общении с людьми. Философ Макс Мюллер, который учился у Хайдеггера и работал его ассистентом, в 1937 году попал в неприятности с режимом за написание политических статей и работу в католической молодежной группе. Проректор Фрайбурга Теодор Маунц сообщил Мюллеру, что к Хайдеггеру обратились за отчетом о поведении его студента, и тот дал ему в целом хорошую оценку «как человеку, педагогу и философу». Однако, с другой стороны, он включил замечание о том, что Мюллер относится к государству отрицательно. Одно такое предложение означало верную смерть. «Иди к нему и попроси это убрать, — сказал Маунц Мюллеру. — Все будет в порядке, если он вычеркнет это предложение».
Мюллер обратился к Хайдеггеру — но Хайдеггер упорно стоял на своем, говоря: «Я дал единственный ответ, который соответствует истине. Я лишь упомянул об этом среди прочих объективных достижений».
«Остальные достижения меня не спасут, — ответил Мюллер, — пока эта характеристика остается в документе».
Хайдеггер возразил: «Как католик, вы должны знать, что нужно говорить правду. Таким образом, вычеркнуть предложение я не могу».
Мюллер попытался оспорить эту «теологическую» основу, но Хайдеггер был невозмутим: «Нет, я буду держаться того, о чем меня спросили. Не могу же я теперь взять свой отзыв назад, тем более что в университете уже знают о его содержании. Ничего нельзя сделать. Не держите на меня зла».
Последняя фраза поразила Мюллера больше всего. Хайдеггер, похоже, заботился только о том, чтобы оправдать собственные действия, совершенно не думая об опасности, грозящей другому человеку. К счастью, Мюллеру удалось избежать серьезных последствий в этом случае, но не благодаря Хайдеггеру. Он вспомнил свое прощальное высказывание Хайдеггеру в тот день: «Дело не в том, что я обижусь на вас, дело в том, что я существую». С тех пор его отношение к своему бывшему наставнику изменилось: он никогда не мог забыть «какую-то двусмысленность в Хайдеггере».
Слово «двусмысленность» снова и снова появляется при описании Хайдеггера, и это относится не только к его характеру или поступкам, но и к его философии. С 1945 года философы и историки пытаются понять, является ли философия Хайдеггера полностью бесполезной из-за его нацизма или ее можно оценивать в отрыве от его личных и политических недостатков. Кто-то предлагал попытаться спасти некоторые аспекты, отбросив другие, похоронив опасные части, как радиоактивные отходы, и сохранив отдельные достойные внимания фрагменты. Но это не приносит результата: философия Хайдеггера представляет собой плотное, сложное целое, в котором каждый аспект зависит от другого. Убери из «Бытия и времени» все неприятное, и структура рухнет.
Более того, почти каждая важная мысль Хайдеггера таит в себе двусмысленность. Самые опасные идеи одновременно являются и теми, которые могут предложить больше всего, — как во фрагментах про подлинность и ответственность. Больше всего озадачивают те разделы, где он пишет о Mitsein, или бытии-с-другими: он был первым, кто сделал этот опыт центральным в философской работе. Он прекрасно писал о «заботе» о других: о моментах, когда мы «вступаемся» за другого человека из чувства небезразличия или товарищества. Однако все это не позволило Хайдеггеру проявить хоть какое-то сопереживание тем, кто страдал или преследовался в нацистской Германии. Он мог писать о Mitsein и заботе, но не смог, оказавшись в непростом историческом контексте, применить свои же концепции к жизни окружающих его людей, включая тех, кто считал его близким другом.
Казалось, он даже не представлял, во что втягивает своих друзей. Многие из тех, кто знал его, особенно Гуссерль, Ясперс и Арендт, были сбиты с толку двусмысленностью Хайдеггера и уязвлены его поступками и отношением. Они не могли решиться отказаться от него, поэтому мучились над ним. Их попытки понять его дали им возможность заглянуть в пустоту. Дело не в том, что у Хайдеггера был плохой характер, писала Ханна Арендт Ясперсу в 1949 году; дело в том, что у него вообще не было характера. Сартр сказал очень похожую вещь в эссе 1944 года, говоря о нацизме Хайдеггера: «У Хайдеггера нет характера; вот в чем дело». Словно в повседневной человеческой жизни было нечто, чего не понимал великий философ повседневности.
Размышляя в хижине в Тодтнауберге, Хайдеггер продолжал писать на протяжении 1930-х годов. В 1935 году он с горечью заявил о «помрачении мира, бегстве богов, разрушении земли, сведении человека к массе, ненависти и недоверии ко всему творческому и свободному». Но и это было двусмысленно: имел ли он в виду, что нацисты за это в ответе, или что общее помрачение и расчеловечивание сделало нацизм необходимым?
Вероятно, в эти годы он и сам испытывал некоторое замешательство; ему определенно было нелегко выражать свои мысли. В июле 1935 года он написал Ясперсу, что все, что ему удавалось в последнее время в своей работе, — это «едва заметное бормотание». Но он работал над переводами, и к письму он приложил несколько строк из «Антигоны» Софокла — часть «Оды о человеке». (Позже он также напечатает этот перевод в частном порядке в качестве подарка своей жене на день рождения в 1943 году.) С нее начинается английский перевод Хайдеггера:
The manifold uncanny holds sway
And nothing uncannier than man[28].
Сама мысль Хайдеггера становилась все более и более «странной». В своем заснеженном лесу он начал долгую, медленную переориентацию, которая стала известна как «поворот» (die Kehre), несмотря на то что она не может быть привязана к какому-то одному событию. Это был процесс, ведущий Хайдеггера к более земному, более восприимчивому, более поэтическому образу мышления и уводящий от разговоров о решительности и твердости.
Однако его поэтизация и единение с лесом также привели к новым решениям. Примерно в то время, когда он раздумывал, оставаться ли на посту ректора, ему также предложили должность в университете Берлина — выбор, который, должно быть, затруднил решение по Фрайбургу. Но он отверг это предложение. Свои мотивы Хайдеггер изложил в обращении, опубликованном в одобренном нацистами издании Der Alemanne 7 марта 1934 года.