ого кризиса подхватила тяжелую болезнь, вероятно, энцефалит. Она умерла от него, когда ей было двадцать один.
Между этими двумя катастрофами не было прямой связи, но де Бовуар всегда считала, что буржуазное лицемерие убило ее подругу. Она простила Мерло-Понти его роль в случившемся. Однако не переставала испытывать отторжение к конформности и традиционным ценностям, которые, по ее мнению, составляли его недостаток — недостаток, который она поклялась никогда не пускать в свою собственную жизнь.
Немного позже своенравная де Бовуар наконец повстречалась с Жан-Полем Сартром.
У Сартра тоже было буржуазное детство, он родился обожаемым единственным ребенком на два с половиной года раньше де Бовуар, 21 июня 1905 года. Как и Мерло-Понти, он рос без отца. Флотский офицер Жан-Батист Сартр умер от туберкулеза, когда младенцу Жан-Полю был всего год. В раннем детстве Сартра опекали его мать, Анна-Мария Сартр, и ее родители, с которыми они жили. Всем нравились его по-девичьи вьющиеся волосы и нежная красота. Но в три года у него начались проблемы с глазами после перенесенной инфекции. Когда мальчик подрос и его стали коротко стричь, стали бросаться в глаза его пострадавший от детской болезни глаз и рыбьи губы, и другие неприятные черты. Сартр с иронией описывает все это в своих мемуарах «Слова»[40], где рассказывается о его ранних годах. Он иронически дистанцировался от собственной внешности, но внутри себя искренне страдал от реакции людей на себя. Сартр так и остался одержим темой своего уродства, которое он всегда именно так и называл. Какое-то время это заставляло его сторониться людей, но потом он решил, что не даст внешним недостаткам испортить свою жизнь. Ведь это означало пожертвовать своей свободой.
Его мать снова вышла замуж — за человека, который Сартру не нравился, и они переехали в Ла-Рошель, где над ним издевались ребята постарше. Там он впервые пережил кризис: позже Сартр говорил, что одиночество в Ла-Рошели научило его всему, что он должен был знать «о случайности, о насилии и о том, как все устроено». Однако и тогда его не удалось сломить. Он справился с этим и снова расцвел, когда семья переехала в Париж и Сартр попал в хорошую гимназию, а впоследствии и в Высшую нормальную школу. Из изгоя он стал лидером самой модной, анархичной и грозной тусовки. Он всегда оставался общительным, лидером, никогда не стеснявшимся доминировать в обществе, несмотря на некоторую интроверсию.
Группа иконоборцев и провокаторов Сартра, вращавшаяся вокруг него и его лучшего друга Поля Низана, целыми днями сидела в кафе, «забивая» в спорах священных коров философии, литературы и буржуазного поведения прямо на глазах у всех, кто осмеливался войти в их круг. Они нападали на любую тему, которая казалась чувствительной; создавали шум, отказываясь сдавать экзамены по теологии, и шокировали всех разговорами о человеке как о пучке плотских влечений, а не благородной душе. Под их наглостью скрывалась непринужденная уверенность безупречно образованных людей.
Именно в это время, в 1929 году, Бовуар познакомилась с кликой Сартра через своего друга по имени Майо. Новые друзья одновременно пугали и будоражили. Они смеялись над ней из-за ее серьезного отношения к учебе — не без оснований, ведь учеба в Сорбонне олицетворяла все, чего она так упорно добивалась. Образование значило для нее свободу и самоопределение, в то время как юноши воспринимали это как должное. Но группа приняла ее, и они с Сартром стали друзьями. Он и другие дали ей кличку Бобер Кастор — видимо, из-за ее постоянной занятости, а также как каламбур на ее фамилию и похожее английское слово beaver. Сартр, в отличие от Мерло-Понти, не раздражал Бовуар спокойствием: это был громогласный и бескомпромиссный человек. Она не стала приписывать ему роль брата; он стал ее любовником, но вскоре их отношения вышли и за грань романтики. Сартр стал считать Бовуар своей союзницей, любимой собеседницей, первой и лучшей читательницей всего, что он писал. Отвел ей роль, которую в школьные годы играл Раймон Арон: роль симфилософа, с которым он обсуждал все свои идеи.
Они подумывали о женитьбе, но оба не хотели ни буржуазного брака, ни детей: де Бовуар не хотела повторять собственные непростые отношения с матерью. Однажды вечером, сидя на каменной скамье в Тюильри, они с Сартром заключили договор. Они будут парой в течение двух лет, после чего решат, продлить ли контракт, разойтись или как-то изменить свои отношения. Бовуар призналась в своих мемуарах, что это временное соглашение сперва ее испугало. Сильное переживание заставило ее запомнить этот момент в деталях:
В стороне от стены находилось что-то вроде балюстрады, служившей спинкой, а в похожем на клетку пространстве за ней мяукала кошка. Бедняжка была слишком велика, чтобы выбраться наружу; как же она вообще попала внутрь? Пришла женщина и накормила кошку мясом. А Сартр сказал: «Давай подпишем двухлетний договор».
Заключение, западня, бедствие, бросание благотворительных объедков: страшные для истории, якобы посвященной свободе, образы. Это похоже на зловещий сон. Так ли это было на самом деле или она дополнила воспоминания символическими деталями?
В любом случае, беспокойство улеглось, а договоренность оправдала себя. Они прожили эти два года и стали партнерами в долгосрочных, но не эксклюзивных отношениях, которые длились всю жизнь. Возможно, не в последнюю очередь потому, что с конца 1930-х годов из их отношений исчез секс. (Она писала своему любовнику Нельсону Олгрену: «Мы прекратили это примерно через восемь или десять лет, весьма неудачных в этом смысле».) Они также договорились о двух долгосрочных условиях. Одно из них заключалось в том, что они должны рассказать друг другу все о своих сексуальных связях: должна быть честность. Это условие они соблюдали лишь частично. Другим условием было то, что их собственные отношения должны оставаться главными: на их языке, они должны быть «необходимыми», в то время как другие отношения могут быть только «условными». Они придерживались этого, хотя это и оттолкнуло некоторых их партнеров, которые не удовлетворялись вторыми ролями. Но таков был уговор, и все, с кем они вступали в отношения, знали об этом с самого начала.
Принято беспокоиться за благополучие де Бовуар в этих отношениях, будто она (типичная женщина!) позволила втянуть себя в то, чего не хотела. Сцена в Тюильри действительно наводит на мысль, что она, вероятно, погорячилась и порой страдала от беспокойства и ревности. Другое дело, что обычный буржуазный брак едва ли обеспечил бы ей безоблачное существование.
Я подозреваю, что эти отношения дали ей именно то, в чем она нуждалась. Классический брак между ними вряд ли продлился бы долго. Вместо этого у нее была насыщенная сексуальная жизнь — в отличие от стыдливого Сартра. Мемуары Бовуар свидетельствуют о настроениях «томного возбуждения» и «чувствах абсолютно сокрушительной интенсивности» в юности, а ее более поздние отношения тоже вполне ее удовлетворяли. Сартр, если судить по ярким описаниям в его книгах, считал секс кошмарным процессом борьбы за то, чтобы не утонуть в слизи и грязи. (Прежде чем высмеивать его за это, давайте вспомним, что мы знаем об этом только из его собственных текстов. Все, теперь можно и поиздеваться.)
Телесная сторона жизни никогда не казалась де Бовуар угрозой: ей этого постоянно не хватало. В детстве она хотела поглотить все, что видела. Жадно вглядывалась в витрины магазинов сладостей — «светящийся блеск засахаренных фруктов, мутный глянец желе, калейдоскопическое соцветие подкисленных леденцов — зеленых, красных, оранжевых, фиолетовых, — я жаждала как сами цвета, так и сладость, заключенную под ними». Ей хотелось, чтобы вся вселенная была съедобной, чтобы ее можно было съесть, как Гензель и Гретель съели пряничный домик. Даже будучи взрослой, она писала: «Я хотела хрустеть цветущими миндальными деревьями и откусывать кусочки от радужной нуги заката». Путешествуя в Нью-Йорк в 1947 году, она почувствовала желание съесть неоновую рекламу, ярко выделяющуюся на фоне ночного неба.
Эта страсть переросла в коллекционирование вещиц, в том числе многочисленных подарков и сувениров из путешествий. Когда в 1955 году она наконец переехала из гостиничных номеров в собственную квартиру, то быстро заполнила ее «пиджаками и юбками из Гватемалы, блузками из Мексики… страусиными яйцами из Сахары, свинцовыми тамтамами, привезенными Сартром из Гаити барабанами, стеклянными шпагами и венецианскими зеркалами, которые он купил на улице Бонапарта, гипсовым слепком его руки, лампами Джакометти[41]». Ее дневники и мемуары также отражали стремление приобретать и наслаждаться всем, что попадалось ей под руку.
Она исследовала мир с той же страстью, увлеченно гуляя и путешествуя. Живя одна в Марселе и будучи молодой школьной учительницей, по выходным она брала с собой бананы и булочки, надевала платье и эспадрильи и на рассвете отправлялась исследовать горную местность. Однажды, взяв с собой хлеб, свечу и бутылку, наполненную красным вином, она поднялась на гору Мезенк и провела ночь в глинобитной хижине на вершине. Проснувшись, Симона обнаружила, что смотрит вниз на море облаков, и побежала вниз по тропинке по камням, которые, когда вышло солнце, нагрелись и обожгли ей ноги через подошвы ее неуместной обуви. Во время другой прогулки она застряла в ущелье и едва сумела выбраться. Позже, в Альпах в 1936 году, де Бовуар в одиночку упала с отвесной скалы, но отделалась царапинами.
Сартр был другим. Он поддавался на уговоры присоединиться к ней во время прогулок, но искренне не понимал, что хорошего в усталости. В «Бытии и ничто» есть чудесное описание подъема в гору за безымянным спутником, которого легко представить как де Бовуар (хотя эта сцена имеет что-то общее со знаменитым восхождением Петрарки на Мон-Ванту). В то время как спутник, похоже, получает удовольствие, Сартр воспринимает усилия как дискомфорт, как нечто, посягающее на его свободу. Он быстро сдается, бросает рюкзак и падает на обочину дороги. Другой человек тоже устал, но находит блаженство в том, чтобы идти дальше, чувствуя на шее отблеск загара и наслаждаясь тем, как трудности пути преодолеваются с каждым шагом. Весь пейзаж представляется им двоим по-разному.