Сартр предпочитал кататься на лыжах, и этот опыт также нашел свое отражение в «Бытии и ничто». Идти по снежному полю — тяжелый труд, отмечал он, но кататься на лыжах — наслаждение. Сам снег, выражаясь феноменологически, меняется прямо под ногами; вместо того чтобы оставаться вязким и цепким, он становится твердым и гладким. Он несет вас вверх, а вы скользите по нему плавно, легко, как ноты джазовой песни из «Тошноты». Сартр добавил, что ему интересно было бы прокатиться на водных лыжах — новом изобретении, о котором он слышал, но не пробовал. Если на снегу остаются следы от лыж, то на воде — ничего. Это было самое чистое удовольствие, которое Сартр мог себе представить.
Его мечтой была жизнь, не обремененная ничем. Имущество, так восхищавшее Бовуар, приводило Сартра в ужас. Он тоже любил путешествовать, но ничего не хранил после поездок. Книги отдавал после прочтения. Единственными вещами, которые всегда держал при себе, были его трубка и ручка, но даже к ним он старался не привязываться. Сартр постоянно терял их и писал так об этом: «Они изгнанники в моих руках».
С людьми он был щедр до одержимости. Раздавал деньги так же быстро, как они появлялись, лишь бы избавиться от них, как от гранаты без чеки. Если он тратил деньги сам, то предпочитал пускать их не на вещи, а «на вечерний отдых: пойти в какой-нибудь танцевальный зал, крупно потратиться, везде ездить на такси и т. д. и т. п. — короче говоря, на месте денег не должно остаться ничего, кроме воспоминаний». О его чаевых официантам ходили легенды: он доставал большую пачку денег, которую носил с собой повсюду, и отсчитывал купюры. Сартр был столь же щедр и в писательстве, раздавая эссе, беседы или предисловия всем, кто просил. Даже сло́ва не стоило держать в себе и выкраивать с осторожностью. Бовуар тоже была щедра, но ее открытость оказалась двусторонней: она любила как собирать, так и раздавать. Возможно, в их несовпадающих стилях можно увидеть две стороны феноменологического экзистенциализма: ту, что наблюдает, собирает и перебирает феномены, и ту, что отбрасывает накопившиеся предубеждения в гуссерлевском эпохé, чтобы освободиться.
При всех этих различиях у них было взаимопонимание, которое, казалось, не мог нарушить никто из посторонних. Когда биограф де Бовуар Дейрдре Бэр беседовала с подругами своей героини, одна из них, Колетт Одри, сказала: «Их отношения были нового типа, я никогда не видела ничего подобного. Я не могу описать, каково это — присутствовать при том, как эти двое были вместе. Это было так сильно, что все, кто находился рядом, сожалели, что им это недоступно».
Это были чрезвычайно длительные отношения, продолжавшиеся с 1929 года до смерти Сартра в 1980 году. Пятьдесят лет продолжалась эта «демонстрация экзистенциализма на практике», определяемая двумя принципами — свободой и товариществом. Но, разумеется, их связывали и общие воспоминания, наблюдения и шутки, как и в любом долгом браке. Типичная шутка возникла вскоре после их знакомства: посещая зоопарк, они наблюдали за чрезвычайно толстым морским слоном, который вздыхал и возводил глаза к небу, словно в мольбе, пока смотритель набивал его рот рыбой. С тех пор каждый раз, когда Сартр выглядел хмурым, Бовуар напоминала ему о морском слоне. Он закатывал глаза и издавал комичные вздохи, и грустить после этого было уже невозможно.
В более зрелые годы Сартр отдалился от де Бовуар ради работы, но все еще остался для нее постоянной точкой отсчета — человеком, в котором она могла потерять себя, когда ей это было нужно. Симона знала, что у нее есть к этому склонность: так было с Элизабет Ле Койн в школьные годы, она пыталась сделать это с Мерло-Понти, но разочаровалась, когда его улыбчивый и ироничный нрав ее оттолкнул. С Сартром она могла легко изобразить потерю себя, не теряя при этом настоящей свободы как женщины или как писателя.
Вот, пожалуй, самый важный элемент: это были писательские отношения. И Бовуар, и Сартр до одержимости нравилось общение. Они вели дневники, писали письма; рассказывали друг другу каждую деталь своих дней. Невозможно даже подумать о том количестве написанных и произнесенных ими на протяжении половины XX века слов. Сартр всегда был первым, кто читал работы Бовуар, человеком, чьей критике она доверяла и кто подталкивал ее писать больше. Если он ловил ее на лени, то ругал ее: «Но, Кастор, почему ты перестала думать, почему ты не работаешь? Я думал, ты хочешь писать? Ты же не надумала становиться домохозяйкой?»
Эмоциональные драмы возникали и исчезали, но работа оставалась неизменной. Работа! Работа в кафе, работа в путешествиях, работа дома. Когда они оказывались в одном городе, то работали вместе, что бы ни происходило в их жизни. После того, как в 1946 году Сартр переехал в отдельную квартиру (вместе со своей матерью) на улице Бонапарта, 42, Бовуар стала приходить к нему в гости: они сидели бок о бок за двумя столами и работали. В документальном фильме 1967 года, снятом для канадского телевидения, показан этот процесс: оба неустанно курят, стоит тишина, нарушаемая только скрежетом ручек. Де Бовуар пишет, Сартр читает рукопись. Я представляю себе это как своего рода бесконечно зацикленный видеомемориал. Такой можно было бы установить на их общей могиле на кладбище Монпарнас. Жутковато представить, как они пишут там, всю ночь, пока кладбище закрыто, и весь день, пока мимо проходят посетители, — но это подошло бы им куда лучше, чем белый надгробный памятник с неподвижным изображением.
6. Я не хочу есть свои рукописи
Глава, в которой происходят кризис, два героических спасения и начало войны
Если судить по названиям, последняя незаконченная работа Гуссерля «Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология» не столь привлекательна, как «Тошнота». Но слово «кризис», стоящее в его основе, идеально подходит к Европе середины 1930-х годов. Фашисты Муссолини находились у власти в Италии уже более десяти лет, с 1922 года. В Советском Союзе, после смерти Ленина в 1924 году, Сталин к 1929 году взял власть, и в 1930-е годы за этим последовали голод, пытки, тюремные заключения и казни. Гитлер, одержав первые победы на выборах в 1933 году, все яснее заявлял о своих экспансионистских амбициях. В 1936 году в Испании вспыхнула гражданская война между левыми республиканцами и фашистскими националистами во главе с генералом Франко. Казалось, все складывалось так, чтобы разделить европейцев и втянуть их в новую войну. Этой перспективы очень боялись, особенно во Франции, где только в окопах Первой мировой войны погибло около 1,4 миллиона французских солдат. Сама страна была буквально изрезана войной, так как большая ее часть проходила на французской земле, и никому не хотелось, чтобы она повторилась.
Во Франции тогда было несколько ультраправых организаций — «Action française» и новое, более радикальное движение «Croix-de-Feu», или «Боевые кресты», но повальное настроение пацифизма ограничивало их влияние. Писатель Роже Мартен дю Гар выразил общее чувство, написав другу в сентябре 1936 года: «Все что угодно, только не война! Все что угодно!.. Даже фашизм в Испании! И не заставляйте меня, потому что я скажу: да… и “даже фашизм во Франции!”». Де Бовуар чувствовала то же самое и сказала Сартру: «Конечно, Франция в состоянии войны была бы хуже, чем Франция при нацистах?». Но Сартр, видевший нацистов вблизи, не согласился. Как обычно, воображение рисовало ему ужасающие подробности: «Я не хочу есть свои рукописи. Я не хочу, чтобы Низану выкалывали глаза чайной ложкой».
К 1938 году мало кто смел надеяться на передышку. В марте Гитлер аннексировал Австрию. В сентябре он обратил свое внимание на немецкоязычную Судетскую область Чехословакии, которая включала в себя родину Гуссерля — Моравию. Британский и французский лидеры Невилл Чемберлен и Эдуард Даладье приняли его первоначальные требования, и у чехов не было выбора, кроме как согласиться. Гитлер воспринял это как призыв идти дальше, поэтому 22 сентября он потребовал право на полную военную оккупацию, которая фактически открыла бы двери в остальную часть Чехословакии. Последовало то, что стало известно как Мюнхенский кризис: неделя, в течение которой люди слушали радио и читали газеты, опасаясь объявления войны буквально в любой час.
Для молодого экзистенциалиста-индивидуалиста война была высшей степенью оскорбления. Она грозила смести все личные мысли и заботы, как игрушки со стола. Как писал в течение той недели в своем дневнике английский поэт-сюрреалист Дэвид Гаскойн, живший тогда в Париже и находившийся в непростом душевном состоянии: «Что так отвратительно в войне, так это то, как она сводит личность к полному ничтожеству». Слушая радио, Гаскойн представлял себе летящие по небу бомбардировщики и падающие здания. Похожие картины надвигающейся катастрофы преследовали Джорджа Оруэлла в романе «Глотнуть воздуха»[42], опубликованном в следующем году: руководитель рекламного отдела Джордж Боулинг идет по улице пригорода, представляя, как дома разбиваются о землю бомбами. Кажется, что все привычное вот-вот исчезнет; Боулинг боится, что после этого останется только нескончаемая тирания.
Сартр попытается передать настроение кризиса в романе «Отсрочка»[43], втором томе цикла «Дороги свободы», который выйдет только в 1945 году, но действие которого происходит в решающую неделю с 23 по 30 сентября 1938 года. Каждый из его героев пытается приспособиться к мысли, что их будущее может исчезнуть и ничто уже не будет прежним. Сартр переходит от мыслей одного человека к мыслям другого, используя метод потока сознания, заимствованный из романов Джона Дос Пассоса и Вирджинии Вульф. Молодой герой Борис (списанный с бывшего студента Сартра Жака-Лорана Бо) подсчитывает, как долго он сможет прослужить в армии, когда начнется война, и, следовательно, сколько омлетов сможет съесть перед смертью. В решающий момент, когда все собираются, чтобы послушать выступление Гитлера по радио, Сартр отступает со сцены, чтобы показ