ать нам всю Францию, затем всю Германию и всю Европу. «Сто миллионов свободных умов, каждый из которых видит стены, светящийся огрызок сигары, знакомые лица, и каждый строит судьбу в меру своей ответственности».
Не все эксперименты в книге срабатывают, но Сартр передает странный дух недели, в течение которой миллионы людей пытались привыкнуть к другому образу мыслей о своей жизни — к своим проектам или заботам, как сказал бы Хайдеггер. Книга также показывает первые признаки сдвига в мышлении Сартра. В последующие годы он будет все больше задумываться о том, как человек, поглощенный масштабными историческими силами, остается свободной личностью.
Что касается самого Сартра, ответы на свои тревоги того года он нашел, прежде всего читая Хайдеггера. Сартр вступил на предгорья «Бытия и времени», хотя на более крутые склоны поднялся лишь два года спустя. Оглядываясь назад, Сартр вспоминал этот год как время, когда он жаждал «философии, которая была бы не просто созерцанием, а мудростью, героизмом, святостью». Он сравнивал этот период с Древней Грецией после смерти Александра Македонского, когда афиняне отвернулись от спокойных рассуждений аристотелевской науки в сторону более личного и «более жестокого» мышления стоиков и эпикурейцев — философов, «которые научили их жить».
Во Фрайбурге уже не стало Гуссерля, который не застал событий той осени, но его вдова Мальвина все еще жила в их прекрасном пригородном доме, храня его библиотеку и обширную коллекцию рукописей, бумаг и неопубликованных работ. Эта женщина жила одна, и в семьдесят восемь лет ее официально записали в евреи, невзирая на протестантскую веру; но при этом она оставалась неуязвимой и на данный момент справлялась с опасностью главным образом благодаря своей непреклонности.
В начале того десятилетия, когда ее муж был еще жив, но нацисты уже захватили власть, семья обсуждала возможность перевезти архив Гуссерля в Прагу, где он был бы в большей безопасности. Бывший студент Гуссерля, чешский феноменолог Ян Паточка, был готов помочь это организовать. К счастью, этого не произошло, так как сохранность работ оказалась бы под вопросом.
В начале XX века Прага успела стать своего рода центром феноменологии, отчасти благодаря Томашу Масарику — президенту Чехословакии и другу, который убедил Гуссерля учиться у Франца Брентано. Он умер в 1937 году и не видел ужасов, обрушившихся на его страну, но за это время он многое сделал для развития феноменологии и помог другим бывшим ученикам Брентано собрать бумаги их учителя в пражском архиве. В 1938 году из-за угрозы немецкого вторжения архивы Брентано оказались в опасности. Феноменологи могли только радоваться, что коллекция Гуссерля не оказалась там вместе с ними.
Но и Фрайбург не был в безопасности. Начнись война, город вблизи французской границы мог бы стать одним из первых, кто ее увидит. Уже тогда Мальвина Гуссерль была у нацистов на мушке: если бы они решили штурмовать дом, защищаться ей было бы нечем.
Положение коллекции Гуссерля и его вдовы привлекло внимание бельгийского философа и францисканского монаха Германа Ван Бреда. Он выдвинул инициативу, призывая Высший институт философии при Лувенском университете помочь в расшифровке ключевых фрайбургских документов — с этой работой могли справиться только бывшие ассистенты, понимавшие стенографию Гуссерля. Поскольку Эдит Штайн стала монахиней-кармелиткой, а Хайдеггер пошел своим путем, на роль расшифровщиков подходили лишь двое молодых людей, которые работали с Гуссерлем в последние годы: Ойген Финк родом из близлежащего Констанца, живший тогда во Фрайбурге, и Людвиг Ландгребе, в то время работавший в Праге.
Ван Бреда сперва предложил финансировать проект на месте, во Фрайбурге, но с угрозой войны это выглядело не очень разумно. Он отметил, что Мальвина Гуссерль была полна решимости продолжать жить так, «как будто нацистского режима не существует, не показывая, что она его жертва», что было достойно восхищения, но ставило бумаги под угрозу. 29 августа 1938 года, когда разразился чешский кризис, Ван Бреда отправился во Фрайбург и встретился с ней и Ойгеном Финком; вместе они показали ему коллекцию. Он был поражен ее масштабностью: ряды папок, содержащие около 40 000 страниц записей, сделанных Гуссерлем в стенографии, плюс еще 10 000 печатных или рукописных страниц, переписанных его ассистентами, а в библиотеке — около 2700 томов, собранных почти за шестьдесят лет, и бесчисленные перепечатки статей, многие из которых были испещрены карандашными пометками Гуссерля.
Ван Бреда убедил Мальвину Гуссерль в том, что нужно что-то делать. Вернувшись в Лувен, он должен был убедить своих коллег согласиться передать и разместить коллекции там, а не финансировать проект дистанционно. Сделав это, он вернулся во Фрайбург, куда теперь прибыл и Людвиг Ландгребе, оставивший неспокойную Прагу. Была середина сентября: казалось, война может начаться буквально со дня на день.
Сразу же встал вопрос о том, как все это перевезти. Рукописи были более транспортабельными, чем книги, и более приоритетными. Однако ехать к границе с тысячами листов бумаги, исписанных нечитаемым секретным кодом, было небезопасно.
Разумнее было доставить их в посольство Бельгии, а затем вывезти из страны дипломатической почтой, гарантирующей иммунитет от вмешательства. Но ближайшее представительство с гарантией иммунитета находилось в Берлине, а это было далеко и совсем не по пути. Ван Бреда спросил монахов францисканского монастыря под Фрайбургом, могут ли они спрятать рукописи или помочь вывезти их, но те отказались. Тогда вмешалась монахиня-бенедиктинка — сестра Адельгундис Егершмидт из близлежащего монастыря сестер Лиобы. Она была еще одной бывшей ученицей феноменолога, которая регулярно навещала Гуссерля во время его последней болезни, нарушая правила, которые запрещали общаться с евреями. Теперь же она вызвалась сама отвезти рукописи в небольшой дом недалеко от швейцарской границы, принадлежащий ее сестрам в Констанце. Оттуда, по ее словам, монахини могли бы понемногу, частями, перевезти рукописи в Швейцарию.
Это был опасный план. Начнись во время операции война, рукописи могли бы оказаться разделены закрытыми границами, а часть из них — и вовсе затеряться. Опасность для монахинь также была очевидна. Однако этот план казался наилучшим из возможных вариантов, поэтому 19 сентября героическая сестра Адельгундис погрузила три тяжелых чемодана с 40 000 рукописных страниц и отправилась на поезде в Констанц.
К сожалению, хотя сестры и были готовы временно разместить рукописи у себя, перевозить их через границу они посчитали слишком рискованным. Адельгундис оставила им чемоданы и вернулась, чтобы сообщить Ван Бреда плохие новости.
Он вернулся к идее доставить их в бельгийское посольство в Берлине. Теперь для этого нужно было ехать за ними через Констанц, и в этот раз он поехал сам. Итак, 22 сентября — в день, когда Чемберлен встретился с Гитлером и узнал, что Гитлер предъявил новые требования к чешской территории, — Ван Бреда отправился в монастырь. Он собрал чемоданы и ночным поездом отправился в Берлин. Можно представить себе напряжение: надвигающаяся война, три тяжелых, полных шифровок чемодана, грохочущий в темной ночи поезд. Прибыв в город утром в пятницу 23 сентября, Ван Бреда доверил чемоданы францисканскому монастырю за пределами центра города, а затем отправился в посольство — где узнал, что посол в отъезде и никаких решений принято быть не может. Тем не менее младшие чиновники согласились пока присмотреть за чемоданами.
Итак, снова к францисканцам, а затем снова в посольство с чемоданами. Наконец, в субботу, 24 сентября, Ван Бреда увидел их под замком в сейфе посольства. Он отправился обратно во Фрайбург, а затем из Германии в Лувен. С собой он взял лишь несколько текстов, чтобы можно было начать работу над расшифровкой. К его облегчению, пограничники пропустили его, не обратив внимания на каракули.
Через несколько дней европейский кризис был разрешен — хотя и на время. Бенито Муссолини выступил посредником на встрече в Мюнхене 29 сентября, на которой присутствовали Гитлер, Даладье и Чемберлен. Никого из представителей Чехословакии на встрече не было, однако рано утром 30 сентября Даладье и Чемберлен уступили возросшим требованиям Гитлера. На следующий день немецкие войска вошли в Судеты.
Чемберлен вылетел обратно в Британию с триумфом; Даладье — во Францию, пристыженный и охваченный ужасом. Встреченный ликующей толпой при выходе из самолета, он, по слухам, пробормотал: «Les cons!» — «Идиоты!» По крайней мере, именно эту историю слышал Сартр. Когда первое облегчение прошло, многие как во Франции, так и в Великобритании усомнились в том, что соглашение продержится долго. Сартр и Мерло-Понти были настроены пессимистично; де Бовуар предпочитала надеяться на мир. Они втроем долго обсуждали этот вопрос.
Побочным эффектом мира стало снижение остроты вопроса о вывозе бумаг Гуссерля из Германии. Только к ноябрю 1938 года большая их часть была перевезена из Берлина в Лувен. После чего их разместили в университетской библиотеке, которая с гордостью организовала выставку. Никто не знал, что через два года немецкая армия вторгнется в Бельгию и документы снова окажутся в опасности.
В ноябре того же года Ван Бреда вернулся во Фрайбург. Мальвина Гуссерль решила получить визу, чтобы присоединиться к сыну и дочери в США, но это заняло много времени, поэтому Ван Бреда организовал ей переезд в Бельгию. Она оказалась в Лувене в июне 1939 года, присоединившись к Финку и Ландгребе, которые переехали туда весной и приступили к работе. С ней приехал огромный груз: контейнер с ее мебелью, полная библиотека Гуссерля в шестидесяти коробках, прах ее мужа в урне и его портрет, который Франц Брентано и его жена Ида фон Либен совместно написали в качестве подарка на помолвку перед свадьбой Гуссерлей.
Работы Брентано, до сих пор хранящиеся в архиве в Праге, тем временем пережили отдельное приключение. Когда в марте 1939 года Гитлер перешел от Судетской области к оккупации остальной Чехословакии, группа ученых и архивистов собрала большую часть его бумаг и вывезла их из страны на последнем гражданском самолете. Бумаги оказались в библиотеке Хоутона в Гарвардском университете и хранятся там по сей день. Немногочисленные папки, оставшиеся после него, немецкие солдаты выбросили из окна архива, и теперь они в основном утеряны.