нти, Борисом Вианом и Анн-Мари Казалис. В ней рассказывалась жалостливая, но искусно зарифмованная история о человеке, который был слишком беден, чтобы посещать кафе «Флор», слишком свободен, несмотря на то что читал Мерло-Понти, и всегда сталкивался с одними и теми же проблемами, несмотря на то что читал Жан-Поля Сартра.
Экзистенциалистская культура конца 1940-х годов казалась очень парижской любому, кто смотрел на нее со стороны, но она также была обусловлена любовью или, по крайней мере, увлечением всем американским. Сам Париж все еще был полон американцев, включая военнослужащих, оставшихся после освобождения, а также вновь прибывших. Мало кто из молодых парижан мог устоять перед американской одеждой, американскими фильмами или американской музыкой. Тот факт, что все это было запрещено оккупационными властями, добавлял им привлекательности — и «зазу» тайком танцевали под американский джаз в течение нескольких месяцев. О значении американской музыки для целого поколения говорит история, рассказанная Жюльетт Греко. В 1943 году ее арестовало гестапо, держало в камере, а затем, к ее удивлению, освободило. Она прошла почти 13 километров до дома по ветреным улицам в тонком хлопчатобумажном платье и, пока шла, вызывающе пела американскую песню Over the Rainbow.
После войны под джаз, блюз и рэгтайм люди искали американскую одежду, которую можно было легко купить на блошиных рынках; особо увлекали клетчатые рубашки и пиджаки. Если бы машина времени из XX века перенесла нас в парижский джаз-клуб сразу после войны, мы бы увидели отнюдь не угрюмых людей в черном; скорее всего, вам показалось бы, что вы попали на вечеринку рабочих. Впечатление об этом эффекте можно получить из фильма Жака Беккера Rendez-vous de juillet, вышедшего в 1949 году, где показана сцена буйных танцев в клубе Lorientais: пока группа Клода Лютера играет на тесной сцене, толпа в клетчатых рубашках скачет по танцполу. Гладкая черная водолазка появилась позже — и когда американцы, в свою очередь, переняли эту моду, мало кто понимал, что они отвечают комплиментом на комплимент.
Тем временем в кинотеатрах люди смотрели американские фильмы о преступниках, а в букинистических лавках вдоль Сены покупали американскую прозу. Самыми популярными писателями были самые жесткие: Джеймс М. Кейн, Дэшиэл Хэммет и Хорас Маккой, чей полный отчаяния роман эпохи депрессии «Загнанных лошадей пристреливают, не правда ли?»[57] вышел на французском языке в издательстве Gallimard в 1946 году. Камю подражал стилю американских нуар-романов в «Постороннем», Сартр и де Бовуар также были поклонниками американской литературы. Они ценили и передовых американских авторов: Эрнеста Хемингуэя, Уильяма Фолкнера, Джона Стейнбека и Джона Дос Пассоса, который, по мнению Сартра, был величайшим писателем той эпохи. Многие американские книги переводились французскими издательствами: traduit de l’americain[58] стало любимой фразой на обложках. Однако не все книги, которые выглядели как переводы, были ими на самом деле. Книга под названием «Я приду плюнуть на ваши могилы»[59], якобы написанная Верноном Салливаном и переведенная Борисом Вианом, была написана самим Вианом. И так смело, как будто специально, она представляла собой жестокую, сенсационную историю о чернокожем мужчине, который убивает двух белых женщин, чтобы отомстить за линчевание своего брата, но его выслеживает и в конце концов застреливает полиция. Виан заработал на этой книге кучу денег, но в следующем году угодил в неприятности, когда на Монпарнасе мужчина задушил свою подругу и застрелился, оставив у своей кровати экземпляр романа с обведенным чернилами описанием удушения на случай, если кто-то не заметит сходства.
Американцы, которые впервые за пять лет смогли посетить Париж как туристы, заново влюбились в этот город, как когда-то в 1920-е годы. Они сидели во «Флоре» и «Дё маго», спускались по подвальным лестницам в ночные клубы. Они слушали разговоры о l’existentialisme и les existentialistes и передавали их друзьям на родину. Культурные жители Нью-Йорка начали обхаживать настоящих экзистенциалистов: одного за другим Сартра, де Бовуар и Камю пригласили пересечь Атлантику для визитов и лекционных туров. Все они согласились.
Первым в середине января 1945 года поехал Сартр: по предложению Камю он присоединился к делегации приглашенных французских журналистов, представлявших Combat и Le Figaro. Он путешествовал два месяца, встретил множество людей, одна из которых, Долорес Ванетти, стала его любовницей. Плохой английский не позволял ему общаться так свободно, как он любил, но он внимательно наблюдал и делал заметки, а по возвращении писал статьи. Сартр сосредоточился на социалистических вопросах, таких как проблема быстрой автоматизации американских заводов и того, как американские рабочие с ней справляются. В то время мало кто думал о технологических устройствах, потребительстве или автоматизации производства как о широко распространенных чертах современной жизни: они считались исключительно американскими, и это усугубляло лощеный образ страны в сознании многих европейцев. Однако здесь было место и тревоге: как жить со всеми этими технологиями? Что они делают с человеком? Сартр с удивлением заметил, что американские рабочие выглядели жизнерадостными, несмотря на то что были винтиками в чаплиновской промышленной машине, которую их боссы подгоняли крутиться все быстрее и быстрее. Вся Америка казалась такой машиной, и Сартр задавался вопросом, сможет ли она продолжать в том же духе.
В конце 1940-х годов он приехал туда снова, и тогда ему было легче общаться с людьми, хотя его английский оставался слабым. В третий приезд Сартра, в 1948 году, Лайонел Абель, встретивший его на вечере Partisan Review, был поражен его болтливостью на языке, который он едва знал: «Сартр двух слов не мог связать, но это не мешало ему болтать без умолку».
Следующим поехал Альбер Камю, совершивший турне по США с марта по май 1946 года. Он ощущал себя более напряженно, чем Сартр, осознавая себя чужаком и испытывая постоянные трудности от непонимания того, как все устроено и что нужно делать. Его беспокойство сделало его проницательным наблюдателем. Он отмечал:
фруктовый сок по утрам, скотч и газировка как национальный напиток… антисемитизм и любовь к животным — последняя распространяется и на горилл в зоопарке Бронкса, и на простейших в Музее естественной истории, — похоронные бюро, где смерть и мертвых принимают с невероятной скоростью («Умри, а остальное предоставь нам»), парикмахерские, где можно побриться в три часа ночи…
Особенно его впечатлил рекламный щит на Таймс-сквер, на котором гигантский морпех пускал настоящий дым из сигареты «Кэмел». Единственным местом, которое показалось ему привычным, был нью-йоркский район Бауэри, в то время заброшенный район дешевых баров и обветшалых отелей, через который на уровне второго этажа проходила надземная железнодорожная линия, отбрасывавшая гигантскую тень на все, что было внизу. Европеец так и хочет сказать: «Наконец-то реальность». Подобно Сартру, наблюдавшему за рабочими, Камю это и притягивало, и отталкивало. Прежде всего он не мог понять явного отсутствия в Америке страданий. Ничто там не было по-настоящему трагичным.
В 1947 году настала очередь Симоны де Бовуар. В отличие от Сартра, она говорила и читала по-английски; как и Камю, была поражена причудливыми устройствами и изобретениями. Она вела дневник, в котором поражалась таким явлениям, как способ доставки писем в своем отеле: рядом с лифтом на каждом этаже был крошечный желоб, в который опускали конверт, и он слетал в ящик внизу. Когда Симона впервые увидела проносящиеся мимо белые конверты, то приняла их за галлюцинации. Затем она пошла в газетный киоск и попыталась понять, как покупать марки в автоматах, но жетоны сбили ее с толку. Однако у нее появилось много друзей, и, освоившись в Нью-Йорке, она отправилась в лекционное турне по стране с посещением джаз-клубов и кинотеатров, где увидела «острые ощущения» и «комедийные шоу». В Чикаго она познакомилась с Нельсоном Олгреном, писателем, который рассказывал о наркоманах, проститутках и изнаночной стороне американской жизни. У них завязался роман, и она влюбилась; они оставались любовниками в течение трех лет, хотя виделись только через большие промежутки времени в США или Франции.
Ее реакция на Америку была привычной к тому времени смесью настороженности и блаженства. Она была соблазнена: Америка «была изобилием и бесконечными горизонтами; это был сумасшедший волшебный фонарь легендарных образов». Это было будущее — или, по крайней мере, один из возможных вариантов будущего. Советский Союз предлагал альтернативную версию, которая также привлекала ее. Но Соединенные Штаты, несомненно, в тот момент были сильнее. Они были увереннее, богаче, и у них была Бомба.
Один элемент американской жизни безоговорочно ужасал Сартра, де Бовуар и Камю: ее расовое неравенство, причем не только на Юге. После своей первой поездки Сартр написал в газете Le Figaro о том, как черные «неприкасаемые» и «ненаблюдаемые» бродят по улицам, никогда не встречаясь с вами взглядом; как будто они никого не видят, и вы тоже не должны их видеть. Более поздний визит вдохновил его пьесу о расизме в США «Добродетельная шлюха», основанной на реальном случае из жизни, когда двоих чернокожих мужчин осудили за изнасилование двух белых проституток и казнили, несмотря на недостаток улик. Де Бовуар была также потрясена отсутствием контакта между черными и белыми, поскольку два этих мира редко смешивались. Она самостоятельно посетила Гарлем[60], не обращая внимания на нервные предупреждения белых ньюйоркцев о том, что это может быть опасно. Другие французские гости также не хотели привыкать к разделению сфер, которое казалось таким естественным многим белым американцам. Когда в 1949 году Жюльетт Греко закрутила роман с джазовым музыкантом Майлзом Дэвисом и приехала к нему в Нью-Йорк, ему пришлось предупредить ее, что они не должны ходить вместе так же открыто, как в Париже. Люди назовут ее «негритянской проституткой», и его карьера будет разрушена.