Еще до войны философия Хайдеггера изменилась: он отказался от сочинений о решимости, бытии-к-смерти и других суровых личных требованиях к Dasein и принялся писать о необходимости быть внимательным и восприимчивым, ждать и открываться — темы, раскрывающиеся в диалоге военнопленных. Это изменение, известное как хайдеггеровский Kehre, или «поворот», было не резким оборотом, как подразумевает это слово, а медленной перенастройкой, как у человека в поле, который постепенно осознает движение ветерка в пшенице позади себя и поворачивается, чтобы прислушаться.
По мере этого поворота Хайдеггер уделял все больше внимания языку, Гёльдерлину и грекам, а также роли поэзии в мышлении. Он также размышлял об исторических событиях и о росте того, что он называл Machenschaft (машинизация) или Technik (техника): современные способы отношения к бытию, которые он противопоставлял старым традициям. Под «машинизацией» он подразумевал превращение всех вещей в машины: подход, характерный для автоматизации производства, эксплуатации окружающей среды, современного менеджмента и войны. При таком отношении мы нагло требуем от земли отдать все, что мы от нее хотим, вместо того чтобы терпеливо выстругивать или подгонять вещи, как это делали мелкие ремесленники и крестьяне. Мы запугиваем вещи, заставляя их отдать свое добро. Самый жестокий пример — современная ресурсодобывающая промышленность, когда на участке земли буквально извлекают уголь или нефть. Тем более что мы редко сразу же пользуемся тем, что берем, а вместо этого превращаем это в форму абстрактной энергии, которую нужно держать в резерве в генераторе или хранилище. В 1940-х и 1950-х годах даже сама материя была поставлена таким образом под сомнение, поскольку атомная технология производила энергию, которая должна была храниться в резерве на электростанциях.
Можно было бы указать на то, что крестьянин, обрабатывающий землю, также бросает ей вызов, чтобы она произвела зерно, а затем хранит это зерно. Но Хайдеггер считал эту деятельность совершенно иной. Как он утверждал в лекции-эссе «Вопрос о технике», впервые составленной в конце 1940-х годов, фермер «отдает зерно на хранение силам роста и следит за его увеличением». Вернее, так поступали фермеры до тех пор, пока не появилась современная сельскохозяйственная техника, обещающая все большую производительность. В современной работе, бросающей природе вызов, такого рода энергия не сеется, не ухаживается и не собирается; она вскрывается и преобразуется, затем хранится в другой форме, прежде чем быть распределенной. Хайдеггер использует военные образы: «Всему приказано быть наготове, быть немедленно под рукой, более того, быть там только для того, чтобы быть готовым к дальнейшему приказу».
Это чудовищный разворот — и для Хайдеггера человечество стало чудовищным. Человек — это ужасное существо: «дейнос[63]» по-гречески (это слово также фигурирует в этимологии слова «динозавр», или «ужасная ящерица»). Именно это слово использовал Софокл, когда писал о странном или необъяснимом качестве, присущем только человеку.
Этот процесс угрожает даже самой структуре интенциональности: тому, как разум обращается к вещам как к своим объектам. Когда что-то помещается «по вызову» или в «припасенность», говорит Хайдеггер, оно теряет способность быть должным объектом. Оно больше не отличается от нас и не может нам противостоять. Феноменология как таковая, таким образом, находится под угрозой из-за дерзкого, разрушительного способа современного человечества властвовать над землей. Это может привести к окончательной катастрофе. Если мы останемся одни «посреди беспредметности», то потеряем свою структуру — мы тоже будем поглощены способом бытия «состояние-в-наличии». Мы поглотим даже самих себя. В качестве доказательства этой опасности Хайдеггер приводит термин «человеческие ресурсы».
Для Хайдеггера угроза техники выходит за рамки практически обоснованных страхов послевоенных лет: выходящие из-под контроля машины, взрывы атомных бомб, утечки радиации, эпидемии, химическое заражение. Напротив, это онтологическая угроза реальности и самому человеку. Мы боимся катастрофы, но катастрофа, видимо, уже наступила. Однако надежда есть. Хайдеггер обращается тут к Гёльдерлину:
Но где опасность, там вырастает
И спасительное.
Если мы уделим надлежащее внимание технике, а точнее, тому, что техника открывает нам о нас и нашем бытии, мы сможем проникнуть в истину человеческой «принадлежности». Отсюда мы можем найти путь вперед — а это, учитывая Хайдеггера, означает возвращение назад, к истокам истории, чтобы найти в прошлом давно забытый источник обновления.
Хайдеггер продолжал работать над этим материалом в течение многих лет. Большинство из этих мыслей собралось в полную версию его «Вопроса о технике», которую он прочитал в виде лекции в Мюнхене в 1953 году перед аудиторией, включавшей физика-атомщика Вернера Гейзенберга — человека, который, безусловно, знал многое о проблематике материи и энергии.
Параллельно Хайдеггер продолжал дорабатывать другие труды, начатые в 1930-х годах, некоторые из которых предлагали более положительное видение роли человечества. Одним из них было «Исток художественного творения»[64], которое в переработанном виде появилось в 1950 году в книге Holzwege («Разговор на проселочной дороге»[65]). Там он использовал понятие, заимствованное у средневекового немецкого мистика Майстера Экхарта: Gelassenheit, что можно перевести как «отрешенность».
Отрешенность стала одним из важнейших понятий у позднего Хайдеггера, обозначающим безразличное отношение к вещам. Это звучит просто. «Что может быть проще, — спрашивает Хайдеггер, — чем позволить бытию быть таким, какое оно есть?» Однако это совсем не легко, потому что это не просто вопрос равнодушного отстранения и предоставления миру заниматься своими делами. Мы должны повернуться к вещам, но так, чтобы не «бросать им вызов». Вместо этого мы позволяем каждому бытию «покоиться на самом себе в собственном бытии».
Это то, чем современная техника не занимается, но некоторые виды человеческой деятельности способны на это, и в первую очередь искусство. Хайдеггер пишет об искусстве как о форме поэзии, которую он считает высшей человеческой деятельностью, но слово «поэзия» он использует в широком смысле, чтобы обозначить гораздо больше, чем просто расположение слов в стихах. Он прослеживает его греческий корень poiesis — делать или создавать — и снова цитирует Гёльдерлина, говоря: «поэтически живет человек на этой земле». Поэзия — это форма бытия.
Поэты и художники «отрешаются», но они также позволяют вещам выйти наружу и раскрыться. Они помогают облегчить вещи в «непотаенность» (Unverborgenheit), что является хайдеггеровской интерпретацией греческого термина aletheia, обычно переводимого как «истина». Это более глубокий вид истины, чем простое соответствие высказывания реальности, как, например, когда мы говорим: «Кошка лежит на коврике» и указываем на коврик, на котором лежит кошка. Задолго до того, как мы сможем это сделать, и кошка, и коврик должны «раскрыть потаенность». Они должны выйти из укрытия.
Дать вещам возможность раскрыть себя — это и есть особый вклад человека. Мы — «просвет», Lichtung, своего рода открытая и светлая лесная поляна, на которую все сущее может робко шагнуть вперед, как олень из-за деревьев. Или, возможно, следует представить себе существ, входящих на поляну, чтобы танцевать, подобно птице-шалашнику в подлеске. Было бы упрощением отождествлять просвет с человеческим сознанием, но идея примерно такова. Мы помогаем вещам выйти на свет, осознавая их, и мы осознаем их поэтически, что означает, что мы уделяем им почтительное внимание и позволяем им проявить себя такими, какие они есть, а не такими, какими мы хотим их видеть.
Хайдеггер не использует здесь слово «сознание», потому что — как и в своих предыдущих работах — он пытается заставить нас думать о себе радикально иначе. Мы не должны думать о сознании как о пустой пещере или как о контейнере, наполненном представлениями о вещах. Мы даже не должны думать о нем как о стреле, выпускающей стрелы интенциональности, как в ранней феноменологии Брентано. Вместо этого Хайдеггер заманивает нас в глубины своего Шварцвальда и призывает представить себе щель, в которую проникает солнечный свет. Мы остаемся в лесу, но предоставляем относительно открытое место, где другие существа могут на мгновение понежиться. Если мы этого не делали бы, сущее так и осталось бы в этих зарослях, сокрытое даже от самое себя. Если перефразировать метафору, то у существ не было бы места для выхода из своей скорлупы.
Астроном Карл Саган начал свой телесериал «Космос: персональное путешествие» в 1980 году словами о том, что человеческие существа, хотя и сделаны из того же материала, что и звезды, обладают сознанием и поэтому являются «способом познания космосом самого себя». Мерло-Понти также цитировал своего любимого художника Сезанна, сказавшего: «Пейзаж мыслит себя во мне, а я — его сознание». Это нечто похожее на то, что, по мнению Хайдеггера, человечество вносит в землю. Мы не состоим из духовного небытия; мы являемся частью бытия, но мы также приносим с собой нечто небольшое, но совершенно особое: небольшое открытое пространство, возможно, с тропинкой и скамейкой, как та, на которой когда-то сидел юный Хайдеггер, делая домашние задания. Но сквозь нас происходит чудо.
Именно такие вещи приводили меня в восторг, когда я читала Хайдеггера в студенческие годы, — и меня больше всего впечатлил этот Хайдеггер после «поворота», хотя он и был труден для понимания. Прагматичный материал «Бытия и времени» с примерами в виде молотков и оборудования был весьма глубок, но лишен этой сокровенной и озадачивающей красоты. Поздний Хайдеггер сам пишет поэзию, хотя он продолжает настаивать, как это делают философы, что все обстоит именно так; это не только литературный прием. Перечитывая его сегодня, часть меня говорит: «Ну и чепуха!», а другая очаровывается заново.