В отношении других Хайдеггер был более резок в своем ответе. Когда американский исследователь Хьюберт Дрейфус увидел «Бытие и ничто» на столе Хайдеггера и заметил это, Хайдеггер огрызнулся: «Как мне вообще начать читать этот Dreck!» — это дерьмо. Он начал развернутое эссе в форме письма Жану Бофре, критикуя гуманистическую версию экзистенциализма, которую Сартр с таким восторгом представил в своей лекции «Экзистенциализм — это гуманизм», с ее восхвалением свободы и индивидуального действия. Хайдеггер не хотел иметь с подобной философией ничего общего. Его статья, опубликованная в 1947 году под названием «Письмо о гуманизме» и наполненная отрешенностью и образами лесных просветов, является одним из ключевых текстов в его собственном решительно антигуманистическом новом стиле мышления. Сартр на нее не ответил.
В предыдущем письме Хайдеггера к Сартру он приглашал его приехать в Тодтнауберг: «В моей маленькой хижине мы могли бы вместе философствовать и кататься на лыжах в Шварцвальде». По словам Товарницки, на Хайдеггера произвело впечатление описание Сартром лыжного спорта в «Бытии и ничто», которое появляется ближе к концу, что позволяет предположить, что Хайдеггер все-таки проникся этим Dreck. Было бы интересно представить себе Сартра и Хайдеггера — и, возможно, более спортивную де Бовуар — летящими вниз по склону, с румяными щеками, а Хайдеггер, без сомнения, мчался бы быстрее всех, чтобы покрасоваться. Ему нравилось так делать, судя по воспоминаниям Макса Мюллера о лыжной прогулке с ним: «Когда мы катались на лыжах, он несколько раз смеялся надо мной, потому что я делал повороты и изгибы там, где он лихо мчался прямо вниз».
Но лыжная прогулка так и не состоялась. Сартр все время был занят; его дневник оказывался переполнен упоминаниями встреч. Кроме того, для француза в 1945 году было бы несколько неловко отправиться в снега Шварцвальда с бывшим нацистским ректором из Фрайбурга.
В начале 1948 года Сартр и де Бовуар все же отправились в Германию, чтобы посетить берлинскую постановку пьесы Сартра о свободе «Мухи». В своем первоначальном воплощении пьеса использовала классический сюжет «Орестеи» как притчу об обстановке во Франции в период оккупации. Теперь постановка Юргена Фелинга в берлинском театре «Хеббель» применила ту же идею к Германии после войны, четко обозначив это мрачными декорациями, на которых доминирует храм в форме бункера. Подразумевалось, что Германия сейчас точно так же парализована стыдом. Пьеса Сартра была задумана как призыв к французам покончить с прошлым и действовать в интересах будущего; возможно, это послание можно переосмыслить, применив к ситуации в Германии.
Сартр, безусловно, так и думал. В статье за год до этого, посвященной небольшой постановке во французской зоне Германии, он писал, что немцы столкнулись с той же проблемой, что и французы несколькими годами ранее:
Что касается немцев, то я тоже считаю, что само по себе раскаяние бессмысленно. Я не имею в виду, что они должны просто стереть из своей памяти прошлые грехи. Нет. Но я уверен, что они не заслужат прощения просто вынужденным раскаянием. Они заслужат его полной, искренней приверженностью будущему свободы и труда, твердым желанием построить это будущее и присутствием среди них как можно большего числа людей доброй воли. Возможно, спектакль может если не привести их к этому будущему, то побудить стремиться в этом направлении.
Не все в Германии были согласны с таким анализом, и дебаты вокруг пьесы привлекли большое внимание. Это, в свою очередь, обеспечило полные залы зрителей: Симона де Бовуар слышала, что некоторые люди платили за билет 500 марок — две средних месячных зарплаты. Один человек даже расплатился двумя гусями — высокая цена для города, в котором продукты были в дефиците. Поначалу де Бовуар беспокоилась по поводу поездки в Германию: давала о себе знать память об оккупантах в Париже, но, увидев масштаб разрухи в стране как в хайдеггерианском, так и в обычном смысле этого слова, изменила свое мнение. Стояла суровая зима; температура неделями опускалась до –18 °C, но многие берлинцы ходили без верхней одежды, и де Бовуар видела, как люди толкали маленькие тележки, чтобы подобрать любую полезную вещь, которая может попасться на улице. Отчасти именно для того, чтобы согреться, люди шли в театр, хоть это и означало тяжелый путь по снегу в плохой обуви. Берлин едва функционировал: город был поделен на советскую, американскую, британскую и французскую административные зоны, три последние из которых через несколько месяцев объединятся в Западный Берлин. С тех пор как Сартр бывал здесь в 1933 и 1934 годах, город, безусловно, изменился. Между выступлениями он улучил минуту и разыскал дом, в котором останавливался тогда, и обнаружил, что тот уцелел, но находится в полуразрушенном состоянии.
Главным событием стали дебаты, состоявшиеся в самом Хеббель-театре 4 февраля. Выступая на французском языке с переводчиком, Сартр защищал свою пьесу от критиков как христианского, так и марксистского толка, которые считали, что она содержит неправильное для немцев послание. По их словам, экзистенциалистская философия освобождения была в порядке вещей для французов в 1943 году, но было бы ошибочно призывать немцев сразу разделить ее. Нюрнбергский процесс едва завершился; некоторых из преступников так и не привлекли к ответственности. Один из выступавших предупредил, что пьеса может быть воспринята как оправдание для того, чтобы снять с себя ответственность за преступления прошлого и избежать правосудия.
Сартр слушал их возражения на немецком языке, а затем отвечал при помощи переводчика. Он утверждал, что экзистенциалистская свобода никогда не должна использоваться в качестве какого-либо оправдания: это прямо противоположно ее смыслу. В экзистенциализме нет оправданий. Свобода сопровождается абсолютной ответственностью.
Его короткая речь побудила христианского писателя Герта Тойниссена перейти к более общей атаке на концепцию свободы Сартра. Говорить, что «существование предшествует сущности», просто неверно, сказал Тойниссен. У людей действительно есть сущность, которая дана им Богом, и их задача — придерживаться ее. Согласно стенограмме дебатов, это замечание вызвало «громкое одобрение в зале. Несколько свистков. Веселье». Далее Альфонс Штайнингер, глава Общества по изучению культуры Советского Союза, выступил с коммунистических позиций. По его словам, пьеса Сартра рискует быть воспринятой «как поощрение тривиальности, нигилизма, пессимизма» — это обычные слова, используемые коммунистами для критики экзистенциализма. В целом дискуссия редко выходила за рамки этого уровня. Не в первый и не в последний раз Сартр оказался между двумя оппонентами, которые ненавидели его и при этом не имели друг с другом почти ничего общего.
Конечно, они были правы. То, что экзистенциализм не должен был служить оправданием, не означало, что его нельзя использовать таким образом. Не нужно быть мастером софистики, чтобы превратить «Мух» в аргумент в пользу избирательной забывчивости. Также не было очевидно, что параллели между французской ситуацией 1943 года и немецкой ситуацией 1948 года выходят далеко за рамки чувства, которое разделяла большая часть остального мира в это время: ужас перед недавним прошлым и опасения (смешанные с надеждой) относительно будущего.
Однако другие аспекты «Мухи» нашли отражение в Берлине 1948 года, и они имели непосредственное отношение к нынешним страданиям. Мрачный пейзаж на сцене очень напоминал Берлин за дверями театра, и даже прием с мухами навевал тяжелые воспоминания — ведь жарким летом 1945 года немецкие города кишели огромными зелеными мухами, плодившимися на гниющих под обломками телах.
Прежде всего, Берлин сам по себе оказался оккупированным городом. Он был охвачен тревогой и нуждой, соперничающими иностранными державами и особенно страхом перед Советским Союзом. Через несколько месяцев после отъезда Сартра и де Бовуар советские войска перекрыли все поставки в западную часть города. В марте 1948 года они перекрыли железнодорожные пути, а в июне — дороги. Советский Союз поставил перед собой цель уморить Берлин голодом, как немцы уморили голодом Ленинград во время войны.
На это западные державы ответили дерзким шагом. Они просто доставили в город все необходимое: продовольствие, уголь, медикаменты. Более года абсолютно все для выживания доставлялось по воздуху в рамках операции, известной как «Берлинский воздушный мост». На каком-то этапе самолеты приземлялись в Берлине с частотой раз в минуту, двадцать четыре часа в сутки. В мае 1949 года наконец заключили соглашение с Советами, и блокада была ослаблена, но самолеты продолжали прибывать с Запада до конца сентября. Берлинской стены еще не существовало; она появилась в 1961 году. Но это был расколотый город, которому предстояло выживать в состоянии затяжного политического кризиса в течение следующих сорока лет. Возможно, драме об осажденном Аргосе все-таки было что сказать берлинцам.
Сартр и де Бовуар преодолели свои колебания по поводу поездки в Германию, но по-прежнему не проявляли никакого желания посетить Хайдеггера. Сартр встретится с ним только в 1953 году — и встреча не будет удачной.
Это случилось после лекции, прочитанной Сартром во Фрайбургском университете. Студенты в восторге, зал переполнен, но, когда Сартр в течение трех часов читал лекцию на сложном французском языке, их пыл угас. Он, вероятно, заметил падение интереса аудитории к концу лекции, но впереди его ждала поездка в пригород Церингена, где находился дом Хайдеггера. А лыжная прогулка в Тодтнауберге так и не состоялась.
Они побеседовали по-немецки — Сартр владел языком на хорошем уровне. Мы не знаем из первых уст, о чем они разговаривали, но Хайдеггер обсуждал содержание беседы с Петцетом, а Сартр — с де Бовуар, после чего и она, и Петцет делали записи. По словам обоих, диалог быстро пошел наперекосяк. Хайдеггер затронул тему La dimension Florestan, недавней пьесы Габриэля Марселя, в которой высмеивался безымянный философ, запершийся