Многие люди сегодня предпочитают точку зрения Жене мнению Сартра, считая, что независимо от прочих факторов, которые могут повлиять на ситуацию, некоторые из нас просто геи и лесбиянки или, как минимум, склонны к гомосексуальности. Сартр считал, что если мы не можем полностью выбрать свою сексуальность, то мы не свободны. Но, говоря его же словами, «мы не можем ему в этом доверять» — по крайней мере, я не могу. Почему сексуальная ориентация не должна быть похожа на другие, в основном врожденные качества, такие как высокий или низкий рост, экстравертность или интровертность, авантюризм или боязливость, эмпатия или эгоцентризм? Такие склонности кажутся, по крайней мере, частично врожденными, но даже в рамках философии Сартра они не делают нас несвободными. Они просто являются частью нашей ситуации — а экзистенциализм всегда является философией свободы в ситуации.
Де Бовуар казалась более чувствительной к этим тонкостям человеческой жизни, чем Сартр. «Второй пол» был почти полностью занят сложной территорией, где свободный выбор, биология, социальные и культурные факторы встречаются и смешиваются, создавая человеческое существо, которое постепенно, с течением жизни, становится закостенелым. Кроме того, она исследовала эту территорию более непосредственно в коротком трактате 1947 года «Этика двусмысленности». Там она утверждала, что вопрос взаимосвязи между нашими физическими ограничениями и нашей свободой не является «проблемой», требующей решения. Просто так устроен человек. Наше состояние — быть неоднозначным до глубины души, и наша задача — научиться управлять динамикой и неопределенностью нашего существования, а не изгонять их.
Она поспешила добавить, что не считает, что мы должны сдаться и вернуться к пустому Сизифову утверждению о космическом потоке и судьбе. Неоднозначное состояние человека означает неустанные попытки взять ситуацию под контроль. Мы должны делать две почти невозможные вещи одновременно: понимать свою ограниченность и при этом продолжать воплощать свои проекты так, как будто мы действительно контролируем ситуацию. По мнению де Бовуар, экзистенциализм — это философия, которая лучше всего позволяет нам это сделать, потому что он глубоко касается как свободы, так и случайностей. Он признает радикальный и ужасающий масштаб нашей свободы в жизни, но также и конкретные факторы, которые другие школы философии склонны игнорировать: история, тело, социальные отношения и окружающая среда.
Краткое изложение этих идей в «Этике двусмысленности» де Бовуар — одна из самых интересных попыток описать причудливую смесь невозможностей, которой является человек. Именно здесь она заложила первые основы «Второго пола» и всего своего видения жизни. Однако, к сожалению, позже Симона отказалась от части «Этики двусмысленности», потому что она не соответствовала ее марксистской социальной теории. «Я ошибалась, когда думала, что могу определить мораль независимо от социального контекста», — кротко писала она. Но, возможно, мы не можем ей в этом доверять.
10. Танцующий философ
Глава, целиком посвященная Мерло-Понти
Одним из мыслителей в кругу Бовуар, разделявшим ее концепцию неоднозначности человеческого состояния, был ее старый друг Морис Мерло-Понти — друг, который, когда им обоим было по девятнадцать лет, раздражал ее своей склонностью видеть вещи с разных сторон, в то время как она была склонна к немедленным бескомпромиссным суждениям. С тех пор они оба изменились. Де Бовуар еще стояла на своем, но стала внимательнее к противоречиям и сложностям. Мерло-Понти провел войну в борьбе и ожесточении, которые шли вразрез с его мировоззрением. Он занял догматическую просоветскую позицию, которой придерживался в течение нескольких лет после войны, а затем резко от нее отказался. Мерло-Понти часто менял свои взгляды, когда его мышление меняло направление. Но в душе он всегда оставался феноменологом, посвятив себя задаче описать опыт настолько близко и точно, насколько возможно. Он делал это таким интересным образом, что заслуживает отдельной (небольшой) главы в этой книге.
Мы уже видели его в начале жизни, когда он наслаждался своим счастливым детством. После этого Мерло-Понти продолжал обычную академическую карьеру, в то время как де Бовуар и Сартр становились звездами. Ни фотографы, ни американские фанаты не преследовали его на Левом берегу. Журналисты не расспрашивали его о сексуальной жизни — а жаль, они могли бы раскопать несколько интересных историй. Тем временем он незаметно превратил себя в самого революционного мыслителя из всех, что стало ясно после публикации его шедевра 1945 года «Феноменология восприятия». Он остается влиятельной фигурой в современной философии, а также в смежных областях, таких как когнитивная психология. Его видение человеческой жизни лучше всего выражено в этих кратких замечаниях в конце «Феноменологии восприятия»:
Я — это психологическая и историческая структура. Вместе с существованием мне досталась манера существования, стиль. Все мои действия и все мои помыслы связаны с этой структурой, и даже мысль философа есть не что иное, как манера разъяснить его воздействие на мир, которая и составляет его бытие. И тем не менее я свободен, причем не вопреки этим мотивациям и не вне рамок их действия, а благодаря им. Ибо эта означающая жизнь, это природное и историческое значение, которое составляет мое бытие, ничуть не ограничивает меня в доступе к миру, напротив, это мой способ с ним общаться.
Этот пассаж стоит перечитать. Аспекты нашего существования, которые ограничивают нас, говорит Мерло-Понти, — это те же самые аспекты, которые связывают нас с миром и дают нам возможность действовать и воспринимать. Они делают нас теми, кто мы есть. Сартр признавал необходимость такого компромисса, но принимать его ему было еще больнее. Все в нем жаждало освободиться от уз, от препятствий, ограничений и вязких цепляющихся вещей. Хайдеггер тоже признавал ограниченность, но искал нечто похожее на божественность в своей мифологизации бытия. Мерло-Понти вместо этого совершенно спокойно увидел, что мы существуем только через наш компромисс с миром — и это нормально. Дело не в том, чтобы бороться с этим фактом или раздувать его до слишком большого значения, а в том, чтобы наблюдать и понимать, как именно работает этот компромисс.
Его карьера была примером искусства компромисса — он балансировал между двумя дисциплинами, которые часто считались враждующими: психологией и философией. Мерло-Понти стремился совместить их на благо обеих. Так, его докторская диссертация в 1938 году была посвящена поведенческой психологии, но в 1945 году он стал профессором философии в Лионском университете. В 1949 году — профессором психологии и педагогики в Сорбонне, сменив Жана Пиаже, а в 1952 году возглавил кафедру философии в Коллеж де Франс. На протяжении всех этих перемен амплуа он придавал своим психологическим исследованиям глубоко философский характер, параллельно строя свою философию на психологических и неврологических примерах, включая исследования последствий травм мозга и других. Особое влияние на него оказала гештальт-теория, школа психологии, рассматривающая, как опыт приходит к нам как единое целое, а не отдельные кусочки информации.
Во всем этом Мерло-Понти волновали не экзистенциалистские рассуждения о муках и подлинности. Это был набор вопросов попроще — которые, как оказалось, совсем не просты. Что происходит, когда мы поднимаем чашку в кафе или потягиваем коктейль, прислушиваясь к шуму вокруг нас? Что значит писать ручкой или входить в дверь? Эти действия практически невозможно описать или полностью понять — и все же большинство из нас совершают их с величайшей легкостью, день за днем. Это и есть настоящая тайна бытия.
В «Феноменологии восприятия» Мерло-Понти начинает с идеи Гуссерля о том, что мы должны философствовать на основе нашего собственного опыта феноменов, но добавляет очевидное: этот опыт приходит к нам через наши чувствительные, подвижные, воспринимающие тела. Даже когда мы думаем о вещи, которой нет, наш разум конструирует эту воображаемую вещь с помощью цветов, форм, вкусов, запахов, шумов и тактильных качеств. В абстрактном мышлении мы также опираемся на физические метафоры или образы — например, когда мы говорим об идеях как о весомых или о жарких дискуссиях. Мы чувственны даже тогда, когда философствуем.
Но Мерло-Понти вслед за Гуссерлем и гештальт-психологами также напомнил нам, что мы почти никогда не получаем этот чувственный опыт «в чистом виде». Феномены приходят к нам, уже сформированные интерпретациями, значениями и ожиданиями, за счет которых мы собираемся их воспринять, исходя из предыдущего опыта и общего контекста восприятия. Мы воспринимаем разноцветный сгусток на столе непосредственно как пакет со сладостями, а не как набор углов, цветов и теней, которые необходимо расшифровать и идентифицировать. Люди, которых мы видим бегущими по полю, — это футбольная команда. Именно поэтому мы попадаемся на оптические иллюзии: мы уже увидели схему в виде какой-то ожидаемой формы, а потом приглядываемся и понимаем, что нас обманули. Именно поэтому картинки Роршаха воспринимаются нами как изображения чего-то, а не как бессмысленная клякса.
Конечно, мы должны научиться этому умению интерпретировать и предвосхищать мир, и это происходит в раннем детстве — вот почему Мерло-Понти считал, что детская психология необходима для философии. Это необыкновенная проницательность. Кроме Руссо, очень немногие философы до него серьезно относились к детству; большинство писали так, будто весь человеческий опыт — это опыт полностью сознательного, рационального, говорящего взрослого человека, который будто бы сброшен в этот мир с неба — видимо, аистом. Детство занимает важное место во «Втором поле» Бовуар и в биографиях Сартра; Сартр писал в своей книге о Флобере: «Все мы постоянно обсуждаем ребенка, которым мы были и являемся». Но в его сугубо философских трактатах детству не придается такого значения, ка