е «хиазма» Мерло-Понти. Весь этот узел заканчивается молчанием — и это, в свою очередь, напоминает молчание, избранное Маркузе и Хайдеггером примерно в то же время, когда Маркузе пришел к выводу, что диалог невозможен, учитывая безмерность их различий.
Дискуссия о дружбе — это вариант дискуссии о том, на какие жертвы стоит пойти ради коммунизма. В обоих случаях приходится сопоставлять абстрактные ценности с тем, что является личным, индивидуальным и непосредственным. Вы должны решить, что важнее: человек, который сейчас перед вами, или последствия вашего выбора для неопределенной группы будущих людей. Каждый из наших мыслителей решал эту проблему по-своему — а иногда один и тот же человек в разное время приходил к разным выводам.
Сартр был наименее последовательным из всех как в советском вопросе, так и в вопросе дружбы, так как порой он ожидал от людей верности, несмотря на политические разногласия. В октябре 1947 года он ожидал преданности от своего старого школьного товарища Раймона Арона, но не получил ее и был так зол, что полностью разорвал с ним связь.
Тот год был трудным для Франции — возможно, именно поэтому ссора с Кестлером ощущалась так остро. Страной управляло центристское коалиционное правительство, но оно подверглось нападкам как со стороны левых коммунистов, так и со стороны правого Объединения французского народа, возглавляемого руководившим в военное время французскими войсками в изгнании генералом Шарлем де Голлем. Сартр считал, что голлистская партия стала по сути своей фашистской, потворствуя массовым манифестациям и выстраивая культ личности вокруг своего лидера. Но Арон, который был со Свободной Францией в Лондоне и хорошо знал де Голля, гораздо больше симпатизировал его подходу и сдвинулся намного правее Сартра.
Осенью кризис набрал обороты, поскольку марши голлистов и забастовки и демонстрации Коммунистической партии (активно поддерживаемые Советским Союзом) стали угрожать стабильности политической системы. Люди начали беспокоиться, что начнется гражданская война и даже революция. Некоторые, напротив, находили эту перспективу захватывающей. В письме Мерло-Понти Соня Браунелл написала, что только обедала в Лондоне с французскими писателями, не перестававшими болтать о боях, которые они собираются вести на улицах Парижа, и о лучших рецептах бомб.
В разгар этого кризиса Арон вел радиодебаты, в которых Сартр как представитель левых выступал против группы голлистов, которые яростно обрушились на него в эфире. Арон остался в стороне, а Сартр был встревожен тем, что Арон позволил им наброситься на него, не попытавшись поддержать своего старого друга. Вспоминая этот инцидент, Арон утверждал, что он не чувствовал себя вправе принимать чью-либо сторону, поскольку был модератором дебатов. Сартр же подозревал, что истинной причиной были голлистские симпатии самого Арона. В течение многих лет после этого они не разговаривали.
Арон, вероятно, не понимал, какую личную угрозу ощущал Сартр в этот период. Он получал угрожающие письма, в одном из которых была его фотография, измазанная экскрементами. Однажды ночью он услышал, что группа офицеров бродит по Левому берегу в его поисках; он нашел убежище у друзей и несколько дней не возвращался по своему известному всем адресу над баром «Наполеон». Это был не последний раз, когда открытая приверженность своим политическим взглядам подвергла его опасности.
В действительности на этом этапе Сартр одновременно выступал и против голлистов, и против Советского Союза; таким образом, он навлекал на себя гнев обеих сторон. Французские коммунисты уже давно не одобряли экзистенциализм как философию, поскольку он настаивал на свободе личности. В 1946 году марксистский социолог Анри Лефевр охарактеризовал экзистенциализм как «затхлую, вязкую смесь», которая ведет к слишком опасной «открытости». Сартр говорил, что люди свободны, но Лефевр спрашивал: «Что представляет собой человек, который каждое утро выбирает между фашизмом и антифашизмом? Как такой человек может считаться лучше того, кто раз и навсегда выбрал борьбу против фашизма или который даже не стоял перед выбором?» Рассуждения Лефевра звучат разумно, если не задумываться над тем, что из них следует. Партия требовала готовности, которая заключалась в отказе от рефлексии, а этого Сартр поддержать не мог — пока. Позже он вился ужом, пытаясь разрешить конфликт между своими промарксистскими взглядами и основными принципами экзистенциализма, которые ему противоречили.
В феврале 1948 года он попытался разрешить эту загадку, вступив в раскольническую партию «Революционное демократическое объединение» (Rassemblement démocratique revolutionnaire, RDR), целью которой был внеблоковый социализм. Партия ничего не добилась, только усложнила ситуацию, и через полтора года Сартр ее покинул.
Тем временем в апреле 1948 года он втянул себя в еще большие неприятности своей новой пьесой под названием, естественно, «Грязными руками»[76]. В ней члены партии в Иллирии, вымышленной маленькой стране, напоминающей послевоенную Венгрию, шли на моральный компромисс с личными идеалами и пытались примириться со своими перспективами в ожидании советского захвата власти. Коммунистам это не понравилось. Председатель правления Союза писателей СССР Александр Фадеев назвал Сартра «гиеной с авторучкой», и Сартр попал в опалу во всех странах советского блока. Чешский писатель Иван Клима, тогда студент колледжа, слушал, как его преподаватели нападали на Сартра за его «упадок и моральное вырождение», что сразу же вызвало у Климы отчаянное желание читать его.
Сартр теперь подвергался нападкам со всех сторон и предпринимал невиданные интеллектуальные усилия, пытаясь сформулировать устойчивую позицию. Причиной давления во многом был он сам, но он не готов был просто помалкивать ради личного комфорта. Де Бовуар тоже находилась в напряжении из-за работы, политики и личного кризиса: она пыталась разобраться, как продолжать отношения на расстоянии с Нельсоном Олгреном, который был недоволен тем, что занимает второе место после Сартра, и хотел, чтобы она переехала в Америку. И Бовуар, и Сартр пытались бороться с усталостью с помощью таблеток. Сартр становился все более зависимым от своего любимого препарата «Коридран», смеси амфетамина и аспирина. Де Бовуар принимала ортедрин от приступов тревоги, но это только усугубляло дело. К тому времени, когда летом 1948 года она вместе с Сартром отправилась в отпуск в Скандинавию, ее мучили галлюцинации, в которых над ней проносились птицы, а чьи-то руки тащили ее за волосы. Спокойствие северных лесов помогло ей больше, чем таблетки. Они с Сартром увидели там «карликовые леса, землю цвета аметиста, усаженную крошечными деревцами, красными, как коралл, и желтыми, как золото». К де Бовуар постепенно возвращалось удовлетворение жизнью. Сартр же еще несколько лет страдал от переутомления психики и стресса.
29 августа 1949 года, после долгих лет шпионажа и разработок, Советский Союз испытал свою атомную бомбу. Отныне угроза уничтожения была взаимной. Через несколько месяцев, 1 октября, Мао Цзэдун провозгласил Китайскую Народную Республику и заключил союз с Советами, так что теперь две коммунистические сверхдержавы противостояли Западу. Уровень паники повысился. Американские школьники проходили учения, в ходе которых в ответ на предупреждение о бомбе они ныряли под парты, закрывая голову руками. Правительство вливало деньги в дальнейшие исследования и в январе 1950 года объявило, что работает над созданием еще более мощного оружия — водородной бомбы.
В том же году началась война на Корейском полуострове, причем и Китай, и Советский Союз поддерживали Север против США на Юге. Последствия казались непредсказуемыми: взорвется ли бомба? Перекинется ли война на Европу? Оккупируют ли русские Францию, как это сделали немцы? Последняя мысль пришла в голову французам удивительно быстро, что кажется странным при том, что война идет на другом конце света, но она отражала сохранившиеся воспоминания о последней оккупации, а также тревожный и непредсказуемый характер нового конфликта.
Камю спросил Сартра, думал ли он о том, что случится с ним лично, если вторгнутся русские. Возможно, «гиена с авторучкой» замолкнет навечно. Сартр обернул вопрос обратно к спрашивающему: что бы сделал Камю? «О, — сказал Камю, — он поступил бы так же, как во время немецкой оккупации, то есть присоединился бы к Сопротивлению». Сартр высокопарно ответил, что он никогда не смог бы бороться против пролетариата. Камю настаивал на своем: «Тебе нужно уехать. Если останешься, они отнимут не только твою жизнь, но и твою честь. Они отвезут тебя в лагерь, и ты умрешь. Затем они скажут, что ты жив, и будут под твоим именем проповедовать покорность, подчинение и измену, и люди им поверят».
За ужином с Жаком-Лораном Бо, Ольгой Косакевич и Ричардом Райтом — последний теперь жил в Париже — де Бовуар и Сартр снова обсуждали тему: «Как уехать, куда, когда?» Нельсон Олгрен написал письмо с предложением помочь им попасть в Соединенные Штаты, но они этого не хотели. Если им придется покинуть Францию, это должна быть нейтральная страна. Возможно, писала де Бовуар, они отправятся в Бразилию, где во время последней войны нашел убежище австрийский писатель Стефан Цвейг. Но Цвейг покончил с собой, не выдержав изгнания. А теперь придется бежать от социализма! Как такое могло произойти?
Мерло-Понти тоже боялся худшего в случае войны во Франции, но он не хотел бежать от коммунистов. Сартр отметил, что Мерло-Понти выглядел исключительно легкомысленным — «все тот же мальчишеский задор, который он всегда демонстрировал, когда дело грозило стать серьезным». Если придет вторжение, шутил Мерло-Понти, он уедет и станет лифтером в Нью-Йорке.
Мерло-Понти был встревожен событиями больше, чем показывал, и не только из-за личного страха. В то время как разгорался корейский конфликт, он и Сартр столкнулись друг с другом во время отпуска в Сен-Рафаэле на Лазурном Берегу. Они обрадовались встрече, но затем весь день спорили, сначала гуляя по набережной, потом на террасе кафе, а затем на вокзале, где Сартр ждал своего поезда. Им нужно было выработать согласованную редакционную позицию по Корее для Les Temps modernes. Мерло-Понти считал, что они не должны высказывать немедленные суждения о ситуациях, которых они не понимают. Сартр не соглашался. Если война неизбежна, как можно молчать? Мерло-Понти придерживался мрачной точки зрения: «Потому что исход решит грубая сила». Зачем говорить с тем, у кого нет ушей?