В основе разногласий лежала не только редакционная политика, но и то, насколько далеко следует заходить в своей вере в коммунизм. Мерло-Понти был потрясен вторжением Северной Кореи на Юг и считал это свидетельством того, что коммунистический мир так же жаден, как и капиталистический, и так же склонен использовать идеологию как завесу. Его также беспокоило растущее освещение реалий советских лагерей. Это стало серьезным переломом для человека, который до недавнего времени был самым главным прокоммунистом. Напротив, некогда недоверчивый Сартр все больше склонялся к тому, чтобы дать коммунистическим странам шанс.
Корейский конфликт не привел к советскому вторжению во Францию, но война, продолжавшаяся до 1953 года, изменила глобальный политический ландшафт и породила настроение паранойи и тревоги, характерное для холодной войны. В эти годы Мерло-Понти подкреплял свои сомнения, а Сартр избавился от своих. Что действительно его радикализировало, так это странное событие во Франции.
Однажды вечером, 28 мая 1952 года, дорожная полиция остановила действующего лидера Французской коммунистической партии Жака Дюкло и обыскала его машину. Обнаружив револьвер, рацию и пару голубей в корзине, они арестовали его, заявив, что это почтовые голуби, предназначенные для передачи сообщений советским кукловодам. Дюкло ответил, что голуби мертвы и поэтому не годятся для использования в качестве почтовых. Он собирался отнести их своей жене, чтобы та приготовила их на ужин. Полиция заявила, что птицы были еще теплыми и Дюкло мог поспешно задушить их. Его арестовали и поместили в камеру.
На следующий день провели вскрытие голубей в поисках спрятанной внутри их тел микропленки. Затем состоялось слушание, на которое пригласили трех экспертов по голубям, чтобы дать заключение о возрасте птиц, который они оценили в двадцать шесть и тридцать пять дней соответственно, и об их точной породе, которую, по их словам, они не могут определить, «поскольку количество и разнообразие известных видов голубей, а также множество пород, которые были созданы и продолжают создаваться любителями, затрудняют идентификацию». Однако эксперты пришли к выводу, что голуби были, вероятно, обычными домашними, встречающимися повсеместно, и не имели признаков дрессировки для передачи сообщений. Тем не менее Дюкло продержали в тюрьме месяц, прежде чем выпустить на свободу. В его поддержку была развернута широкая кампания, а поэт-коммунист Луи Арагон написал поэму о «голубином заговоре».
Это абсурдное дело показалось Сартру кульминацией многолетних преследований и провокаций против коммунистов во Франции. Как он писал позже, «после десяти лет размышлений я дошел до точки разрыва». Голубиный заговор подтолкнул его принять решение. Как он писал: «Говоря языком церкви, это было мое новообращение».
Возможно, на языке Хайдеггера, это был его Kehre — «поворот», который потребовал пересмотреть каждый пункт мысли Сартра в соответствии с новыми приоритетами. Если поворот Хайдеггера привел его от решительности к «отрешенности», то поворот Сартра, напротив, сделал его более решительным, более вовлеченным, более публичным и бескомпромиссным. Сразу почувствовав, что он должен «писать или задохнуться», Сартр стал писать с максимальной скоростью и создал первую часть большой работы под названием «Коммунисты и мир». Он писал ее с яростью в сердце, говорил он позже, но и с «Коридраном в крови». Едва останавливаясь на сон, он создал страницы обоснований и аргументов в пользу советского государства и опубликовал результат в журнале Les Temps modernes в июле 1952 года. Несколько месяцев спустя произошла еще одна вспышка ярости, на сей раз он напал на своего друга Альбера Камю.
Конфронтация с Камю назревала уже давно. Она была почти неизбежна, учитывая, насколько разными стали их взгляды. В 1951 году Камю опубликовал расширенное эссе «Бунтующий человек»[77], в котором изложил теорию бунтарства и политической активности, сильно отличавшуюся от одобренной коммунистами.
Согласно марксистам, людям суждено пройти через заранее определенные этапы истории к окончательному социалистическому раю. Путь будет долгим, но мы обязательно доберемся туда, и, когда мы это сделаем, все будет прекрасно. Камю не соглашался с этим по двум пунктам: он не считал, что история ведет к единственному неизбежному пункту назначения, и он не верил в существование совершенства. До тех пор, пока существуют человеческие общества, у нас будут восстания. Каждый раз, когда революция преодолевает пороки общества, создается новый статус-кво, а с ним и новые излишества и несправедливости. Каждое поколение обязано восставать против них заново, и так будет всегда.
Более того, для Камю истинный бунт не предполагает достижения восторженного видения сияющего города на холме. Это значит поставить точку на каком-то вполне реальном положении вещей, которое стало неприемлемым. Например, раб, которому всю жизнь приказывали, вдруг решает, что больше не будет терпеть, и проводит черту, говоря: «Все, хватит». Восстание — это усмирение тирании. Поскольку бунтари продолжают противостоять новым тираниям, создается баланс: состояние умеренности, которое необходимо неустанно обновлять и поддерживать.
Видение Камю о бесконечном саморегулирующемся бунте привлекательно — но оно справедливо рассматривалось как атака на советский коммунизм и его сторонников. Сартр знал, что она была направлена отчасти против него самого, и он не мог простить Камю за то, что тот сыграл на руку правым в такой сложный исторический момент. Книга явно требовала рецензии в Les Temps modernes. Сартр не решался разнести в пух и прах старого друга, поэтому поручил эту задачу своему молодому коллеге Франсису Жансону — тот не оставил от сочинения камня на камне, обвинив «Бунтаря» в апологии капитализма. Камю защищался в семнадцатистраничном письме к редактору, имея в виду Сартра, хотя и не называя его имени. Он обвинил Жансона в искажении его аргументов и добавил: «Я начинаю немного уставать от того, что… получаю бесконечные поучения от критиков, которые в жизни ничего не делали, кроме как кланялись ее величеству Истории».
Эта выходка побудила Сартра все-таки написать свой ответ. Он вылился в тираду ad hominem, чрезмерно эмоциональную даже по его собственным стандартам. Вот и все, объявил Сартр, дружбе пришел конец. Конечно, он будет скучать по Камю, особенно по старому Камю, которого помнил по военным дням Сопротивления. Но когда его друг стал контрреволюционером, ни о каком примирении не могло быть и речи. И вновь политика взяла верх.
Камю так и не опубликовал ответ на отповедь Сартра, хотя и составил его. И снова наступило молчание. Ну, не совсем, потому что с тех пор, как произошла эта знаменитая ссора, расцвела целая плеяда авторов, которые анализировали это противостояние до последнего знака препинания. Это стало рассматриваться как ссора, которая определила целую эпоху и интеллектуальную среду. Его часто мифологизируют как драму, в которой Сартр, «мечтательный мальчик», гнавшийся за невозможной фантазией, встречает свое возмездие в виде проницательного нравственного героя, который к тому же оказался круче, мудрее и красивее: Камю.
Однако я думаю, что неплохо было бы приложить усилия и понять мотивацию Сартра. Мучимый политикой много лет и заклейменный декадентным буржуа, и он пережил откровение и увидел весь мир в новом свете. Сартр считал своим долгом отказаться от симпатии к Камю. Личные чувства должны были быть отброшены. Как и Хайдеггер в «Бытии и времени», Сартр считал, что главное — быть решительным любой ценой: понять, что должно быть сделано, и сделать это. В Алжирской войне Камю выбрал бы мать, а не справедливость, но Сартр решил, что нельзя выбирать друга, если друг предает рабочий класс. Де Бовуар, хотя и очарованная Камю в прошлом, заняла ту же позицию: «Бунтующий человек» был преднамеренным подарком классовым врагам в решающий момент истории, и это нельзя было простить.
Камю переживал из-за этой ссоры, случившейся в сложный для него период. Его личная жизнь шла под откос: трудности в браке, писательский застой и ужас войны на его родине в Алжире. В 1956 году личный кризис нашел свое выражение в романе «Падение»[78], герой которого — «судья на покаянии»: бывший судья, судящий самого себя. В амстердамском баре в течение нескольких вечеров судья рассказывает о своей жизни безымянному рассказчику, кульминацией чего становится шокирующая история. Однажды ночью в Париже он увидел, как женщина бросилась с моста, но не успел прыгнуть и спасти ее. Он не может простить себя. Судья признает свои грехи, но, с другой стороны, ему кажется, что это дает ему моральное право указывать на грехи других. Как он говорит своему собеседнику, а косвенно и нам, своим читателям: «Чем больше я обвиняю себя, тем больше у меня права судить вас». В этом замечании много от самого Камю.
Сартр и де Бовуар не каялись, как главный герой романа «Падение», но они знали о суровом взгляде, обращенном на них из будущего. «Мы чувствуем, что нас судят люди в масках, которые придут нам на смену», — писал Сартр в 1952 году, добавляя, что «наш век станет объектом для тех будущих глаз, чей взгляд преследует нас». Де Бовуар написала в своем последнем томе мемуаров, что когда-то она чувствовала себя выше писателей прошлого, потому что, очевидно, она видела больше истории, чем они. Затем ее осенила очевидная истина: ее поколение тоже когда-нибудь будут судить по критериям будущего. Она видела, что ее современники будут страдать от того, что историк Э. П. Томпсон позже назвал «огромной снисходительностью потомков».
Однако Сартр по-прежнему считал, что человек должен действовать так, как он считает нужным в данный момент. Если вы сидите в стороне только потому, что боитесь совершить ошибку, вы уже ее совершаете. Как писал Кьеркегор:
Совершенно верно, как говорят философы, что жизнь нужно понимать задом наперед. Но они забывают о другом утверждении, что ее нужно прожить вперед. И если задуматься над этим утверждением, то становится все более очевидным, что жизнь никогда не может быть понята во времени, потому что ни в один конкретный момент я не могу найти потаенный угол, из которого можно ее понять.