Бовуар вспоминала, как Фанон сказал в Риме: «У нас есть претензии» — как раз их любимые слова. Эта жгучая интенсивность, готовность выдвигать требования и при необходимости возлагать вину — вот что привлекло Бовуар в Ланцмане. Это же взволновало и Сартра. Возможно, оно вернуло их в военные годы: время, когда все имело значение. Сартр, безусловно, принял воинственные аргументы Фанона, которые в этой книге включали идею о том, что антиимпериалистическая революция неизбежно должна быть насильственной, не только потому, что насилие эффективно (хотя это одна из причин), но потому, что оно помогает колонизированным избавиться от паралича угнетения и сформировать новую общую идентичность. Не прославляя насилие, Фанон считал его необходимым для политических изменений; он не симпатизировал идее Ганди о ненасильственном сопротивлении как источнике власти. Сартр в своем труде поддержал взгляды Фанона с таким энтузиазмом, что превзошел оригинал, сместив акценты на восхваление насилия ради него самого. Сартр, похоже, рассматривал насилие угнетенных как ницшеанский акт самосозидания. Как и Фанон, он также противопоставлял его скрытой жестокости колониализма. И, как в «Черном Орфее», он предложил своим читателям (предположительно белым) представить взгляд угнетенных, обращенный против них, лишающий их буржуазного лицемерия и раскрывающий их как алчных и корыстных монстров.
Предисловие Сартра к «Проклятым этой земли» дает представление о том, что было одновременно самым одиозным и самым восхитительным в нем в эти воинственные годы. Его фетишизация насилия шокирует, но тем не менее есть что-то, что восхищает в его готовности так радикально реагировать на проблемы обездоленных и угнетенных. Действительно, Сартр к этому времени настолько привык занимать радикальные позиции, что уже почти не знал, что такое умеренность. Как заметил его друг Оливье Тодд, убеждения Сартра менялись, но его экстремизм оставался неизменным. Сартр был с этим согласен. Когда в 1975 году его попросили назвать свой худший провал, он ответил: «Естественно, в течение жизни я совершил множество ошибок, больших и малых, по тем или иным причинам. Но в основе всего этого то, что каждый раз, когда совершал ошибку, я был просто недостаточно радикален».
Быть радикалом означало разочаровывать других, и в том числе других радикалов. Вдова Франца Фанона Жози Фанон была среди тех, кто ополчился против Сартра: ей не нравилось, что в этот период он также поддерживал сионизм, что, по ее мнению, делало его врагом для большинства алжирцев. Способность Сартра участвовать в двух движениях сразу говорит о его великодушных намерениях. Однако это также выявляет еще один парадокс в его принципе «взгляда изгоев». Если более чем одна группа может быть признана историей изгоями, что же происходит, когда их требования несовместимы? Похвала Сартра насилию содержит и более серьезный парадокс: кто может быть более «изгоем», чем жертва любого насильственного нападения, независимо от его мотивации или контекста?
Сартр осознавал, что в основе его интереса к насилию лежат сложные личные порывы. Он проследил это в своем детском опыте травли: дело было в решении принять агрессию обидчиков как часть самого себя. В беседе с де Бовуар в 1974 году он рассказал, что никогда не забывал о насилии, которое познал в школе в Ла-Рошели. Он считал, что это даже повлияло на его склонность ставить дружбу под удар: «С тех пор у меня никогда не было мягких отношений с друзьями». Можно подозревать, что это также подпитывало его жажду крайностей во всем.
В случае антиколониального насилия, или насилия против белых, его собственный народ неявно оказывался в роли жертвы, но это лишь заслуживало аплодисментов. Он получал удовлетворение от смены перспективы, представляя себя стоящим под шквалом чужого праведного гнева. Де Бовуар аналогично праздновала новости о восстаниях против колониальных сил Франции по всему миру, испытывая восторг от антиколониальных атак в Индокитае в 1950-х годах. Конечно, это был вопрос политической убежденности, но реакция де Бовуар кажется скорее чувственной, чем рациональной. Это было непростое эмоциональное состояние для человека, чья собственная страна была оккупирована и угнетена всего десятью годами ранее. Действительно, когда в 1954 году началась Алжирская война, она заметила, что при виде французской униформы на публике испытывала такое же беспокойство, как и при виде немецкой — за исключением того, что теперь ответственность была уже на ней. «Я француженка», — говорила она себе и чувствовала себя так, словно признавалась в своем уродстве.
Период борьбы Алжира за независимость, 1954–1962 годы, был травмирующим и принес ужасные страдания. Кровопролитие дошло до Парижа, когда в самом центре города убили демонстрантов, выступавших за свободу. Французские пытки и казни гражданских лиц в Алжире вызвали всеобщее возмущение. Камю был предан своей матери, но он также выступал против злоупотреблений властей. Сартр и де Бовуар были более последовательны в своей поддержке алжирского освободительного движения; они вели активную кампанию, и оба написали красноречивые отклики на книги замученных алжирцев и о них. Сартр написал в своем предисловии к книге Анри Аллега «Допрос»: «Любой человек в любое время может в равной степени оказаться жертвой или палачом» — аллюзия на более раннее эссе Камю «Ни жертвы, ни палачи». Если бы Сартр и де Бовуар еще не рассорились с Камю, они могли бы сделать это из-за ситуации в Алжире.
Можно было бы обвинить Сартра и де Бовуар в том, что они поддерживают насилие, находясь в безопасности, но на этот раз их позиция вовсе не была безопасной. Как и в 1947 году, Сартру угрожали смертью. В октябре 1960 года 10 000 ветеранов французской армии вышли на демонстрацию против независимости, выкрикивая среди прочих лозунгов: «Расстреляйте Сартра!» Когда он подписал нелегальную петицию, призывающую французских солдат не подчиняться приказам, с которыми они были не согласны, ему стали грозить судебное разбирательство и тюрьма, пока президент Шарль де Голль (по слухам) не исключил эту возможность, заметив: «Франция Вольтеров не сажает». Наконец, 7 января 1962 года кто-то всерьез воспринял подстрекательства к убийству. На улице Бонапарта, 42, где Сартр жил со своей матерью, в квартире над их домом была заложена бомба. Взрыв повредил оба этажа и сорвал двери с петель; по счастливой случайности никто не пострадал. Камю опасался за свою мать в Алжире, но теперь опасность грозила матери Сартра. Он переехал в новую квартиру на бульваре Распай, 222, сняв для матери отдельную квартиру неподалеку. Сартр теперь был ближе к месту, где жила де Бовуар, и дальше от своих старых, хорошо известных мест в Сен-Жермен-де-Пре, где его было легко достать.
Сартр не остановил свою кампанию после взрыва: он и де Бовуар продолжали выступать на демонстрациях, писать статьи и давать показания в поддержку тех, кого обвиняли в террористической деятельности. По словам Клода Ланцмана, они вставали посреди ночи, чтобы сделать отчаянные телефонные звонки, добиваясь освобождения алжирцев, которых должны были казнить. В 1964 году Сартр отказался от Нобелевской премии по литературе, заявив, что не хочет поступаться своей независимостью и что сожалеет о тенденции комитета присуждать премию только западным писателям или антикоммунистическим эмигрантам, игнорируя революционных писателей из развивающихся стран.
По сути, когда Сартру предложили премию, он мысленно обратился к «взглядам изгоев», подобно тому как Хайдеггер обратился к мудрости соседского «крестьянина» из Тодтнауберга, когда ему предложили работу в Берлине в 1934 году. В истории Хайдеггера его сосед молча покачал головой. По мысли Сартра, изгои аналогичным образом убедительно покачали головой. Но отказ Хайдеггера был связан с отступлением и уходом от мирских сложностей. Отказ Сартра был ответом на требования несправедливого отношения к человеку — и он как никогда тесно связал его с жизнью других людей.
Задолго до Сартра другие писали о роли «взгляда» в расизме. В 1903 году Уильям Эдуард Бёркхардт Дюбуа в книге «Души черного народа» размышлял о «двойном сознании чернокожих людей, об ощущении того, что они всегда смотрят на себя глазами других, измеряют свою душу по меркам мира, который смотрит на них с веселым презрением и жалостью». Более поздние чернокожие американские писатели также исследовали гегельянскую борьбу за контроль над перспективами. В 1953 году Джеймс Болдуин рассказал о посещении швейцарской деревушки, где никто раньше не видел чернокожего человека и где на него изумленно таращились. Он размышлял о том, что теоретически он должен был бы чувствовать себя так же, как первые белые исследователи в африканских деревнях, принимая пристальные взгляды как дань уважения своей удивительности. Как и те исследователи, он был более искушенным и больше путешествовал, чем местные жители. Но вместо этого он чувствовал себя униженным и не в своей тарелке.
Будучи чернокожим геем, Болдуин пережил годы двойной маргинализации в Соединенных Штатах, где расовые различия были институционализированы, а гомосексуальность и вовсе была вне закона. (Первым штатом, декриминализировавшим ее, стал Иллинойс в 1962 г.) В течение многих лет он жил во Франции — и там присоединился к своему коллеге-писателю Ричарду Райту, который уже обосновался в Париже.
После знакомства с экзистенциалистами в 1940-х годах Райт стал еще большим франкофилом и еще большим экзистенциалистом, чем когда-либо. В 1952 году он закончил роман «Аутсайдер», историю о беспокойном человеке по имени Кросс Дэймон, который бежит, чтобы начать новую жизнь, после того как его путают с другим человеком, погибшим в аварии в метро. Белые у власти не могут отличить одного чернокожего от другого; Дэймон пользуется их ошибкой, чтобы избежать судебного преследования за то, что от него забеременела несовершеннолетняя девушка. Затем он попадает в еще более серьезные затруднения и убивает, чтобы скрыть свою личность. Он также связывается с коммунистами, как это делал сам Райт. Перевоплотившись, Дэймон чувствует большую свободу, но также и головокружительную ответственность за решение вопроса о смысле своей жизни. История заканчивается плохо: Дэймона выслеживают за его преступления и убивают; в предсмертные минуты он говорит, что сделал все это, чтобы стать свободным и узнать, чего он стоит. «Мы не такие, какими кажемся… Может быть, хуже, может быть, лучше, но точно другие… Мы сами себе чужие».