Сам Хайдеггер, хотя и был старше Арендт на семнадцать лет, пережил ее на пять месяцев, прежде чем мирно скончался во сне 26 мая 1976 года в восемьдесят шесть лет.
Более сорока лет он лелеял веру в то, что мир обошелся с ним несправедливо. Он так и не оправдал надежд своих последователей на то, что однажды недвусмысленно осудит нацизм. Хайдеггер вел себя так, будто не знал, что люди хотят услышать, но его друг Генрих Виганд Петцет рассказывал, что Хайдеггер прекрасно знал, чего от него ждут: это только заставляло его чувствовать себя еще более непонятым.
Хайдеггер не позволял своим обидам отвлекать его от работы, которая продолжала вести по горным тропам и лабиринтам мысли. Он проводил много времени в Тодтнауберге, принимая визиты паломников, а иногда и более критически настроенных посетителей. Одним из таких стал выживший в концлагере поэт еврейского происхождения Пауль Целан, который в июле 1967 года, находясь во время отпуска из психиатрической клиники, выступил с лекцией во Фрайбурге. Местом проведения была та же аудитория, где Хайдеггер выступал со своей ректорской речью.
Хайдеггер, который восхищался творчеством Целана, пытался сделать так, чтобы он чувствовал себя желанным гостем во Фрайбурге. Он даже попросил своего друга-книготорговца обойти все книжные магазины города и проследить за тем, чтобы они вывесили в своих витринах названия книг Целана, чтобы поэт увидел их, проходя по городу. Это трогательная история, особенно потому что это, вероятно, единственный задокументированный пример того, как Хайдеггер действительно сделал что-то хорошее. Он присутствовал на чтении, а на следующий день отвез Целана в хижину. Поэт расписался в гостевой книге и написал об этом визите настороженное, загадочное стихотворение, которое называется просто «Тодтнауберг».
Хайдеггеру нравилось принимать путешественников, но сам он никогда не был Homo viator. Он с презрением относился к массовому туризму, который считал симптомом современного «опустыненного» образа жизни с его потребностью в новизне. Однако в преклонные годы он полюбил проводить отпуск в Провансе. Мучился над вопросом, стоит ли ему посетить Грецию — очевидное место, учитывая его давнюю одержимость ее храмами, скалами, Гераклитом, Парменидом и Софоклом. Но именно поэтому он и нервничал: слишком многое было поставлено на карту. В 1955 году он договорился о поездке со своим другом Эрхардом Кестнером. Билеты на поезд и пароход уже были заказаны, но в последнюю минуту Хайдеггер отменил поездку. Пять лет спустя они запланировали еще одну поездку, и снова Хайдеггер отказался. В письме он предупредил Кестнера, что, вероятно, так и будет продолжаться. «Мне дозволено думать определенные вещи о Греции, не видя самой страны… Необходимую концентрацию лучше всего найти дома».
В конце концов он все-таки поехал. В 1962 году Хайдеггер отправился в круиз по Эгейскому морю с Эльфридой и другом по имени Людвиг Хельмкен — юристом и политиком из правых центристов, прошлое которого было по меньшей мере таким же постыдным, как у Хайдеггера, поскольку он вступил в нацистскую партию в 1937 году. Их круиз пролегал из Венеции по Адриатике, затем они посетили Олимпию, Микены, Ираклион, Родос, Делос, Афины и Дельфы, после чего вернулись в Италию.
Поначалу опасения Хайдеггера подтвердились: в Греции ему ничего не понравилось. Олимпия превратилась в массу «отелей для американских туристов», писал он в своем блокноте. Ее ландшафт не смог «освободить греческий элемент земли, моря и неба». Крит и Родос были немногим лучше. Вместо того чтобы бродить в стаде отдыхающих, он предпочитал оставаться на корабле, читая Гераклита. Хайдеггер невзлюбил туманные Афины с первого взгляда, хотя ему понравилось, что друг подвез его к Акрополю ранним утром, пока толпы людей не пришли со своими фотоаппаратами.
Позже, после обеда и выступления народных танцоров в отеле, они отправились к храму Посейдона на мысе Сунион — и наконец Хайдеггер нашел ту Грецию, которую искал. Сверкающие белые руины прочно стояли на мысе; голая скала мыса возносила храм к небу. Хайдеггер отметил, как «этот единственный жест земли указывает на невидимую близость божественного», а затем заметил, что, хотя греки и были великими мореплавателями, они «знали, как отграничить мир от варварства». Даже в окружении моря мысли Хайдеггера естественным образом обращались к картинам ограждения, ограничения и удержания. Он никогда не думал о Греции в терминах торговли и открытости, как это делал Гуссерль. Его также продолжали раздражать посягательства современного мира, адские щелчки фотоаппаратов других туристов.
Читая рассказ Хайдеггера о круизе, мы получаем представление о том, как он реагировал, когда мир не соответствовал его представлениям. В его голосе звучит обида и избирательность в том, что он готов увидеть. Когда Греция удивляет его, он по-своему и щедро все описывает; оформив это описание, он осторожно дает одобрение. Хайдеггер был прав, нервничая из-за этой поездки: она не выявила в нем лучших качеств.
В конце поездки был еще один момент открытия красоты. Когда корабль выходил из залива Дубровника на обратном пути в Италию, стая дельфинов подплыла на закате, чтобы поиграть вокруг корабля. Хайдеггер был очарован. Он вспомнил о чаше, которую видел в мюнхенском музее древностей, приписываемой Эксекию и датируемой примерно 530 годом до н. э., на боках которой был изображен Дионис, плывущий на судне, увитом виноградными лозами, в то время как в море резвились дельфины. Хайдеггер бросился за блокнотом — но когда он писал об этом изображении, то привычный язык ограждения взял верх. Как чашка «покоится в границах» своего создания, — заключил он, — так и место рождения Запада и современной эпохи, защищенное в своей собственной островной сущности, остается в воспоминаниях о путешествии. Даже дельфинам нужно дать родину.
В работах Хайдеггера не найти открытого моря Ясперса, не встретить бесконечно движущегося путешественника Марселя или его «случайно встреченного незнакомца». Когда в 1966 году интервьюер из журнала Der Spiegel спросил Хайдеггера, что он думает об идее, что люди могут однажды отправиться на другие планеты, оставив Землю позади — «где написано, что место человека здесь?», — Хайдеггера это потрясло. Он ответил: «Согласно нашему человеческому опыту и истории, по крайней мере, в том виде, в каком я ее вижу, я знаю, что все существенное и все великое произошло от того, что у человека был дом и он был укоренен в традиции».
Для Хайдеггера вся философия — это путь домой, а величайшее путешествие домой — это путешествие к смерти. Под конец жизни в беседе с профессором теологии Бернхардом Вельте он упомянул о своем желании покоиться на церковном кладбище Мескирха, несмотря на то что давно оставил веру. И он, и Вельте говорили, что смерть — это прежде всего возвращение на родную землю.
Желание Хайдеггера исполнилось. Он покоится на католическом кладбище на окраине Мескирха. Его могила светская, с маленькой звездой вместо креста, и он делит ее с Эльфридой, которая умерла в 1992 году. Слева и справа от них находятся еще две семейные могилы Хайдеггеров с крестами. Три памятника вместе, причем памятники Мартина и Эльфриды больше остальных и странным образом напоминают Голгофу.
Когда я посещала кладбище, на всех трех могилах были высажены свежие нарциссы, а на надгробии Мартина и Элфриды лежали горсти мелкой гальки. Между их камнем и камнем родителей Мартина из земли торчал маленький каменный херувим — спящий мальчик, скрестивший ноги, с закрытыми глазами.
Одна из могил рядом с могилой Мартина Хайдеггера принадлежит его младшему брату Фрицу, который охранял рукописи Мартина во время войны и вместе с Эльфридой помогал ему в секретарской работе и в других делах на протяжении всей жизни.
Фриц сделал то, о чем Хайдеггер только философствовал: он оставался рядом с домом, жил в Мескирхе и всю жизнь работал в одном и том же банке. Он также оставался в рамках семейной религии. Местные жители знали его как живого и юморного человека, который, несмотря на заикание, был постоянной звездой ежегодной недели Fastnacht, или «Недели дураков», — фестиваля перед Великим постом, отмеченного речами, наполненными уморительной игрой слов на местном диалекте.
Часть этого остроумия проявляется в замечаниях Фрица своему брату. Он шутил о «Da-da-dasein», подтрунивая над терминологией Мартина, а также над собственным дефектом речи. Не претендуя на знание философии, он говорил, что работа Мартина будет иметь смысл только для людей XXI века, когда «американцы уже давно устроят на Луне огромный супермаркет». Тем не менее он старательно печатал труды своего брата, что было большим подспорьем для философа, который не мог подойти к печатной машинке. (Хайдеггер считал, что печатание на машинке портит письмо: «Оно отнимает у человека важнейший элемент руки».) Попутно Фриц мягко предлагал правки. Почему бы не писать более короткими предложениями? Разве каждое предложение не должно передавать одну-единственную ясную мысль? Ответ брата не сохранился.
Фриц Хайдеггер умер 26 июня 1980 года, и его жизнь оставалась относительно неизвестной до последних лет, когда он привлек интерес биографов как своего рода анти-Мартин — пример того, как не быть самым блестящим и самым ненавистным философом XX века.
Между тем в 1970-е годы у Сартра начался долгий, удручающий упадок сил, повлиявший на его способность работать. Среди его бумаг есть короткий листок без даты (возможно, написанный вскоре после высадки на Луну в июле 1969 года, поскольку он начинается со слова «Луна»), в котором Сартр фиксирует печальный факт, что уже 5 месяцев он ничего не писал. Он перечисляет проекты, которые все еще хочет закончить: книга о Флобере, биографический очерк о Тинторетто, «Критика диалектического разума». Но ему не хочется писать, и он боится, что уже никогда не захочет. Для Сартра не писать было все равно что не жить. Он сообщал: «Годами я ничего не заканчивал. Я не знаю почему. Нет, знаю: “Коридран”».
Длительная зависимость от «Коридрана» и алкоголя действительно создавала трудности, но его писательство застопорилось еще и потому, что после многих лет монокулярного зрения он ослеп и на видевший глаз. Он все еще мог смотреть телевизор, видя движущиеся фигуры и слушая диалоги. В 1976 году Сартр увидел длинную передачу об очень интересной теме — Жан-Поле Сартре. Основанная на интервью, снятых несколькими годами позже, передача «Сартр сам по себе» была приурочена к выходу в эфир и сопровождалась дополнительным интервью с Мишелем Контатом. Сартр сказал Контату, что невозможность п