Бат был выдолблен каменным топором из огромного дерева. Он был стар, почернел от времени, но остойчивость в воде сохранял. В кустах нашелся и шест, отполированный руками до блеска.
— Опробую-ка я бат, — решил Козыревский.
— Потекет, — засомневался Шибанов. — Гиблая посудина. Вертанешься на ней — не опомнишься.
— Я батовщик старый, не вертанусь.
Петр осторожно стал в бат и почувствовал, что отвык от него, что шест перетягивает его на сторону. Ноги его напряглись, и он всеми косточками ощутил морозность воды. Ему бы отделаться шуткой, унять волнение, бросить шест на берег да готовиться посумерничать. Нет, будто кто-то нашептывал: шестуй, казаки глядят, покажи, как надо будет завтра на другой берег переправляться.
Петр, не спеша отталкиваясь шестом, взял вдоль берега, сначала против течения. И так с полверсты. Когда выходил бат на стремнину, заметил течь.
«Хватит, — решил он, — назад». Руки его заспешили, бат закачался. «Васька…» — испугался он, когда шест не шуркнул о дно. Ему бы не мельтешить, а тут зло взяло: было дно — и дна нет. Он с силой вогнал шест в воду.
Бат черпанул воды.
Нет дна.
— Вертайсь! — услышал Петр с берега.
Лучше б не звали. Он дернулся посмотреть, кто кричал, но бат вильнул под ногами, и Петр ухнул в воду. Его сразу потянуло вниз.
«Васька…» — только и пронеслось у него.
— Васька! — что есть мочи выплеснул он обиду на нелепую смерть…
— Петька тонет, гли! — крикнул казакам Шибанов.
На середине реки, взмахивая руками, поднимая искрящиеся на солнце брызги, похожие на слезы, барахтался Козыревский. Бат вверх днищем ускользал вниз по течению, и Козыревский силился прибиться к берегу, но быстрая вода уносила человеческие силы, и он слабел.
Березин, охая: «Господи, и помочь-то нечем!», бегал вдоль берега, то посматривая на реку, то на Шибанова. Казаки в отчаянности засуетились. Мало Верхотурова. Зачем же еще и Петр Козыревский? Добро бы в бою, а так вода их поглотила.
— Держись! — подбадривал Шибанов Петра, стаскивая сапоги. — Петька, держись!
Но дикий вопль: «Васька-а!» — вдруг разнесся над рекой и смолк, стираемый водой.
Шибанов успел снять один сапог, сдернул наполовину и второй, но предсмертный крик Козыревского кинул его на землю. Он в испуге перекрестился и вытер шершавой ладонью мокрую от пота лысину.
— Петька, Петька, не повезло… Ваську звал… Какого Ваську? Нету с нами Васьки…
Сидел Шибанов недолго, подскочил, отряхнув зад.
— Не найдешь его, однако, — сожалея, покачал головой Березин.
— И зачем дырявый бат взял, идол! — Шибанов в сердцах ругнул Петра Козыревского.
— Другого под рукой не нашлось… Уходить надо… Места заговоренные. Может, и взаправду злые духи, как на Верхотурова? — поторопил Шибанова Березин. — Ваську слыхал?
— Не канючь, Харитон. Что вот Ивашке скажем?
— А то и скажем, что бат дырявый! Пошли, служивые! — Березин закинул за спину пищаль, и они, не оглядываясь, спешно стали удаляться к верховьям реки, чтобы найти брод. Они сбивали сочные лопухи, продираясь сквозь высоченный шеломайник, если находили кусты жимолости, объедали их: от сока спелых продолговатых ягод их пальцы чернели, а губы становились синими.
Солнце запуталось в вершинах деревьев. Тени постепенно вытянулись. Шибанов и за ним все казаки, как медведи, лезли напролом сквозь травяные заросли. Харитон Березин спотыкался и что-то ворчал себе под нос.
Летний день в Камчатке до полуночи. Темь держится часа три. А там новый день…
IV
В марте 1705 года приказчик пятидесятник Василий Колесов посылал на немирных курил и на курильский острожек казака Семена Ломаева да с ним Анциферова и Ивана Козыревского, всего сорок человек. Дорога вроде и хоженая, да наполовину: болота и топи защищали курильский острожек даже зимой. Атласов утверждал, что «против первой Курильской реки на море видел как бы острова есть», но вот есть ли на них города, про то курильцы не знали. В зиму 1705 года остервенелые холода накрепко схватили преграду. И тогда казаки заговорили, уж не махнуть ли сразу и на морские острова, ведь они начинаются недалеко за курильским острожком.
— Не, — говорили старики, — на траве сушеной, кореньях сараны да рыбе зимой о каких можно островах говорить? Тут до острожка дотащиться бы…
И вправду. Нарты, поначалу ходкие, отяжелели, собаки, отощавшие за зиму, каждый раз после ночевки поднимались недовольные, каюры с трудом подавляли их злость.
В воздухе носился весенний бунт. Еще снега, привычные, кажущиеся вечными, сдерживали дыхание зимы, еще заворачивали такие пурги, что казалось — конец света, а в людях начинала тревожиться непонятная струна: беспричинная, как вспышка, нервозность сменялась безвольной покорностью обстоятельствам (и тогда слышалось вздыхаемое «судьба, судьба…»), подмывало к перемене опостылевшего места, хотелось много солнца, а оно пряталось неделями… И чтобы заглушить звуки этой струны, казаки почаще заглядывали в кружки, вино веселило… надолго ли. Да и можно ли назвать весельем винное насилие над весенним бунтом души и природы. Случно и голодно весной в острогах.
Казаки остановились у редкоствольного березнячка. Они кинули собакам по сушеной рыбине — юколе, развели костер из сушняка, в медном котле нагрели воды, бросили щепоть сушеной травы, и пока она прела, съели по рыбной спинке, утерлись рукавами; разлили по кружкам питье, противное, горькое, а все знают — не пить — зубы потеряешь. Иван все норовил незаметно сплеснуть, но у Данилы глаза будто на затылке, цыкнул, и он, скривясь, допил все.
— Ну, Ванюша, — разглаживая черную кудлатую бороду, весело говорил Данила Козыревскому, — чует мое сердце, не раз нам суждено с тобой трястись по сему тракту.
— Дядь Данила, награда за поход будет? — спросил Иван.
— А как же… Будет, Харитон, награда? — окликнул Данила Березина.
— Как не быть, — гыкнул Харитон, — промеж лопаток плеткой… И зад не забудь подставить, отметят…
Иван обидчиво шмыгнул носом.
По приказу старшего — Семена Ломаева — стали проверять ружья: казацкие версты трудны и опасны.
Ломаев кивком головы отозвал Данилу в сторону.
— Ты б Березина поостерег, Данила. И мальца тоже: Березин тертый калач, а Ивашке по казенкам рановато отираться… Ушей вона сколько… Колесов не спустит таких речей… Вдругорядь и батогов испытает ни за что ни про что, эка сладость…
— Ладно, Семен… Только помяни мое слово, в мальце большая сила.
— Поживем — увидим… Так поостереги…
На следующем перегоне нарта Данилы и Ивана вырвалась вперед: в собак словно бес вселился — они сумасшедше катили по насту. От них не отставал Ломаев с Березиным (Ломаев пересадил Харитона к себе после разговора с Данилой, чтоб под рукой был. Верным чутьем он угадывал, что и Данила, и Харитон, и даже молодой Козыревский имеют непонятную ему силу влияния на людей, и люди в большинстве своем подчиняются им, причем с охотой. И ему, Ломаеву, нужно быть как можно ближе к взрывчатой силе, чтобы в последний момент определить выгодность или опасность общения с этой силой, и в дальнейшем суметь доказать или преданность Даниле, или случайность связи с неспокойной ватагой).
Отряду Ломаева повезло — наст. А в марте, чаще уброд — пурги то в нос, то в затылок, собаки проваливаются — вот тебе и уброд. Но похуже уброда пролом, рассол, не езда — маета: сам из сил выбьешься и собак угробишь, а хорошей собаке на Севере цены не положены.
Курильская земля начинается сразу же за рекой Озерной, порожистой и незамерзающей. Иван лишь по рассказам Данилы знал, что в долине Озерной бьют горячие ключи и столбы пара подпирают небо. Его удивило, что столбы пара гораздо меньше и небо, как ни странно, обходится без них.
В полыньях спокойно плавали лебеди и кряквы. На берегу их сторожили черные неподвижные орланы. Вороны разгуливали и по-разбойничьи косились на плавающих птиц. Внезапно один из воронов взмахивал крыльями и устрашающе низко пролетал над утками. Утки метались, но воды не покидали.
Полыньи объехали с осторожностью и молча: страшна река Озерная.
Острожек курильцев, как и все острожки в Камчадальской земле, стоял на высоком берегу речки, названия которой казаки не знали.
…Данила как мог спрашивал про морские острова, курильцы испуганно молчали: что и говорить, вид у Данилы далеко не святой, одна чернущая борода на кого хочешь страха нагонит. Взяли молодых аманатов — заложников обучать русскому языку и самим учиться курильскому.
В одном смогли они удовлетворить любопытство Данилы: острова морские недалече, два дня ходу. Вскинулся Иван: что нам два дня ходу, когда вон сколько отмахали, но Ломаев цыкнул: ополоумел вовсе малец, казаки раненые, река Озерная того и гляди расползется, курильцы за спиной. Нет, надо возвращаться немедленно.
…А пока изнуренные казаки гнали по уброду голодных задыхающихся собак в Верхний острог. Раненые казаки часто теряли сознание, ветер с Пенжинского моря грозил мокрой пургой, лохматые тучи нависли клочьями и обволакивали сопки.
Иван почти весь путь бежал рядом с нартой. Он помогал собакам на подъемах. «Милые псины, ну, вперед, вперед», — шептали его одеревеневшие губы. Порою ему казалось, что он совершенно один среди тундр и сопок, в ушах звенело, он видел только прыгающую нарту, худых собак, он оглядывался. «Эгей!» — кричали ему Данила и Харитон. Ломаев тоже кричал, но что, Иван не мог разобрать. Козыревского поставили вперед всех по его просьбе. Ломаев не соглашался: молод… сорвет силенки, плутать начнет… и за ним метаться — эка сладость.
— Семен, — говорил Ломаеву Данила, — не гляди, что Иван давеча поверстан. Ума он крепкого. Дорога в его башке клубком смотана, раскрутит.
Ломаев пробормотал:
— Эка сладость. — И нехотя согласился.
Однако на последней стоянке перед Верхним острогом Ломаев вперед выставил свою нарту.
Иван — с обидой к Даниле: что ж такое, мы все жилы тянули, а теперь Ломаев гоголем подскочит к приказчикову крыльцу — и ему все главные награды, а Ивану шиш.