которую отнял у Шибанова и которая согревала его своей покорностью. Ей он мог говорить все. Ему не терпелось покинуть опостылевшую Камчадальскую землю. Государева казна собрана. Свои мехи тоже не пусты. Пора, пора в дорогу, да Якутск пришлет смену не раньше осени.
А казаки кручинятся: ладно, Семен Ломаев жалование не платил, так он выборный, до Чирикова только и сидел. А вот почему Чириков не расщедрится, не выдаст им законно выслуженные деньги. Забыли, когда и звенело в кармане. Недавно вновь потребовал Чириков, чтобы казаки согласились выдать расписки, что они получили по пяти рублев (взамен им сулили только по шести золотников табаку). Кто откажется, и того табаку не увидит. А за отказ — дело известное — батоги. Приказчик в дальней стороне сам царь, поди возрази.
И когда Анциферов сказал: «Хватит, пора власть менять», казаки шатнулись. Не все. И первыми среди них были Шибанов и Березин.
«Мало, — прикинул Данила, — но что скажет Мартиниан?»
— Полно, Данила, — принялся увещевать его архимандрит, когда Анциферов смиренно поведал отцу божьему о своих сомнениях. — Петр Чириков послан в Камчатку воеводой, он его и сменит. А нрав Траурнихта знаком всей Сибири. До царя дойдет быстрехонько. Сколько голов полетит, ты считал?
Данила слушал, склонив голову на грудь. Неубедительно, вяло говорил Мартиниан, и голос его был тусклым. И поэтому решился спросить Данилу:
— С нами пойдете?
Мартиниана будто в лоб стукнуло, он отпрянул от Анциферова.
— Полно, Данилушко, не гневи бога.
Он молитвенно сложил руки и потупил глаза.
— Иди, сын мой. Ты у меня был на покаянии, я принял его. Запомни одно, — сказал Мартиниан, когда Данила отбил поклон и взялся за дверную скобу. — Я многого не слышал из твоих слов.
VII
Сменщиком Чирикова был Миронов, он же Липин, сущее наказание для казаков. Он ввел новое в порку казаков. Раньше пороли как? Прогневается приказчик, виноватого тут же, без разговоров лишних, — в батоги. Он защиту для казаков ввел: пороть при закрытых дверях на досках.
Задело казаков. Вспомнили, как Анциферов шептал о своеволии приказчиков. Стали искать с ним дружбы.
Вверх по рекам тянулась из морей чавыча. Рыба несла в себе икру — будущее потомство. Отметавшись в том месте, где родилась, ока погибала. Многие тысячи рыбин умирали от ран, и, прибитые к берегу, гнили на пути к нерестилищу. В это время выходили к берегам медведи. О, какие искусные рыболовы, эти косолапые властелины чащоб! Садится медведь у берега в воду и ждет. Молниеносный взмах лапой — летят брызги, рыбина в когтях, медведь доволен. Но нет ничего забавнее смотреть, как охотятся за рыбой медвежата. Сколько медвежьего веселья!
На матуху по осени снаряжался Миронов-Липин. Козыревский чистил ему ружье и ворчал:
— Где ж видано, чтобы писарь, рука наиглавнейшая, ружье шомполил.
Но кто знает, какая блажь взбредет в голову приказчику. Вот и с охотой так. Казаки считали: матуху бить грех, медвежата пропадут, а кончать их никакого толку — ни шкуры, ни сала.
Поутру Миронов-Липин сел в бат, с ним четверо. На корме с шестом Козыревский. Стали подниматься вдоль берега, к перекату: медведей там видали. Вис над водой ивняк. Козыревский шестовал осторожно, но сноровисто, как старый батовшик. В заводях ходила чавыча брюхо к брюху, и наскочи бат на их спины, поднимут и перевернут. Казаки молчали. До переката оставалось немного. Слышалось, как сильнее обычного бьется река.
Приказчик мотнул головой: к берегу. Пристали.
Матуха с двумя медвежатами весело плескалась в воде.
Подкрадывались осторожно: хрустнет ветка — застывали и не дышали. Сквозь заросли увидели, что медведица забеспокоилась. Но ветер, верный помощник, не приносил чужого запаха, и она успокаивалась, но медвежат далеко от себя не отпускала, и те смотрели на нее обиженно.
Миронов-Липин стрелял первым. Выстрел отдался эхом. Не уложил наповал медведицу приказчик, руки дрожали. Взревела матуха и напролом к охотникам. Никогда так не пугался Миронов-Липин, как в это мгновение, когда выстрел сделан, вторую пулю трясущимися руками не загнать, а медведица, расставив лапы, будто хотела обняться с ним, быстро находила, а ноги не слушались, и он лишь одеревенело попятился. Козыревский целился в пасть. «Если сейчас я не сделаю выстрела, — думал он, — то в следующее мгновение будет поздно, и я пропаду». И он нажал на курок.
С тяжелым стоном упала матуха на берег. Перекрестились казаки. А приказчик, быстро отошедший от испуга, закричал:
— Медвежат искать! Чего на месте топчетесь!
— Сейчас не найдем, — возразил Козыревский.
— Я говорю — искать!
Казаки поднялись.
— Козыревский, останься.
Чувствовали: страшно приказчику. Атласов, тот ничего не боялся. Ненавидели Атласова, а что смел, ничего не скажешь.
Вернулись скоро.
— Нет медвежат.
— Ладно, — буркнул Миронов-Липин. — Давайте свежевать.
— Жалко, — вздохнул Козыревский.
— Жалко, — согласились казаки.
— Чего? — не понял приказчик.
— Медвежат. Пропадут, — ответил Козыревский.
— Жалельщики, — скривил губы Миронов-Липин. — И как только с Атласовым совладали.
Взвился Козыревский:
— Атласов хоть и иуда, а земли этой открывалец! И сместили его мы!
От последних слов покорежило приказчика. «Вернемся в острог, посчитаюсь. Приказчиков меняют, как баб…»
Жизнь на краю России была мирной. Московские новости осколками доплетаются. И не поймешь, где же правда. Лишь в одно верили: Камчатка России нужна, и казаки здесь без дела не сидят. Надобно будет Петру, дотянутся и до Апонского государства и до земель за океаном. Корабли только нужны. Поговаривали, что Миронов-Липин привез с собой наказ: закладывать корабли. Однако приказчик молчит. В охоту ударился. Ему мало одной матухи, захотел попытать счастья еще раз. Вольному — воля. Но когда Миронов-Липин кликнул желающих и никто не вызвался, то решил выбирать сам. Указал первого — Иван Козыревский.
— Уволь, Осип, — просил Козыревский. — Занят я. — И он показал на свитки бумаг.
— Скаски опосля составишь! Тебя, сопляка, поверстали в казаки пятнадцати лет от роду, милость оказали, а ты выкобениваешься! — закричал Миронов-Липин. Он смахнул рукой листы на пол.
Козыревский побледнел и потянулся к ружью.
Миронов-Липин сдержаться уже не мог, крикнул: «Эй, сюда! — и когда вбежали двое дюжих казаков, добавил срывающимся голосом: — Этот строптив». — «Знаем!» — подтвердили они и заломили Козыревскому руки так, что он охнул.
На охоту Осипу Миронову-Липину собираться расхотелось.
Напротив избы Атласова шумел молодой лес. Еще безумствовала зелень, а первой начала желтеть береза. Вот один лист, как первая сединка, скрюченный, словно пораженный неведомой силой, упал незаметно в траву, и трава мягко приняла его. А дальше, день за днем, стали облетать и другие листья, и теперь их гонял по заиндевелой земле ветер, и они, безвольные, только шуршали. И как-то незаметно превратилась береза в оборвыша. Жалкие листочки, по одному-два, еще держались, беззащитные, их лихорадило даже от ветерка. Скучно и грустно березе. Отжелтела береза.
И тут набрала красноту рябина. Она пылала ярко и нежно. Но погасла сразу, в одно утро. Освобожденная от красноты листьев, она приготовилась к зиме.
Дольше всех держался тополь. Уже голые ветки березы стучат друг о друга тоскливо в ночи, уже рябина, как иглы большого ежа, стегает по ногам, уже заморозки прихватывают за уши, когда выскочишь из избы без шапки, а тополь зеленеет. Уже и мороз крепчает, а он все сопротивляется и ветру и морозу.
Атласов будто впервые в жизни наблюдал за угасанием природы. Он удивился строптивости тополя, и ему захотелось быть похожим на него.
Снег повалил ночью, и зеленые листья тополя прожили еще два дня. Зима началась с большого снегопада. Но через неделю подтаяло, и казаки ругались на чем свет стоит: вода заливала низко посаженные избы. Оттепель продолжалась недолго, ударили тяжелые морозы, и теперь, выбираясь из избы, брали широкие лыжи, подбитые лахтачьими шкурами, а отправляясь подальше к какому-нибудь зимовью, садились на нарты, и собачки привычно, с веселым визгом брали с места.
Зима 1710 года начиналась круто.
Река Уйкоаль стала. Уже обновили путь по крепкому руслу, а Миронов-Липин все медлил выезжать в Нижний к Ярыгину, чтобы в его присутствии поговорить с Атласовым о морских островах, которых он, Миронов-Липин, так и не видел и о которых ему придется доносить якутскому воеводе. Миронов-Липин со страстью отдался охоте на зайцев. Силки он презирал, любил травлю. И не гончая выходила на след, а ездовая лайка. Зайцу от низкорослых сильных псов не укрыться: мечется он по полю, а Миронов-Липин, гогоча, кричит:
— Ату его! Ату, черти полосатые!
После вчерашней охоты спалось долго, и Миронов-Липин спустил ноги с лежанки почти в полдень. Он удивился, что заспал, и, потягиваясь, пошлепал к порогу, но, раздумав, кряхтя стал одеваться. Плеснул в лицо пригоршню воды, фыркнул.
За дверью давно ждали Анциферов и Шибанов.
— Двадцать казаков готовы идти в Нижний острог, — сказал Данила из-за порога.
Миронов-Липин поморщился.
— Заходите, не бубните через порог… Ну вот, оно к лучшему. Садитесь, попьем кипяточку, потолкуем. Эй, там, тащи чугунок.
Кешка-коряк, улыбаясь, показался из-за печки: он любил подавать чугунок, так как знал, что Миронов-Липин обязательно кинет в кипяток горсточку чая, к которому он, Кешка, пристрастился, считая его намного лучше мухомора, от которого кружится голова и потом болит все внутри.
Они посербывали из берестяных чумачков крепкий пахучий чай, и Миронов-Липин наблюдал за Анциферовым и Шибановым. Данила держался несколько отчужденно. Миронов-Липин как ни старался притянуть к себе Данилу, однако всегда наталкивался на его Жесткое внутреннее сопротивление (он не понимал, почему Данила не хочет быть под лаской приказчика, как услужливый Мармон).