В Верхнем остроге у Анциферова сторонников оказалось больше, они-то и крикнули Анциферова пятидесятником, а Козыревского есаулом.
Козыревский пристроился у костра. Звездное небо холодело над ним. Караульные молча потеснились. Он долго глядел на огонь. Изредка кто-нибудь поднимался и брал сушняк, сложенный невдалеке. Сушняк трещал, искры снопом бросались вверх, к небу, но гасли. Так они и просидели в молчании до утра. Лишь на короткое время Козыревский провалился в забытье. Ему приснились черные щенята в луже крови: слепые, они ползали, а их давила нога. Он хотел поднять голову и посмотреть, кто их давит, но голова не подчинялась ему, и он, отталкивая ногу, сумел выхватить одного щенка. Щенок уместился у него на ладони и лизнул теплым маленьким языком.
— Поймали!
Козыревский проснулся от этого истошного вопля, посмотрел себе на руку. Щенка не было. Жаль. Он увидел другое. Караульные еле сдерживали мужика, заломив ему за спину руки.
— Зовите Саниму! — крикнул Козыревский, когда мужика, подталкивая, привели к костру. Козыревский обсмотрел мужика. Его борода напоминала наши российские, токмо подлиннее. Он был темен кожей, не раскос, роста среднего. Одежда у него была крапивная, а камлейка из рыбьих шкур. По виду — курил, айн.
— Откуда? — спросил Козыревский, тревожась и поглядывая на Саниму, ожидая, что тот будет толмачить.
Айн, увидав Саниму, сказал несколько слов. Санима весь подобрался. Козыревский почувствовал, что ежли им остаться с глазу на глаз, не миновать мордобоя.
— Лается? — спросил он Саниму.
— Он хочет убить меня, — вполголоса, подрагивая телом, ответил Санима.
Козыревский знаком отпустил Саниму в юрту, и Санима благодарно улыбнулся. Айн проводил Саниму косым взглядом. Иван Петрович спросил миролюбиво, откуда айн и пошто прятался. С большого острова он, Парамушира. А прятался от испуга: рыжебородых людей он видел впервые. Ласкою и приветом Иван Петрович уговорил его не бояться казаков. Он разрешил ему вернуться на Парамушир. Они дружески расстались.
Казаков не покидало сомнение, что Иван Петрович поторопился, что айн курил неспроста елозил у юрт Чепатуя.
Но почему Санима сказал, что курил захотел его убить? Козыревский даже ухом не повел, когда ему было объявлено о намерении курила. Он токмо предупредил казаков, что их головы на безмене вряд ли перетянут голову Санимы. Кто сказал, что продавец цены с собой не возит?
Иван Петрович много писал. В такие часы никто не смел ему мешать: он зверел, ломал в ярости перья, грозил иссечь любого, кто будет приставать к нему. Казаки прощали ему эту блажь. Кто не связан с пером и бумагой, тот никогда не поймет, что такое тишина…
Тревога не покидала казаков. Айн… Санима… что могло связать их? Когда скрестились их стежки-дорожки?
Все разрешилось, когда к Козыревскому робко приблизилась печальная Каяпикайну. Айн был лазутчиком, и она хочет предупредить его об этом. Если бы он подстерег Саниму одного, то убил бы его, потому что Санима должен знать язык гых-курилов, которые живут далеко-далеко отсюда, на Итурупе. А где далеко, Каяпикайну не могла объяснить. Она только улыбалась беспомощно, когда Козыревский разгадывал ее слова…
Вскоре казаки покинули острожек Чепатуя. Молочно-тих перелив между Шумшу и Парамуширом. Ныряют серые бакланы. Уходят надолго под воду косатки. Плывет на спине калан. Огромные жирные чайки, раздирая тишину пронзительным жадным криком, кружат над косяками рыбы. Вода усеяна утками. Длинные водоросли сплетены в плоты.
Казацкие суда вгреблись в залив, удобный для отстоя. Мелкокаменистый берег переходил в зеленую пологую сопку. А за сопкой — горы, в снегу и облаках. Парамушир мрачен. Слева стоянку прикрывает выступ скалы. «Удобно для поста», — отметил сразу же Козыревский.
Он шел по отвесному берегу: в глубь острова его не пускало зеленое болото. За болотом высились черно-синие горы, они пронзали облака. Из-за облаков выплывали тяжелые черные орлы, и казалось, что они выбрали его жертвой. И он поневоле сгибался. Орлы падали вниз, и тогда он слышал шум борьбы. Орлы тяжело поднимались с добычей в небо и исчезали в облаках. Горы представлялись ему владениями сатаны, мрачными и неприступными, и черные орлы были духом этих гор. Он дошел до речки, неширокой, но бурной, которая преграждала ему путь, и остановился в задумчивости, разглядывая прозрачную воду: надо было перебраться на другой берег, но справа — обрыв, слева — болото. Неожиданно снизу по ногам его ударила невидимая сила. Вода в речке потемнела — со дна забили струи, закручивая песок. Он замотал ошалело головой, стараясь избавиться от испуга. Дно речки стало медленно опускаться. В глазах помутилось: он увидел водоворот, будто там, в глуби, кто-то захотел пить и жадно потянул — уф! Земля под ногами качнулась. В страхе он упал на траву, она приняла его равнодушно. Он зарылся лицом в траву и почувствовал горьковато-прелый вкус земли.
Он не помнил, сколько извивалась и билась под ним земля, показалось — вечность. Но вот к нему возвратилось сознание. Он ощутил себя вновь человеком, стал на колени. Вода в речке была прозрачной, а дно почти на поверхности. Он посмотрел в сторону моря, оно отливало синью. Из облаков черными точками выделялись орлы.
Он вернулся на берег, к стану. Казаки молились перед иконой. Он стал рядом с ними. Он был бледен. Глаза его блестели.
На вечернем совете было решено двигаться на судах вдоль острова до тех пор, пока не отыщется устье реки. Оно и приведет к айнам большого острова.
Берега Парамушира обрывисты и страшны, как холодно-смертны и берега Камчатки. Когда волна начинала кидать суда, все молились богу, как бы не насадило их на острые камни. Санима бледнел: ему все служило напоминанием, как их буса во время шторма рассыпалась в щепы и он с товарищами едва спасся. Он все чаще говорил Козыревскому, что далее Матмая в северную сторону они никогда не хаживают и только злые ветры загоняют их так далеко, лишая и судов, и товаров, и животов.
И день, и два, и три ерошило казаков море, то приближая к Парамуширу, то отдаляя от него. Наконец оно улеглось, и все увидели устье реки.
Козыревский искал среди парамуширцев лазутчика. Его и след простыл.
Козыревский увидел в толпе, в которой, и любопытствуя, и стараясь остаться незамеченным, сновал айн, по виду отличный от парамуширцев: он был темнее лицом. Айн заметил, что его рассматривает Козыревский. Он потупил глаза и замер в смиренной позе. Казаки ворвались в толпу. Айн не сопротивлялся.
— Как зовут тебя? — спросил Иван Петрович.
— Шатаной.
— Из каких краев?
— Я с Итурупа. — Шатаной с гордостью вскинул голову.
Санима стоял и отдалении. Вдруг он заплакал, причитая:
— Все пропало! Я боялся… как я боялся… Все пропало!
Шатаной, услыхав, как плачет Санима, засмеялся и стал показывать на него пальцем, призывая и парамуширцев последовать за ним. Кто-то из них подхихикнул.
— Балаган затеял! Скоморошничать при есауле! Ну, Шатаной, берегись!
Айн почувствовал в голосе Козыревского угрозу. Смех смолк. Смиренность заменила его.
— Позовите Саниму. Я хочу поговорить с Шатаноем с острова Итуруп. Да велите Саниме нюни не распускать. Чай, не баба…
Санима, видя, что Козыревский защищает его, приободрился. Он, не глядя на Шатаноя, поклонился ему.
— Я в твоей власти, есаул, и я расскажу тебе все о Нифоне, — сказал он.
— А твой бог тебя не покарает?
— Ты защитил и спас раба его.
— Зело мудро судишь… Но расскажешь с глазу на глаз в юрте. Эй, — позвал он двух казаков, — в юрту никого не пущать…
И он с Шатаноем и Санимой удалился в малую юрту. У входа, опершись на ружья, стали казаки.
Солнце нежилось в голубизне неба. С моря поддувал свежий ветерок. Вверх по реке перла откладывать икру красная рыба. Горы синели в выси.
Парамуширцы знали, что Шатаной не просто айн, а гых-курил, по-айнски курил с дальних островов. А Итуруп у Матмая.
Связанный обетом и верою, Санима как мог долго крепился. Шатаной обезоружил его.
Вот скаска Санимы, которую первым из русских услышал Иван Козыревский.
Государство, в котором родился Санима, называется Эдо и находится на Нифоне-острове, а живут в нем нифонцы. Коров они не бьют и мяса их не едят. Ружья при себе держать им не велено. А в службу-де выбирают великовозрастных мужиков и обучают в особливом городе, а обучив, возвращают в государство Нифон служить. А к воинскому делу зело неискусны и боязливы. Как кровь кто увидит, на землю падает и глаза руками закрывает.
А близ великой губы к государству Нифон есть остров караульной, которого не могут миновать морские суда. И караул стоит крепкий. Все суда осматриваются с тщанием: ищут ружья и выписки на товары дают, а ежли ружья найдут и товар какой запрещенный, то отбирают без остатку, а торговым людям указ чинят.
Торгуют нифонцы с Узакинским государством, которое на полдень от Нифона, и с Матмаем торгуют, на север. Товары возят мелкими, на то особливо устроенными судами, которые ходят беспрестанно, ибо зимы у них нет. К узакинцам ходят и морем, и горами, где торговлю держат с другими государствами. И есть в Узаке многое число всяких вещей, и серебро у них водится, и товары всякие, и шелковые делают.
На острове Нифон будто есть монастырь. Стоит он на горе дивно, и обретается в нем множество церквей, и бесчисленно богомольщиков чернцов, которым жалованье присылается от царя, как и всякие люди за моление дают.
А хлеб-де родится у них трижды в год, и овощ земной, и плод всякой беспрестанно. Табак сеют. А пашут крестьяне на быках. Також-де шелковые и всякие товары делают мужики и бабы. А платье носят шелковые, бумажные, и всякие.
А царя своего нифонцы не видят, а когда бывает царский ход, то все падают ниц на землю и смотреть на него не смеют. Во все места и города царь посылает своих наместников. В городе Шенда наместник является сродственником царю. Напротив города Шенда есть остров, на который люди съезжаются ради мольбища. Они приносят в дары злато и серебро, дорогие вещи. А у кого рука подымется украсть дароприношення, тот долго не протянет: у него жилы станет корчить, а тело сохнуть. Ежли кто на ногах принесет прах священного острова в дом свой, и тому несдобровать. Того ради для моления на сем острову у каждого жителя отдельная одежда. Как отмолится, одежду оную совлачают и прилипший прах отверзают и облачаются в новую одежду.