— Ну да, говорила. А вдруг бы я ошиблась? Потом выписали бы штраф за ложный вызов.
— Милиция за ложные вызовы штрафы не взимает, — с гордостью сообщила Инна. — Лучше пять раз впустую съездить, чем одного жулика упустить. Так что в следующий раз звоните, не стесняйтесь.
Женщина ничего не ответила, но во взгляде ее можно было прочесть: «Вы бы поменьше в кабинетах сидели, а побольше по улицам ходили, тогда бы сами все видели. А то нацепляют на бока пистолетов и охраняют власти, да себя любимых».
— Ну, хорошо, — протянула Инна протокол. — Вот здесь напишите: с моих слов записано верно, мною прочитано… И распишитесь.
— Все, могу идти?
— Да, спасибо. До свидания.
Женщина, пыхтя, поднялась со стула и, одарив присутствующих укоризненным взглядом, вразвалочку вышла из кабинета.
— Кража? — кивнул на протокол Полынцев.
— А что у нас еще: кражи да грабежи, грабежи да кражи. Скукотища. Прокурорские хоть в убийствах копаются — и то веселей.
— Ничего веселого.
— Да, — спохватилась Инна. — Как голова-то? Давай я тебе чаю сделаю.
Соскочив со стула, она открыла шкаф, на нижней полке которого стоял чайник и посуда.
— А ты откуда про голову знаешь? — спросил Полынцев, наблюдая за ее движениями. Точнее, не совсем за движениями, их как раз видно не было. Полка, как уже говорилось, размещалась внизу, и девушка, нагнувшись, заслоняла ее своей юбкой. Вот на нее-то и смотрел, сканировал зеленым взглядом.
— Нашлись люди, рассказали, — ответила Инна, гремя посудой.
— Жираф донес?
— Нет, Мошкин.
— Это одно и тоже.
— Зачем ты так? Он без насмешек рассказывал. Мне тебя даже жалко стало.
С большим трудом верилось в то, что Мошкин мог говорить о ком-то без присущей ему колкости.
Во-первых, человек он вредный, а значит, при всем желании не умеет кого-либо хвалить или проявлять сострадание. Для него все вокруг олухи и недотепы, над которыми можно только подсмеиваться. Во-вторых, служил он в уголовном розыске, а сыщики на другие подразделения поглядывают с высоты птичьего полета (не все, конечно, но очень многие). И в-третьих, он ухлестывал за девушкой, в душе которой вряд ли захотел бы пробудить жалость к потенциальному сопернику.
Из этого следовало, что Инна сама прониклась сочувствием к пострадавшему и невольно приписывала другим такое же отношение. «Жалеет — значит любит», вспомнил Полынцев старую поговорку. Представлялся удобный случай проверить это утвержденье на себе.
— Жалко, говоришь? — спросил он, ища подтверждение своих мыслей.
— Ну да. Немного.
— А пожалеешь?
— А как насчет скромности?
— Скромность — мое второе имя.
— Я вижу.
— Серьезно говорю.
Полынцев не шутил, он действительно был скромен, а порой, если дело касалось прекрасного пола, и робок. Правда, случалось это лишь на первом этапе знакомства. Позднее, когда отношения заходили в интимное русло, он становился раскованным, а нередко и нахальным. В хорошем смысле этого слова, разумеется.
— Взгляд с моей спины убери, скромняга, — сказала Инна, оправляя юбку. — Дырку прожжешь.
— А я не на спину смотрю
— Я чувствую. Оттуда и убери.
— Да, пожалуйста, все равно ничего не видно.
Она вернулась на место, поставив перед ним цветастую чашечку.
— Попробуй, не остыл?
Он сделал глоток, нечаянно засосав и нитку чайного пакетика.
— Тьфу.
— А ты ловкий, Полынцев, — хихикнула Инна. — За тобой весело наблюдать.
— Ты наблюдаешь?
— Может, и наблюдаю, — сказала она кокетливо
— Ну, тогда это…
— А может, и нет. Не отвлекайся: пей чай, доедай пакет.
— Спасибо, вкусный.
— Вижу, что вкусный — всю этикетку обмусолил.
— Не смешно. Вы с Мошкиным, случайно, не вместе острить учились?
— Он что, острить умеет?
— Так же, как ты — обхохочешься.
— Оттаял, что ли? Зачирикал?
— Ты не поняла — это я воркую.
— Ну, давай. Я слушаю.
Полынцев поставил чашечку на стол.
Хуже нет обсуждать служебные проблемы с красивой девушкой. Просьба кажется ей попыткой завязать роман, вопрос — покушением на профессиональную состоятельность. Самыми отзывчивыми в этом смысле были старые, потрепанные опытом сотрудники. Они сами могли подсказать, что и как лучше выправить, и тебе оставалось лишь бегать в магазин за жидким топливом.
— По делу Зотова потерпевший хочет заявление забрать, — начал Полынцев вкрадчивым тоном. — Ты не против?
— Ты, я смотрю, воркуешь, еще хуже, чем чирикаешь! — хмуро ответила Инна. — Пакетик, что ли, с гашишем попался?! Как это — забрать?! Ты юрист или домохозяйка из сериала?
— Ну, неправильно выразился. Хочет встречное заявление написать, чтоб дело прекратить.
— Как это прекратить? Это тебе, что, дело частного обвинения: дал — забрал?
— Ну, подшлифовать, переквалифицировать. Что я тебе процессуальным тонкостям учить буду?
— Не собираюсь я ничего шлифовать. Там уже куча свидетелей допрошена, человек задержан.
Полынцева вдруг посетила умная мысль (что случалось с ним довольно редко).
— Подожди, подожди. А где он служил? Не в Чечне ли?
— Не знаю, не спрашивала.
— Ну, как же ты не спросила?
— Да мне какая разница, где он служил — к делу это отношения не имеет.
— Ты следователь или домохозяйка из сериала? Как не имеет? А изучить психологический портрет обвиняемого, а истоки преступного мотива, а…
— Ну-ну, — поучи курицу яйца нести, — сухо обрезала Инна.
— Ты вот не доработала маленькую деталь, а теперь другое дело из-за нее зависнет.
— Кажется, точно, пакетик с добавками был.
— Этот дембель мог из Чечни за собой хвост притащить. Понимаешь?
— И что?
— Вот и закрутилась карусель с трупами.
— Ну, так раскручивайте, кто вам мешает? Тогда дело тем более прекращать нельзя.
— Да, пожалуй, что нельзя. Ты Мошкина не видела?
— Только слышала, — кивнула она за окно.
Оттуда доносились одиночные выстрелы из глушителя. Сыщик, по локоть в мазуте, с ключами наперевес регулировал непослушное зажигание.
Белая «Волга», покачиваясь на ухабах, не спеша, подъезжала к воротам зверофермы. Солнце уж садилось на макушки кленов. Поля укрывались легкой вечерней дымкой. В деревне заливисто голосили петухи.
— Нет, хитрит, Петрович, определенно хитрит, — в который раз сокрушался директор, стуча ладонью по сиденью. — Как змей выкручивается. Не хочет называть вора, и все тут. Что думаешь?
— Согласен, хитрит, — поддакнул бухгалтер. — И я даже знаю, почему.
— Я тоже знаю. Уезжать собирается. Не хочет о себе плохую память оставлять.
— Насчет отъезда — это еще бабка надвое сказала. Мало их тут уезжать собиралось? И что? Все на завалинках сидят. Кому они там нужны.
— А почему тогда?
— Авторитет боится растерять. Сначала думал, все будет легко, как раньше. Что такое, воришку на селе поймать? Тьфу, и готово. Семечки. А взялся, попробовал — силы уже не те. Насквозь не видит, рентген не работает, вот и тюкается, как слепой кутенок. Одного, другого, третьего прошел — нет, не работает. Думает, зачем перед людьми срамиться — сошлюсь на старость, да займусь огородом.
— А что тут позорного?
— Ну, как же? Представьте — обойдет он полсела, а вора не поймает. Потом же люди смеяться станут. А сам жулик — в первую очередь.
Директор подивился сообразительности подчиненного. Чудак-чудак, а понимание имеет. Глядишь, и ума наберется под его чутким руководством.
— Соображаешь, — поощрительно хмыкнул он, нажав на тормоза.
— Ну, так. Есть, у кого учиться.
— Само собой, естественно. Тогда понятно, почему он от обыска отказался.
— Почему? — не понял бухгалтер.
— Думаю, заревновал. Мы ж вора сами вычислили, а дед, вроде, как на подхвате остался — зазорно.
— Совершенно верно. Когда мы про Мурзика рассказали, у него аж глаз задергался.
— От ревности.
— От ревности.
— Отстрелялся старик, пороху совсем не осталось.
Глава 14
Полынцев зашел в столовую незадолго до обеда, рассчитывая перекусить, пока не набежали коллеги из РУВД.
В просторном, пахнущем котлетами, булочками и всякой всячиной помещении стоял полный штиль. Молча порхали над раздачей чайки-кухарки в белых одеждах, гордо реяла посреди зала пожилая техничка, махавшая шваброй, аки буревестник крылом, слышался тихий звон чашек и тарелок.
Взяв борщ, гуляш и чай, он присел за крайний столик у входа. Спокойная обстановка располагала к раздумьям. В голову (напомним, больную) пришли не совсем здоровые мысли.
Вот бы взять, да убрать из города ФСБ, прокуратуру и милицию. Интересно, ходили бы люди по улицам так же спокойно, как сейчас, или — короткими перебежками, небольшими группками, вооруженные до зубов, от укрытия к укрытию — добирались до дома, отстреливаясь. Что это за жизнь, когда знаешь, что за убийство не посадят, за кражу не взыщут, за изнасилование — и говорить нечего — поблагодарят, что не загрызли. Каково это жить, в условиях абсолютной свободы? Кто-то считает, что строгость наказания не влияет на уровень преступности. А вы попробуйте за убийство назначить срок в 15 суток или штраф в 10 окладов. И тогда посмотрите, сколько через неделю в стране людей останется. Ветераны рассказывали, когда за «мокрое» дело полагался расстрел, охотников «мочить» руки находилось немного. В городе месяцами убийства не регистрировались. Теперь же — в каждом районе свои убойные отделы. Морги захлебываются трупами, как вытрезвители пьяными. За тяжкое преступление — 8 лет. Это ли срок, который может остановить душегуба? В итоге — 3 покойника за три дня (плюс один невыясненный). Все в духе сводного времени. И, тем не менее… искать преступников надо — такая работа.
Итак, мотив — начало всех начал.
На первых шагах складывалось впечатление, что происходящее как-то связано с квартирами. Повод более чем достаточен. Трехкомнатные апартаменты в центре города сегодня стоят около 3 миллионов рублей. За такой кусок можно и роту дедов к праотцам отправить. Подозрения на Васькова падали серьезные. Если бы не кавказец. Тот своим появлением убрал со сцены коммерсанта.