«Обычное уличное преступление. И конечно, никто ничего не видел, никто ничего не слышал», – сказал мне охранник мэрии – плотный мужчина с небольшими, тщательно подстриженными усиками и тонкими губами, которые он то и дело поджимал, демонстрируя ханжеское благоразумие и осторожность, свойственные многим моим согражданам. И каждый раз, когда он так делал, его рот становился похож на куриную гузку, выражая только страх и стыд.
Отыскать палату, в которой лежала Клара Бальтасар, оказалось нелегко. Медсестра, которая, похоже, не спала уже несколько дней, махнула в мою сторону стопкой пожелтевших больничных листков, которую держала в руках.
– Кого, вы говорите, вы ищете?
– Клару Бальтасар.
– Гм-м… – Сестра быстро перебирала листки. Через пару минут она сказала: – Сеньора Бальтасар в реанимации. Вы – родственница?..
– Нет.
– В таком случае вам туда нельзя.
– Скажите хотя бы, как она?..
– Я не имею права сообщать вам никакой информации.
– Но она… С ней очень плохо?
– Она жива, – бросила сестра и быстро пошла дальше по грязному коридору.
Все коридоры и лестницы больницы «Саграрио» были заполнены больными. Вялые, апатичные или просто измученные мужчины, женщины и дети ожидали приема… когда-нибудь… после дождичка в четверг. Все они выглядели изможденными, худыми, истерзанными постоянным голодом; все были полны тяжелой, тупой яростью людей, давно забывших времена, когда им жилось лучше. Этих людей я мысленно поделила на три группы: одни ждали, когда их поставят на очередь на амбулаторное лечение, вторые нуждались в сложной операции, и наконец, третьи молча ждали, пока к ним подойдет врач или пока их перевезут из коридора, и без того переполненного пациентами, жившими здесь буквально неделями, в какое-нибудь более подходящее помещение, например – в палату.
В целом больница была намного хуже, чем частная клиника, в которой умерла моя мать. Полы были заплеваны, в воздухе плавала густая, навязчивая вонь, которую издавали тела заживо разлагающихся людей. То и дело по коридору проходила сестра с папкой, в которой лежали больничные карты, и громко вызывала больных: «Амадор Родригес… Кармен Перес… Амор Перналете…» Услышав свои имена, люди поднимали руки. Другие вскакивали, чтобы потребовать объяснения, почему вызвали не их – ведь они пришли раньше. Многие и вовсе отчаялись; эти были хуже всего. Безразличные, вялые, они напоминали сломанные электроприборы. Они ждали своей очереди слишком долго – пять, семь, десять дней. «Возьмите талон». «Приходите завтра». «Нет, не сегодня, а завтра. Завтра, вам говорят!..» Замученные сестры в полинявших от бесчисленных стирок голубых халатах вновь усаживали пациентов на скамьи и приказывали ждать. Снова ждать. А ведь они уже ждали, ждали слишком долго. Теперь им оставалось только одно – умереть в ожидании.
– Мне обещали, что здесь-то будет побыстрее, – сказала какая-то женщина своей маленькой дочери.
Обещали… Нам обещали, что больше не будет коррупции и воровства. Что теперь все будет для народа. Что каждый будет жить в доме своей мечты и что ничего плохого с нами никогда больше не случится. Они не переставали раздавать обещания, которые никогда не исполняли. Мы просили о помощи, но нас не слышали, и наши безответные мольбы стихали, заглушенные питавшими их возмущением и обидой. Но Сыны Революции никогда не брали на себя ответственности. Ни за что. Если утром в булочной не было хлеба, виноват был булочник. Если в аптеке не оказывалось какого-то лекарства, пусть даже самой простой упаковки контрацептивов, виноват был аптекарь. Если вечером мы возвращались домой усталые и голодные, не сумев купить на ужин даже пары яиц, виноват был тот, кто купил яйца раньше нас. Голод рождал страх и ненависть. Очень скоро мы вдруг обнаружили, что начали желать зла не только палачам, но и жертвам. Отличить одних от других мы уже не могли, да и не хотели.
Опасное электричество копилось внутри нас. И вместе с ним росло желание расправиться с теми, кто нас угнетал, – оплевать солдата, приторговывавшего рационированными товарами, избить пронырливого спекулянта, который лишал нас законного литра молока, за которым мы каждый понедельник стояли в длинных очередях у дверей супермаркетов. Ужасные несчастья, о которых передавали по радио или по телевидению, делали нас счастливыми: мы радовались внезапной смерти одного из руководителей государства, утонувшего при невыясненных обстоятельствах в бурной реке на Центральных равнинах, радовались гибели продажного прокурора, который взлетел на воздух вместе со своей роскошной машиной, стоило ему повернуть ключ в замке зажигания. Наша решимость получить свою часть награбленного была столь сильна, что мы почти позабыли о сострадании.
У всех нас – и у мужчин, и у женщин, ежедневно ведущих жестокую борьбу за существование, было одинаковое выражение лица. Именно такое выражение я стала со временем подмечать, когда утром подходила к зеркалу. Больше всего бросалась в глаза глубокая вертикальная складка между бровями, чуть выше переносицы. Ничего удивительного: мои дни были заполнены мелочами, которые приобретают огромное значение только во время войны, но не во время мира. Лекарства, ушные палочки, кислород для маски, грязные простыни, которые надо было стирать, тупые скальпели, туалетная бумага и прочее, и прочее… Ешь или умри, лечись или умри. Все остальное потеряло свое значение. Любой человек, оказавшийся в очереди перед тобой, казался потенциальным конкурентом, врагом, который получит больше тебя. Уцелевшие не на жизнь, а на смерть дрались за скудные остатки. Или за место, где можно умереть в городе, из которого не было выхода.
На седьмой этаж я поднялась пешком. Как и в маминой клинике, ни один лифт не работал. На каждой лестничной площадке я натыкалась на людей, которые умирали от несерьезных, но запущенных травм и болезней – на детей с загноившимися ссадинами на лбу, на стариков, у которых повысилось давление. И те и другие лежали бок о бок и слабели на глазах, сваленные в кучу, как ненужные отбросы.
В комнате ожидания отделения реанимации я застала двух женщин. Обе были примерно моего возраста, но выглядели значительно старше, словно состарились задолго до положенного срока. Обе сидели на синих пластиковых стульях. Рядом лежали на полу одеяла, свертки с продуктами в фольге, пакеты с чистыми простынями. Совсем как я несколько недель назад, они устроили здесь собственный полевой госпиталь – полевой госпиталь на войне без танков – и теперь беспомощно наблюдали за тем, как умирают их близкие люди. Я подошла к той из женщин, которая казалась помоложе (вторая все равно спала, положив голову ей на плечо). Почему-то я решила, что они – сестры.
– Простите, вы случайно не дочь Клары Бальтасар?
– А вы кто? Что вам нужно?
– Меня зовут Аделаида Фалькон.
– М-м-м-м…
– Когда-то ваша мама помогла мне собрать денег, чтобы заплатить за лечение моей мамы. Я хотела поблагодарить ее и пошла в мэрию, но там мне сказали, что она здесь.
– Я не знаю… Ничего не знаю!
– Я просто хотела поблагодарить…
– Уходите! – Женщина поднялась со стула, разбудив сестру.
– В чем дело, Леда? Что случилось? Кто это? – Та потерла глаза, прогоняя сон.
– Меня зовут Аделаида Фалькон. Ваша мать, Клара Бальтасар, однажды помогла мне с деньгами на лечение моей мамы, – повторила я.
– Уходите, пожалуйста! Мы ее не знаем. Мы не знаем никакой Клары Бальтасар.
– Я только хотела сообщить Кларе, что моя мама умерла. И передать ей это… – Я достала из сумки две упаковки антибиотиков.
Дочери Клары переглянулись. Они молчали, и я так же молча положила лекарства на соседнее кресло, повернулась и ушла.
Клара Бальтасар – соцработник, которая стояла в очередях вместо тех, кто не мог прийти в супермаркет в день, обозначенный в продуктовом талоне, – умерла или должна была вот-вот умереть после побоев, которые нанесли ей Сыны Революции в назидание другим. Я принесла ей оставшиеся от мамы лекарства. Это было все, что я могла для нее сделать.
Вниз тоже пришлось спускаться пешком. На первом этаже громко плакала женщина. Мужчина с огнестрельными ранами, которого я видела, когда пришла в больницу, был ее отцом. Он умер еще до того, как его доставили в операционную, и я подумала: они подсекают нас, как деревья. Они убивают нас, как бродячих собак.
За последние три дня я приходила сюда уже в пятый раз, но булочник держался так, словно видит меня в первый раз. Муки́ на этой неделе тоже не было, но рядом со мной две женщины волокли к выходу огромные мешки, в которых поместилось бы по несколько дневных норм, за которыми мы стояли в очереди несколько часов только для того, чтобы вернуться домой несолоно хлебавши. Да, эти женщины уносили буханки, предназначенные для других людей, которые неизменно оставались ни с чем, как бы долго они ни ждали, как бы рано ни поднялись.
Выйдя из булочной, я двинулась в направлении проспекта Баральт. По пути я вдруг начала думать о маленьких белых лягушках, которые во время сильного ветра нередко застревали в сетчатых дверях пансиона сестер Фалькон. Я всегда о них помнила, но сейчас они почему-то представились мне особенно живо. А ведь мы чем-то похожи, внезапно поняла я. И я, и они – просто маленькие особи женского пола с плохой кожей, которые угодили в самый центр урагана.
С трудом переставляя ноги от усталости, я добралась наконец до своей квартиры. Вставив ключ, я попыталась его повернуть, но замок заело. Я тянула и дергала, трясла дверь, нажимала на ручку и звенела решеткой смотрового «глазка», я не отступала, но все было тщетно. Только потом я заметила свежие царапины вокруг замочной скважины. Пока я отсутствовала, кто-то сменил замок.
Волна паники охватила меня. Я сразу подумала о циновках из пальмовых листьев, о ночлеге на улице, о мотоциклах, гробах, синяках, об избитых палками и ведрами с водой людях. Вслед за паникой пришел страх, который кольнул меня, словно острый шип кактуса. Я поняла, что отсутствовала слишком долго. Мой дом!..