В большой лакированной шкатулке хранились фотографии – много фотографий. Несколько из них были сделаны на свадьбе Хулии и Фабиана, которая выглядела довольно скромной, почти аскетичной. На одном снимке они были запечатлены у алтаря церкви, в которой было слишком много окон, на другом – за праздничным столом, в окружении гостей, которые, улыбаясь, поднимали бокалы за здоровье молодых. Третий – ростовой – снимок запечатлел Хулию Перальту в свадебном платье, тоже очень скромном: почти без декольте, рукава в три четверти, юбку из тяжелой ткани, напоминавшей скатерть, украшали две длинные, тщательно заглаженные складки. Стоящий рядом с невестой Фабиан был в деловом костюме и темном галстуке, туго завязанном на тонкой, как у цыпленка, шее. Ни он, ни Хулия не улыбались и смотрели не в объектив камеры, а мимо.
Кроме этих полуофициальных фотографий в шкатулке обнаружилось несколько любительских моментальных снимков с рукописными пометками на обороте. «Медовый месяц. 1971, Португалия». «День рождения Фабиана, авг. 1971 г., Мадрид», и так далее. На снимке, где молодая пара стояла у обеденного столика, Хулия была в просторном платье, из-под которого выпирал заметно круглившийся живот. «Рождество, 1971» – гласила надпись на обороте. На следующем фото я увидела группу людей, сидящих за столом, заставленным бокалами и блюдами с едой. «Новый год. Ужин с Пакитой, Фабианом и Хулией. 1971», – прочла я.
Судя по фотографиям, супруги Перальта ездили в Луго не слишком часто – снимков из Вивейро в шкатулке было всего несколько. На одном из них, датированном февралем семьдесят второго года, Фабиан криво улыбался, глядя на тарелку с запеканкой из морских моллюсков.
От тех же ранних годов сохранилось еще два снимка. На них супруги Перальта были одеты намного элегантнее, чем обычно. Он стоял очень прямо, одной рукой обнимая жену за плечи. Хулия держала на руках младенца. «Авроре один месяц. Июнь, 1972» – поясняла надпись. Под этим снимком лежал другой, датированный тем же июнем. На нем все трое стояли у входа в церковь Святого Георгия. Он был подписан: «Крестины Авроры. Июнь, 1972 г., Мадрид». Отложив его в сторону, я снова увидела знакомые церковные врата. На этом фото младенца держала на руках светловолосая женщина, выделявшаяся несомненной красотой, которой не могли похвастаться супруги Перальта. «Аврора и Пакита» – гласила сделанная аккуратным, сильно наклоненным почерком подпись.
Еще три фотографии относились к лету того же года, но были сделаны в Вивейро. На одной Аврора и ее отец были сняты на пляже. На другой, запечатлевшей какой-то семейный праздник, Фабиан протягивал фотографу блюдо с сардинами. На третьей я увидела уже знакомую мне блондинку – Пакиту. Одетая в белое подвенечное платье, она широко улыбалась, держа за руку ничем не примечательного мужчину. Из всех трех снимков подписан был только этот: «Бракосочетание Пакиты и Хосе. Лето, 1972 г.».
Я перебирала снимки. Несколько фото были из серии «Аврора. Первые шаги», но среди них завалялась и фотография Фабиана, лежащего на зеленой травянистой лужайке. Она была озаглавлена «Фабиан и Пакита в Гвадарраме»[32].
Снимки, относящиеся к семьдесят третьему году, были другими. Фабиана на них уже не было, а Хулия Перальта с Авророй на руках носила траур. На фото семьдесят четвертого года («1974, Мадрид») несколько человек собрались за праздничным столом, заставленным наполовину съеденными блюдами. Все они улыбались за исключением Хулии. На всех или почти на всех более поздних групповых снимках присутствовала белокурая Пакита, и я решила, что она, вероятно, приходилась сестрой Хулии или Фабиану. На фотографии семьдесят восьмого года Пакита в национальном платье держала на руках маленькую девочку. «Пакита и Мария Хосе» – поясняла надпись.
Сделанное в том же году фото Хулии Перальты отличалось от прочих своей аскетичной суровостью. На ней Хулия была в одежде уборщицы – в серой юбке и белом накрахмаленном фартуке. Ее волосы были собраны на макушке в пучок, затянутый в сетку. Рядом стояли еще семь женщин, одетых в точно такие же костюмы. «Добро пожаловать в штат сотрудников «Палас-отеля»! Мадрид, 1974 г.» – значилось на обороте.
Лежавшие в самом низу снимки отделял от сделанных ранее картонный прямоугольник с нанесенной карандашом выцветшей датой. Это были фото, относящиеся к венесуэльскому периоду жизни Хулии Перальта. Немного располневшая и уже не в трауре, она снялась в старой, лесистой части парка Акасиас. Три фотографии были сделаны в парке Лос Каобос. На одном снимке Хулия стояла на фоне скульптуры «Ла Индия» в Эль-Параисо. На другом – на фоне модернистской скульптуры работы Алехандро Отеро на площади Венесуэла. Скульптура – или инсталляция – была выполнена из множества алюминиевых трубок и флюгеров. Теперь от нее ничего не осталось: весь металл растащили на лом. Еще снимок – Хулия Перальта позирует рядом с огромной паэльей. На этом фото мать Авроры улыбалась; пожалуй, это был единственный снимок, где она выглядела естественно. В правой руке Хулия держала длинную деревянную ложку. Слева от нее я увидела Ро́муло Бетанкура, который с пятьдесят девятого по шестьдесят четвертый год был президентом республики и подлинным отцом венесуэльской демократии. Под снимком было написано: «День рождения дона Ро́муло. 1980 г., Каракас».
В шкатулке было еще много снимков. На одном из них Хулия и ее дочь позировали на ступенях церкви Ла Флорида в одна тысяча девятьсот восьмидесятом году. А на самом дне шкатулки я обнаружила несколько почтовых открыток от Пакиты, которая продолжала слать их вплоть до того самого года, когда Хулия умерла.
Похоже, роясь в ящиках и шкафах в поисках денег, я обнаружила забытую историю двух женщин, рядом с которыми прожила столько лет.
В меньшей деревянной шкатулке, которую я просмотрела еще не до конца, лежал конверт, полный писем. Почти все они были написаны на тонкой гладкой бумаге между семьдесят четвертым и семьдесят шестым годом. Их писала Хулия, а адресованы они были Паките. В самом первом письме мать Авроры описывала свое путешествие из Мадрида в Каракас и прибытие в страну, которая поначалу показалась ей невероятной. «Тараканы здесь не меньше чем по полкило веса, – писала она. – …Мы живем в очень зеленом районе, где много деревьев. В ветвях снуют попугаи и гигантские ары; каждое утро они прилетают на наш балкон, и мы их кормим. С жильем нам повезло – удалось найти квартиру за весьма умеренную плату». Впрочем, помимо описания домашних дел и забот Хулия весьма содержательно и точно описывала страну, в которой собиралась поселиться, – страну, где круглый год светит солнце и каждый человек может легко найти работу. Это было правдой. В те времена в Венесуэле работу могли найти все иммигранты из Европы.
Многословные послания Хулии изобиловали подробностями – она описывала цвет и запах тропических фруктов, ширину улиц и шоссе. «Дома здесь больше, чем в Испании, и у каждого есть вся необходимая кухонная утварь. На днях я купила блендер и приготовила большую кастрюлю гаспачо[33]. Мы храним его в холодильнике, чтобы есть на ужин». Хулия Перальта вообще очень много писала о том, что можно купить в Каракасе. Это были те же самые вещи, которые моя мать рассматривала в кухонном каталоге «Сирз» и которые мы покупали в огромных универсальных магазинах, после того как ходили поесть мороженого в «Крема́ параисо» в Белло-Монте.
В письме, датированном декабрем семьдесят четвертого года (оно было написано примерно через месяц после приезда в Венесуэлу), Хулия сообщала Паките, что обратилась к монахинями из университетского пансиона «для юных девушек» в Эль-Параисо, которые весьма благосклонно приняли ее рекомендательное письмо от шеф-повара мадридского «Палас-отеля». «Мать Юстиния оказалась именно такой, как ты описывала. Она очень благочестива и добра и до сих пор не утратила своего галисийского акцента, хотя прожила в этой стране уже больше десятка лет. Мать Юстиния говорит, что если я захочу, то могу заведовать в пансионе кухней».
Я уже разворачивала очередное письмо, когда за стеной раздался какой-то грохот. Это вернулись Генеральша и ее банда. Захлопнув дверь, они тотчас врубили на полную мощность реггетон, который я уже начинала ненавидеть: «Tu-tu-tu-mba la casa, mami, pero que-tumba-la-casa, tumba-la-casa – Разнеси этот дом вдребезги, мама…» Идиотская мелодия и нелепые слова буквально навязли у меня в зубах. «Tu-tu-tu-mba la casa!» Поднявшись с дивана, я прижалась ухом к стене, и мне показалось, что сейчас в моей бывшей квартире собралось гораздо больше женщин, чем в предыдущие разы. Их визгливые голоса звучали так громко, что порой заглушали даже музыку.
Стараясь производить как можно меньше шума, я вернула обе шкатулки на место. Я приложила все усилия, чтобы они стояли на полке точно так же, как раньше, и лишь впоследствии поняла, насколько это было странно с моей стороны. Странно и абсурдно. Кто будет проверять, трогал ли кто-нибудь эти шкатулки? Но в тот момент я действовала так, словно Аврора и Хулия могут вот-вот вернуться и потребовать то, что принадлежит им по праву.
Красную папку я решила спрятать. Возвращение шума, который производила банда Генеральши, каким-то образом придавало этим женщинам почти сказочное могущество, каким они на самом деле не обладали. Страх, который я испытывала, заставлял меня думать, будто они способны проходить сквозь стены и видеть, что я делаю. Со стороны это может показаться глупым и смешным, но мне было не до смеха. Я была в ужасе. Мало того, что я забралась в чужую квартиру, так теперь вместе со мной в ней находился человек, о котором я, по правде говоря, ничего не знала. Сантьяго – нынешний Сантьяго – мог оказаться кем угодно: жертвой, убийцей, провокатором, доносчиком.
Но, оглядевшись по сторонам, я немного успокоилась. По крайней мере, в этой комнате я была совершенно одна, и никто не мог меня ни видеть, ни слышать – разве только я специально начну шуметь. Тем не менее мне необходимо было действовать, и побыстрее. Я шагнула к центру комнаты, и тут мой взгляд упал на оклеенную обоями цвета слоновой кости стену, где висела репродукция «Мадонны Иммакулаты» Мурильо (точно такая же мадонна висела в хозяйской спальне моих теток в пансионе сестер Фалькон). Подойдя к ней, я сняла картину со стены. Когда я ее перевернула, к моим ногам упал заклеенный липкой лентой конверт.