Да, революция здравствовала. На трупах.
– О чем ты задумалась? – вернул меня к действительности голос Сантьяго.
– О том, как бы поскорее выставить тебя отсюда, – ответила я, не оборачиваясь.
Наверное, это прозвучало грубо, но меня раздражала его агрессивная, требовательная манера задавать прямые вопросы, раздражала его решительность, делавшая Сантьяго похожим на военачальника, решающего сложную тактическую задачу.
– Тебе нельзя здесь оставаться, – добавила я. – У тебя есть место, где спрятаться?
– Почему нельзя?
– Потому. Ты должен уйти, Сантьяго. Не сейчас, но скоро. Позвони Ане, позвони друзьям, позвони еще кому-нибудь…
– Мне некуда идти.
– Мне тоже. И той пожилой сеньоре, которая переходит дорогу, тоже некуда идти. И тысячам других людей, которые сходят с ума в этом городе, – им всем тоже некуда идти. Уж наверное, кто-нибудь из твоих друзей по университету смог бы приютить тебя на несколько дней.
– Ах да, конечно! Ты права, Аделаида! Как я не подумал – моих друзей по университету уже давно выпустили из Эль Хеликоид[34], и они будут рады спрятать меня у себя. Или нет, у меня есть идея получше!.. Я должен вернуться на нашу базу в Негро-Примеро. Головорез, который там всем заправляет, будет очень рад услышать мой рассказ о том, как я заблудился на улицах своего родного города и не смог вернуться в лагерь вчера вечером. – Он охлопал карманы джинсов в поисках сигарет, но ничего не нашел. – …А поскольку им прекрасно известно, что я не дурак и предпочитаю держаться особняком, они ни за что не заподозрят, что я что-то кому-то рассказал. Высшее командование отнесется к ситуации с пониманием и сделает все, чтобы помешать парням из лагеря пустить мне пулю в башку.
Сантьяго скрипнул зубами. Он смотрел на меня темно-карими глазами вундеркинда-отличника, являя собой улучшенную версию подростка-ласаллианца[35], которого я когда-то знала. Сантьяго был высоким и тощим, как шест, которым сбивают созревшие манго; подбородок резко очерчен, лицо худое и высокомерное, глаза горят. Телосложение у него было как у взрослого мужчины, но чего-то не хватало – быть может, свойственной взрослым уверенности, солидности. Он приходился Ане младшим братом, и поэтому я тоже относилась к нему как младшему. Как мне казалось, это давало мне моральное право дать ему хорошую затрещину, но я удержалась, потому что его и так слишком много били.
– Сантьяго, прекрати! Сейчас не время для сарказма.
– Ты, кажется, меня поучаешь? Да что с тобой, Аделаида?.. Почему бы тебе не рассказать мне все начистоту? Это не твоя квартира. Раньше ты жила не здесь: в этой квартире нет ни одной книги, к тому же ты даже не знаешь, где лежат стаканы и тарелки. Как ты сюда попала? Ты не из тех, кто посвятил бы свою жизнь борьбе и уличным столкновениям. Что же случилось? Почему ты бежала как сумасшедшая? Что ты искала? От чего пыталась избавиться? Когда я тебя… когда я тебя встретил, у тебя было такое лицо, какое не часто увидишь даже в нашем городе. Тебе очень повезло, что я наткнулся на тебя первым, иначе кто-нибудь непременно тебя избил, изуродовал или просто пристрелил.
– Да тише ты!.. Не кричи. Что касается нашей встречи, то она была случайностью. Я все еще в состоянии сама о себе позаботиться. В отличие от тебя… И ничего тебе объяснять я не собираюсь. Я достаточно взрослая, чтобы ни перед кем не отчитываться, в особенности – перед мальчишкой, который вообразил о себе невесть что. Я знаю, что ты прошел через ад и что тебе некуда идти, знаю… Но и ты тоже должен кое-что понять. Ты говоришь, что мы с тобой по уши в дерьме. Допустим, это так. В таком случае и тебе, и мне нужно сделать что-то, чтобы из этого дерьма выбраться. Тебе я советую как можно скорее отправиться домой к сестре. Я тебя не гоню: два дня можешь оставаться здесь – тебе нужно отоспаться и все как следует обдумать, но потом… потом ты должен уйти. Я… моя жизнь сложилась так, что у меня не было детей, и я не хочу, чтобы ты стал моим первенцем. Иными словами, нянчиться с тобой я не собираюсь.
За те часы, которые мы провели в этой квартире, я еще ни разу не видела Сантьяго таким потрясенным, таким растерянным. Сложив на груди руки и опустив голову, он так внимательно разглядывал гранитную плитку под ногами, словно надеялся прочесть на ней ответы на свои вопросы.
– Ты понял?.. – спросила я все еще сердито.
Долгое молчание было мне ответом. Тишина тянулась и тянулась, пока мне не начало казаться: еще немного, и я просто захлебнусь тишиной.
– Да, Аделаида, – выдавил он наконец. – Я понял.
– Вот и хорошо. А теперь пойду-ка я на кухню, поищу чего-нибудь перекусить. Я страшно проголодалась.
В кухне я открыла старый буфет Авроры Перальты – со стеклянными дверцами, полками и ящиками для столового серебра. Внутри я увидела две стопки суповых и десертных тарелок севильского фарфора – таких же, какие были у нас, только сервиз Авроры был более полным. Особенно мне понравились предметы, которых у нас не хватало: тонкие костяные супницы, кофейные чашки, блюда для рыбы и тортов. Взяв в руки одну из тарелок, я внимательно ее осмотрела и убедилась, что они были изящнее, чем наши, да и рисунок на них выглядел более тонким, что заставило меня усомниться в подлинности фарфора, который мама так берегла, думая, будто он имеет какую-то ценность. Сама я никогда по-настоящему не верила, что мы с мамой едим с таких же тарелок, какие Амедео Савойский[36] заказывал для королевского дома Испании, и сейчас, глядя на сервиз Авроры, я подумала, что, пожалуй, я была права. Тарелки семьи Перальта были гораздо больше похожи на настоящий севильский фарфор, чем наши.
Внезапно мне с особенной остротой захотелось быть нормальным человеком и есть с таких тарелок с помощью вилки и ножа. Обстоятельства превратили меня в падальщицу, в гиену, и все же я считала, что это не повод опускаться. Даже падальщики могут соблюдать правила приличий.
В других ящиках я нашла несколько жестянок с консервированными фруктами, мукой, макаронами, а также несколько бутылок с питьевой водой. Здесь же оказалось немного кофе, сахар, порошковое молоко и три бутылки испанского вина из Рибера-дель-Дуэро. Запасов консервированного тунца могло хватить примерно на неделю, то же самое относилось и к обжаренному перцу и оливкам. Подбор продуктов был чисто испанским, что выглядело вдвойне странно для города, в котором нельзя было купить даже простого хлеба.
Обследовав холодильник, я обнаружила там полдюжины яиц, полбанки мармелада из гуавы и тюбик мягкого сыра. В овощном ящике лежало несколько луковиц и помидоров – еще вполне съедобных, а в морозильнике – шесть порций мяса в пенополистироловых поддончиках. Глядя на них, я испытала сильнейшее желание поджарить себе хороший, сочный бифштекс с кровью, чтобы утолить уже давно терзавшее меня чувство голода. В последние дня я почти ничего не ела и начинала заметно слабеть. Я уже потянулась к мясу, но вспомнила о Генеральше и ее банде, которые, несомненно, отреагируют на запах. Правда, они, наверное, были не так голодны, как хотели показать, – в конце концов, в их распоряжении было достаточно пакетов и коробок с продуктами, которые правительство раздавало своим верным прислужникам, однако рисковать мне не хотелось.
Я вернулась в гостиную. Сантьяго все еще был там.
– Пойдем, поедим, – сказала я. – Пива больше нет, зато я нашла вино.
Он не ответил. Он стоял, повернувшись спиной ко мне, – темный силуэт на фоне льющегося в окно света – и был похож на призрака. Голова Сантьяго была опущена, плечи поникли, спина сгорбилась.
Я снова ушла на кухню. Достала помидоры, банку тунца и пару яиц, чтобы сварить вкрутую. В одном из ящиков буфета я нашла дюжину чистых белых скатертей, сохранившихся, вероятно, еще с тех времен, когда Аврора держала кафе. Одну из них я расстелила на столе, словно флаг парламентера, взяла из разрозненного набора два бокала и откупорила вино. Потом я снова вернулась к Сантьяго, который по-прежнему разглядывал свои башмаки.
– Идем, – сказала я, и он послушно побрел за мной. В кухне я разлила вино и села за стол. Сантьяго проглотил свой бокал залпом и вдруг спросил о своей матери, которая лежала в больнице «Саграрио».
– Ты не знаешь, как она? Ей не хуже?
– Вот уже несколько недель всё без изменений. Твоя мама пребывает в мире, который находится на границе между нашим и тем, другим, – сказала я, и он вздохнул. – Попробуй все же взглянуть на вещи позитивно, – добавила я. – По крайней мере, она ничего не знает о том, что происходит, и не удивляется, почему ты не приходишь ее навестить.
– Она… она меня не помнит?
– Твоя мама не узнаёт даже Ану. Старческое слабоумие, если не использовать лекарства, быстро прогрессирует, но где их взять, эти лекарства?
– Как же Ана о ней заботится?!
– Я сама часто себя об этом спрашиваю. Если Ана за это время не сошла с ума, то только потому, что вокруг происходят еще более страшные события. В таких обстоятельствах нельзя медлить или слишком долго раздумывать – приходится все время куда-то бежать, двигаться, иначе начнешь просто разваливаться.
Сантьяго уставился на дно своего бокала. Неожиданно он спросил, отчего умерла моя мама. Когда я сказала, что от рака, он нахмурился.
– Как же они делали ей химиотерапию? В больницах уже давно нет нужных препаратов… да там вообще ничего нет!
– Я покупала препараты на черном рынке. И каждый раз боялась, что мне подсунут что-нибудь не то.
– Рак – это хреново, – проговорил он, продолжая разглядывать скатерть.
– А как насчет всего остального, Сантьяго? Как насчет правительства, как насчет продуктов по карточкам и прочего?.. Страна буквально на ладан дышит…
– Я имел в виду, что тебе никто не помогал.
– Мы с мамой привыкли обходиться своими силами.
Я встала и аккуратно положила нарезанные помидоры и кусочки тунца на тарелки. Интересно, думала я, как мы будем пополнять запасы еды и воды, если придется сидеть взаперти слишком долго? Сантьяго нельзя было показываться на улице ни при каких обстоятельствах. В отличие от него я могла выходить, но мне не хотелось оставлять Сантьяго в квартире одного. Мне необходимо было еще раз ее обыскать – и как можно тщательнее. Кроме этого, мне предстояло сделать еще немало дел, в которые мне не хотелось его посвящать. С другой стороны, Генеральша и ее банда были совсем рядом, и если я стану вести себя