Внизу раздался треск сломанной двери, а минуту спустя нацгвардейцы за волосы выволокли на улицу какую-то девушку, которая лягалась и брыкалась.
– Меня зовут Мария Фернанда Перес! – кричала она. – Мария Фернанда Перес! Меня арестовали, хотя я ничего не сделала. Я ни в чем не виновата, слышите?! Я только участвовала в демонстрации! Мое имя Мария Фернанда Перес! Меня арестовали. Слышите, меня арестовали!..
– Заткнись, шлюха! Террористка! Мерзавка! – Один из солдат ударил ее ногой в живот.
Из дверей тем временем вывели еще четырех молодых парней. Это тоже были участники демонстрации, которых соседи с первого этажа прятали от «коллективос», обстреливавших протестующих дымовыми гранатами. Все они были в наручниках. Каждый раз, когда они пытались сопротивляться, их опрокидывали на землю и били ногами.
– Не трогайте их! – кричали соседи с верхних этажей. – Отпустите! Это была мирная демонстрация. Они еще совсем молодые, отпустите их!
– Убийцы! Сукины дети!
– Снимайте их! Снимайте!
Последним из парадного показался Хулиан, наш сосед с первого этажа. Он тоже был в наручниках и шел, едва волоча босые ноги. Один из солдат заставлял его двигаться вперед, ударяя плашмя по плечам и спине длинным мачете. На Хулиане были только шорты и рубашка с короткими рукавами.
– Ты тоже террорист и пособник, приятель! Теперь ты попадешь в тюрьму и не выйдешь оттуда, пока не состаришься, понятно?..
Всех арестованных затолкали в грузовик с зарешеченными окнами и эмблемами Национальной гвардии на дверцах.
Мы с Сантьяго ничего не кричали. Мы даже ничего не говорили друг другу. Мы были немы, как каменные горгульи на крыше католического собора.
– Завтра я исчезну, Аделаида. Завтра, – шепотом проговорил Сантьяго, когда грузовик отъехал. Я смотрела, как он спускается под уклон и его задние огни исчезают в облаках дыма и пыли. Мне хотелось сказать Сантьяго, что он может не торопиться, что он может остаться еще на несколько дней, если нужно, но я промолчала. Когда же я обернулась, чтобы взглянуть на него, то увидела, что его уже нет рядом.
Искать Сантьяго я не стала. Вместо этого я пошла в хозяйскую спальню, спеша поскорее спрятаться от всего, что я видела сегодня, вчера и позавчера. Моя голова наливалась пульсирующей болью, тело ныло от напряжения, в котором я пребывала все последние часы, и мне казалось, что это меня только что избивали ногами у нашего парадного.
Дверь в спальню я закрывать не стала. Если бы Сантьяго хотел меня ограбить, он мог сделать это уже давно. Разложенные на кровати паспорт и другие документы показались мне чем-то ненужным и бесполезным: настоящая жизнь была на улице, она навязывала себя жестоко и неостановимо, и паспорт ничем не мог мне помочь. Чуть не каждый день мы молча смотрели из-за занавесок, как других арестовывали и увозили в тюрьму или навстречу смерти. Мы все еще были живы. Наш черед еще не пришел. Оцепеневшие от ужаса, окаменевшие, точно статуи, мы со страхом ждали следующего дня или ночи.
Я села на пол, обхватив руками колени. Меня не оставляло ощущение, будто за мной наблюдают. Быть может, я сходила с ума, но… Глаза команданте, которые рисовали на рубашках, на заборах, на стенах городских домов, преследовали меня неотступно. Его взгляд проникал глубоко мне в душу, в мозг. Не выдержав, я прижалась к коленям лбом и стала молить Господа, чтобы Он сделал меня невидимой, чтобы Он послал мне одеяло, под которым я могла бы спрятаться, как в детстве, и чтобы никто не мог догадаться, о чем я думаю и что чувствую.
Заметив стоящего в дверях Сантьяго, я подскочила от страха.
– Все в порядке, Аделаида, не бойся. Это я.
Я видела, что это он, знала, что это он, но ничего не могла с собой поделать. Мое тело мне не подчинялось. На коже выступил холодный липкий пот, руки и колени заходили ходуном. Сердце билось, как у загнанной лошади, грудь болезненно сжималась, дыхание сделалось неглубоким и частым. Стараясь глотнуть побольше воздуха, я широко раскрывала рот, но была не в силах вдохнуть, и это еще больше усилило владевшую мною панику.
– Ни звука! Нам нельзя шуметь! – повторяла я снова и снова.
Сантьяго взял меня за плечи, поднял с пола и подтолкнул к кухне – единственному месту в квартире, где запах слезоточивого газа был не таким сильным.
– Вот, возьми. Подыши в него, – сказал он, протягивая мне старый бумажный пакет, от которого еле уловимо пахло хлебом. – Прижми его к носу и губам. Дыши как можно медленнее. Дыши!..
Я сделала, как он велел, и мне удалось сделать несколько достаточно глубоких вдохов. Паника немного отступила, но ее место заняли стыд и унижение. Грудь перестало стискивать невидимыми тисками, боль в сердце ослабела, и теперь я ощущала внутри только холодную пустоту. Сантьяго смотрел на меня, на его лице не дрогнул ни один мускул. В его темных глазах отражались мерцающие огни соседних домов, и мне показалось, что я вижу перед собой текущую реку.
– Тише! Тише!.. – Я снова прижала палец к губам, и Сантьяго в точности повторил мой жест, как если бы он был моим отражением в зеркале. Потом мы отправились в гостиную: я опиралась на его плечо, а Сантьяго направлял меня, словно незрячую. Там я села на диван и, выпрямившись, крепко прижалась спиной к подушке. Через секунду мои легкие окончательно расправились, кислород снова начал поступать в кровь в полном объеме, и это помогло мне вернуть себе присутствие духа.
Сантьяго сидел рядом и гладил меня по голове свободной рукой. Его пальцы медленно двигались по спирали, проникая между прядями волос и прижимаясь к коже на макушке и на затылке. Потом его рука коснулась моей шеи и плеч, и я наконец сумела опустить палец, который по-прежнему прижимала к губам. Мы смотрели друг на друга. Мы касались лиц друг друга, словно стараясь удостовериться, что мы еще существуем. Мы гладили друг друга, пытаясь доказать себе, что в стране, сотрясающейся в предсмертной агонии, нас еще никто не убил.
Когда я проснулась, уже наступил день. Сантьяго в квартире не было. Он ушел, как и обещал.
Я больше никогда его не видела.
Адвокат-«решала», которого я нашла через свои старые университетские связи, оказался человеком практичным до мозга костей. Его интересовало только дело. Он не спросил, зачем мне нужны фальшивые документы, но запросил целых шестьсот евро за удостоверение личности и паспорт на имя Авроры Перальты. Будь мои обстоятельства иными, цена тоже была бы ниже, хотя вряд ли намного.
– Вы платите за скорость, – сказал адвокат, которого я мысленно уже окрестила Пронырой.
Я спросила, не хочет ли он кофе. Проныра покачал головой. Все его внимание было поглощено изучением материалов, которые я принесла: моих фотографий и – на отдельном листке – личной подписи Авроры, которую я скопировала с ее паспорта с помощью папиросной бумаги.
– Вы совсем не хотите ничего выпить?
Он снова покачал головой. Впрочем, на стойке кафе, где мы встречались, ничего такого и не было. Кафе без кофе, без молока, без пирожных и печенья – такой стала наша жизнь. Мухи, грязь, пустые шкафы-охладители со стеклянными дверцами. Лишь в одном из них лежало несколько пластиковых бутылок с газированной водой. На охладителе красовалась реклама мороженого «Коппелия», которое Сыны Революции одно время ввозили с Кубы, однако этот «коммунистический» продукт вскоре исчез из продажи, как и все остальное.
Для отвода глаз я все же заказала бутылку минеральной воды. Тем временем адвокат достал из кармана небольшой блокнот, написал что-то на первой странице, потом закрыл и положил на стол передо мной.
– Ступайте в туалет, – сказал он негромко. – Там вы должны положить в блокнот двести евро. Отдадите его мне на улице, когда будем прощаться.
Я кивнула, взяла блокнот и поднялась на второй этаж, где находились туалеты. Выбрав ближайшую к двери кабинку, я присела на унитаз, достала четыре банкноты по пятьдесят евро и сложила каждую пополам. Поместив их между разлинованными в мелкую клетку страницами блокнота, я спрятала его в сумочку, потом помочилась и, сполоснув руки под краном, уверенным шагом вышла из туалета. Проныра уже ждал меня на улице. Я отдала ему блокнот, и мы разошлись в разные стороны, смешавшись с прохожими, которых в этот час на площади Революции почти всегда было очень много.
Дойдя примерно до середины площади, я остановилась на том самом месте, куда мама приводила меня каждое воскресенье. Я смотрела на увенчанный колокольней обшарпанный собор, лишившийся портика. Когда-то его дешевая гипсовая лепнина довольно удачно скрывала убожество постройки, но теперь иллюзия исчезла. Исчезло или было переименовано немало других знакомых мне деталей городского ландшафта, и только несколько столетних деревьев, наперекор всему зеленевших на краю площади, казались куда более жизнеспособными и жизнерадостными, чем умирающая в муках страна. Небольшой отряд солдат, одетых в форму народной армии времен битвы при Карабобо[37], отдавал почести статуе Симона Боли́вара. Их мундиры были пошиты из грубой, дешевой ткани и напоминали скорее карнавальные костюмы, нежели военную форму.
Лавируя между священниками в католических сутанах и миссионерами-протестантами в гражданских костюмах, я приблизилась к «уголку ораторов», где собирались мужчины и женщины в красных рубашках. Включив мегафоны, они на все лады расхваливали достижения «Вечного Команданте» и размахивали государственными флагами нового образца с восемью звездами. Эта восьмая звезда появилась стараниями режима[38] и символизировала новую провинцию, якобы возвращенную в состав страны, но это был чисто пропагандистский ход. На самом деле никакой провинции, сначала потерянной, а потом отвоеванной, не существовало в природе. За спинами толпы неофитов красовались два огромных портрета Боли́вара-Освободителя, как его называли из-за его импульсивного вождизма и стремления к единоличной власти в стиле каудильо. На одном из портретов Боли́вар был запечатлен в разгар битвы, на другом – на смертном одре. Плакаты были совсем новые, только что из типографии. Было принято считать, что они делают образ Боли́вара более выпуклым, поэтому Революция развешивала их во всех общественных учреждениях и публичных местах, заменяя ими портреты «факела независимости», к которым мы привыкли с детства.