и мозаичными полами, которые волей-неволей внушали почтение народу, еще не успевшему забыть времена, когда он состоял преимущественно из потомственных пастухов-льянерос[15].
Одним словом, магазин «Тесео» был наглядным воплощением прогресса, способом привести не знающую закона нацию к цивилизации.
«Обувь Тесео» располагалась прямо напротив многоквартирного дома, в котором мы с мамой тогда жили. Обстановка торгового зала была простой, но элегантной. На полу лежал бежевый ковер, а на полках стояли легкие кожаные мокасины и лодочки на шпильках. В застекленных витринах были выставлены разнообразные аксессуары: блестящие стальные рожки́, носки, подследники, щетки и обувные кремы. Особенно восхищал меня сверкающий начищенной медью кассовый аппарат, в который вставлялись бумажные рулончики и который потом со звоном выплевывал чеки и квитанции. И все же больше всего мне нравилось нечто совсем другое. Каждый раз, когда мы с мамой приходили в магазин «Тесео», мое внимание приковывала большая фотография Папы Иоанна Павла Второго, вывешенная над дверью складского помещения. Мне казалось – запечатленная на снимке сцена, на которой Папа пожимал руку молодому священнику в черной сутане, перенеслась сюда не только сквозь расстояние, но и сквозь время.
Пока мама просила показать ей туфли другого размера и пока сеньор Тесео обходил свои владения в поисках пары, которая пришлась бы ей впору, я разглядывала фотографию. Папа… Только подумать – сам Папа!.. Ах, если б только знать, что связывало всех верующих людей, сеньора Тесео и молодого священника в черной сутане с Великим Понтификом, Верховным Первосвященником Вселенской церкви и «единственным полномочным представителем Бога на земле» (это я цитирую одну из моих теток) – с тем самым человеком, который возглавлял каждую воскресную мессу на официальном католическом телеканале!.. (Тогда власти еще не объявили войну Церкви, а Сыны Революции еще не вошли в силу.) Наверное, этот снимок сделан в Ватикане, думала я. Как это далеко от нас!..
– Вы родственник Папы? – набравшись храбрости, спросила я у сеньора Тесео.
В ответ он от души рассмеялся, а потом объяснил, в чем дело. Молодого священника на снимке звали Паоло, и он приходился сеньору Тесео младшим братом. Фотография – увеличенная и помещенная в позолоченную рамку – запечатлела момент рукоположения Паоло в духовный сан.
Об этом факте итальянец сообщил особо торжественным тоном, словно сутана младшего брата и положение, которое он занимал в Ватикане, каким-то образом придавали особый вес ему самому, ставя его на более высокую ступень невидимой лестницы, протянувшейся от обувного магазина в захудалой стране третьего мира до сверкающих миров, в которых вращался теперь Паоло. Святой отец Паоло, если точнее… Именно этим, вероятно, и объяснялись утонченные манеры и приверженность прогрессу (вещественным воплощением которого служил его магазин), выделявшие сеньора Тесео среди других иммигрантов.
А иммигрантов было немало. Они приезжали в Каракас из Сантьяго, Мадрида, с Канарских островов, из Барселоны, Севильи, Неаполя, Берлина и других мест. Это были люди, о которых забыли в их собственных странах и которые жили теперь среди нас. Все они были «мусью» – все до единого. И только сеньор Тесео, казалось, не имел ничего общего ни с хлебопеками из Фуншала[16], ни с садовниками с Мадейры или строительными рабочими из Неаполя. Это были люди с такими же большими и сильными руками, как у него, но, в отличие от сеньора Тесео, их ладони загрубели и потрескались от постоянной работы с землей, цементным раствором и мукой. Это были люди, которые тесали камень, пекли хлеб и строили город, который отчасти уже принадлежал им.
Иммигранты начали прибывать к нам еще в те времена, когда всё в Венесуэле еще только предстояло построить, сделать, организовать. Родные очаги, которые они оставили, лежали в руинах, и на улицах Каракаса зазвучали голоса чужеземцев, говоривших со странным акцентом, – голоса тех, кто пересек океан, на дальнем берегу которого каждый день кто-нибудь махал платком вслед уходящему кораблю. Эти голоса и незнакомые имена понемногу исчезали, растворяясь в привычном обращении «мой дорогой» или «моя дорогая», которое мы всегда использовали, а они в конце концов переняли. Иммигранты, приезжие влили новую кровь в жилы народа, который теперь включал в себя и их, и нас. Мы стали тем, что мы понимали и ощущали как одно – как sum total[17] двух берегов, между которыми пролегал океан.
– Adelaida, mi amore, – спросил меня сеньор Тесео на испанском своего собственного изобретения. – Скажи, почему тебе так нравится эта фотография?
– Потому что мне нравится Рим.
– А почему тебе нравится Рим?
– Потому что он находится по ту сторону океана, а я еще никогда не бывала за океаном.
В руках сеньор Тесео держал металлический рожок для обуви. Сейчас он со звоном упал на пол.
– По ту сторону океана… – повторил он вполголоса.
– Прошу прощения, сеньор Тесео, – проговорила мама, которая уже минут пять расхаживала из стороны в сторону перед низким зеркалом, примеряя очередную пару мягких темно-синих туфель. – Боюсь, мне все-таки нужен размер побольше. Правая немного жмет.
– Побольше так побольше, донья Аделаида, – отозвался сеньор Тесео. – Одну секундочку… Dall’altro lato del mare. По ту сторону океана… – И он исчез за дверью склада, но я слышала, как хозяин магазина еще несколько раз повторил эти слова.
Через минуту сеньор Тесео снова появился в торговом зале. В руке у него была еще одна пара туфель того же цвета и фасона, но на полразмера больше. Мама надела сначала левую, потом правую туфлю и снова принялась расхаживать по ковру перед зеркалом. Наконец она сняла туфли и, отставив в сторону, повернулась ко мне.
– Ну, что скажешь? – спросила она, глядя мне в глаза.
Я присвистнула (вышло довольно-таки глупо!) и показала маме два поднятых вверх больших пальца.
– Я беру, – сказала она, обращаясь к Тесео.
Итальянец воскликнул: «Браво!», прищелкнул пальцами и двинулся через зал к кассовому аппарату. Нажав несколько клавиш, чтобы пробить цену, он ткнул пальцем в кнопку, открывавшую низкий широкий ящик, в секциях которого лежали рассортированные по достоинству монеты и банкноты. Мама достала из сумочки две крупные бумажки и протянула Тесео, а он отсчитал ей сдачу: несколько зеленых банковских билетов достоинством по двадцать боливаров с портретом Хосе Антонио Паэса – лихого генерала времен Войны за независимость, бывшего пастуха, который научился ценить музыку Вагнера.
– Если туфли все-таки окажутся не очень удобными, вы можете обменять их в любой момент, Аделаида, – сказал сеньор Тесео.
– Спасибо, – ответила мама. – Аделаида, дочка, попрощайся и пойдем.
– До свидания, сеньор.
– До свидания, малышка. И не забудь… Dall’altro lato del mare. – Он улыбнулся. – Повторяй за мной: Dall’altro lato del mare.
– Dall’altro lato del mare, – послушно повторила я, и сеньор Тесео снова улыбнулся, сверкнув крупными белыми зубами.
Взявшись за руки, мы вышли на улицу. В свободной руке мама держала коробку с туфлями; она не улыбалась, и я не могла отделаться от ощущения, что допустила какую-то ошибку.
– Аделаида, дочка, что ты сказала сеньору Тесео?
– Dall’altro lato del mare.
– А что он сказал тебе?
– То же самое.
– Но почему?!..
– Потому, мама, что он живет в двух местах одновременно. Его родные живут там, а он – здесь. Разве ты не видела фотографию молодого священника над дверью?
– И кто этот священник?..
– Его брат. Он работает в Ватикане и встречался с Папой.
Мама посмотрела на меня так, словно не видела в моих словах никакой логики.
– Ну как ты не понимаешь!.. – воскликнула я. – В этом-то все и дело! У сеньора Тесео два дома. Один здесь, а другой – по другую сторону океана. На другом берегу. Dall’altro lato del mare. Ну, теперь понимаешь?!..
– Да, доча, теперь понимаю.
Я родилась и выросла в стране, которая давала приют множеству мужчин и женщин из других, порой очень дальних краев. Портные, булочники, строители, водопроводчики, торговцы съезжались сюда в поисках лучшей жизни. Среди них были испанцы, португальцы, итальянцы и даже немцы, которые разъезжали по всей планете, снова и снова изобретая велосипед. Но теперь Каракас начал пустеть. Дети и внуки иммигрантов, чьи смуглые лица уже плохо сочетались с европейскими фамилиями, двигались через океан в обратную сторону, в страны, которые были населены чужими людьми, тоскуя по корням, по тому неуловимому ощущению, которое обычно называют «духом нации». В отличие от них у меня никаких корней по другую сторону океана не было.
Я открыла коробку с гордой надписью «Обувь Тесео». Внутри сверкала новенькой кожей еще не надеванная пара туфель.
Впереди меня две медсестры стремительно катили не застеленные простыней носилки, на которых лежал мужчина с несколькими пулевыми ранами.
– Быстрей! Быстрей! – кричали они. – С дороги! Он умирает!
Я почувствовала железистый запах крови. Это был не просто запах, это было предупреждение.
Я приехала в больницу «Саграрио», чтобы навести справки о Кларе Бальтасар, которая уже три недели подряд не появлялась в мэрии Каракаса, где она работала. Охранники на входе сообщили мне под большим секретом, что три неизвестные женщины схватили Клару в трех кварталах от мэрии, затолкали в джип с тонированными стеклами и увезли в неизвестном направлении. Три дня спустя жестоко избитую Клару нашли на пороге ее собственного дома, словно это было не окровавленное, изломанное тело, а записка с предупреждением. «В следующий раз она вообще не вернется» – вот что это означало. Нападавшие не стали ее убивать, сделав все, чтобы Клара мучилась как можно дольше. Сострадание как одна из форм жестокости…