«Хвастушка, — с нежностью подумала Асмик. — Ах, какой же ты хвастушка!»
Посмотрела на его лицо, хорошо освещенное лампой, на сильные пальцы, небрежно постукивающие по столу, мысленно обругала себя:
«Нашла от чего растрогаться! Если бы бабушка такое услыхала!»
Представила себе бабушкины непримиримые глаза и словно бы услышала низкий, чуть хрипловатый голос: «А вы, молодой человек, чрезмерно самоуверенны, что, как известно, ведет к тягчайшим жизненным поражениям».
— Вы слушаете меня? — спросил Володя.
— Да, конечно.
— Ну так вот. Представляете себе положеньице? Больной, само собой, поправился, все в порядке, а коллега мой на меня ни с того ни с сего в обиде. И не глядит даже в мою сторону. Я сперва было подивился, а потом понял.
— Что же вы поняли?
— Да все то же, что говорил. Есть люди, которые не в силах простить добро к себе. Просто не могут забыть и потому даже, случается, мстят за это. Знаете, есть такая турецкая, что ли, поговорка: «За что ты мне делаешь зло? Я же тебе ничего доброго не сотворил!»
— Глупая поговорка, — решительно оборвала Асмик. — Глупая и такая какая-то человеконенавистническая.
— Может быть, — согласился Володя. — Однако и такое существует в жизни.
— Допустим.
Володя осушил свою рюмку.
— Почему вы не пьете?
— Не хочется.
— Тогда я за ваше здоровье.
Он налил себе еще.
— Я вас насквозь вижу, вы все равно, несмотря ни на что, будете сеять это самое, которое доброе и к тому же вечное.
— Пусть так.
Он расхохотался.
— Чудачка вы все-таки. Так и хочется сказать: «А ну, гражданочка, поправьте нимб, малость набок съехал…»
Он стал часто приходить к ней. Сидели, ужинали, порой молчали, порой говорили о всякой всячине.
Он раскрывался не сразу, постепенно, но ей казалось, он все больше привыкает к ней.
Однако ей многое в нем не нравилось. Она не старалась сочинить его, представить себе другим, чем он был. Она видела все то, что в нем почему-либо не нравилось, не могло нравиться ей, и все равно любила его.
Однажды он сидел у нее. За окном шумел дождь, и, как и обычно в дождь, теплая, освещенная ярким светом комната казалась особенно уютной и теплой.
— Люблю дождь, — сказал Володя. — А вы?
— Как-то не думала об этом.
— А я люблю. И солнце люблю. Я, между прочим, все принимаю. Вот когда солнце светит, мне иногда петь хочется. Вот так вот, во все горло. А когда слякоть, сырость на улице, то я начинаю ко всем придираться, на меня что-то находит, и я чертовски злой становлюсь, так на меня всякая осенняя гадость действует…
Улыбнулся, ожидая ее ответной улыбки. Но лицо Асмик оставалось серьезным.
И он сразу же нахохлился.
— Почему вы молчите?
— Мне кажется, — сказала Асмик, — вы не просто живете, как все мы, смертные, а то и дело констатируете свои чувствования.
— Что это значит? — несколько высокомерно спросил Володя.
— Вы все время прислушиваетесь к своим ощущениям: каково вам, как вы относитесь к людям, или к обстоятельствам, или к явлениям природы. Думаете, как они действуют на вас, вызывают ли положительные или отрицательные эмоции…
— Ну и что же? — нетерпеливо перебил ее Володя.
— Да ничего. Просто — вы эгоист, — сказала Асмик. — Даже эгоцентрик.
— Вот как, — заметил Володя. — Неужели?
— Вы сами знаете, это — правда.
— Я никому ничего плохого не делаю, — сказал Володя.
— И хорошего тоже не делаете.
— Откуда вы знаете?
— Мне кажется.
Она посмотрела на его сердитое лицо.
— А эгоистам, наверно, трудно живется. Правда?
— Возможно. А что, альтруистом выгоднее быть?
— Я не пробовала быть эгоистом, — ответила Асмик.
— Все-таки?
— Все-таки, наверно, мне легче, чем вам. Значительно легче.
Он хотел сказать что-то, может быть уязвить ее, но в это время Асмик позвали к телефону.
Она вернулась спустя несколько минут. Вернулась вся погасшая, словно бы разом постаревшая на добрый десяток лет.
Володя удивленно взглянул на нее:
— Случилось что?
— Из больницы звонили, — сказала Асмик. — Фомичева умерла.
— Кто это?
— Моя больная… Она уже давно болела… Лимфогранулематоз…
Он налил боржом в стакан.
— Выпейте, успокойтесь. Вы же давно знали.
И вдруг Асмик не выдержала, зарыдала, сотрясаясь всем телом.
До сих пор Асмик все еще никак не могла привыкнуть к этому переходу, который ей приходилось наблюдать так часто, от живого, исполненного желаний и чувств, к мертвой, совершенной неподвижности.
Другие врачи привыкали, а она не могла.
Володя в изумлении смотрел на нее, а она все стояла, отвернувшись от него, и хотела и не могла удержаться, чтобы не плакать.
— Хватит, — сказал Володя. — Сколько можно? Ну, перестаньте…
Асмик повернула к нему залитое слезами лицо.
— Уйдите, — сказала, не глядя на него. — Я хочу побыть одна…
Володя пожал плечами, но послушно ушел, испытывая в душе облегчение: не выносил женских слез.
Асмик задумала познакомить Володю со своими друзьями. Как-то привела его к Михаилу Васильевичу.
Кроме них троих там была еще Туся.
Володя был не в настроении, молча катал хлебные шарики, откровенно зевал.
Туся удивленно переводила взгляд с него на Асмик. Все никак не могла понять, что же их связывает.
По привычке красивой, избалованной мужским вниманием женщины она даже попробовала пококетничать с ним.
Она сказала, обращаясь к Асмик, но уголком глаза следя за Володей:
— Посмотри, у меня ни с того ни с сего выступили веснушки.
— Почему ты их не сведешь? — спросила Асмик. — Теперь, говорят, их легко сводят.
— Не хочу, — ответила Туся. — Я считаю, что веснушки — одна из примет молодости. — Обернулась к Володе: — А вы как считаете?
— Не знаю, — буркнул Володя. — Я — хирург, а не косметолог.
Туся улыбнулась:
— Вы не самый большой джентльмен из всех, кого я знаю.
— Ну и что из этого? — спросил Володя.
Туся вынула сигарету, закурила, следя глазами за тающим дымком.
— Когда ты курить бросишь? — ворчливо спросил Михаил Васильевич. — Дымит, словно труба паровозная…
— Никак не могу отвыкнуть, — сказала Туся. — А вы, Володя, курите?
— Нет, — ответил Володя.
Разговор, в общем, не клеился. Асмик поняла, первая сказала:
— Пора по домам…
Они шли с Володей вдоль Никитского бульвара.
Асмик спросила:
— Правда, милые люди?
— Кто? — переспросил Володя.
— Михаил Васильевич, Туся. Это мои друзья.
Володя приподнял воротник пальто, словно хотел отгородить себя от всего мира.
— Ничего особенного.
— Как ничего особенного? — возмутилась Асмик. — И Туся тоже ничего особенного? Она же такая красивая…
— Была, — сказал Володя.
Неожиданно это короткое, небрежно сказанное слово укололо Асмик.
— Мы с ней одного возраста, — сухо бросила она.
— Вы — это вы, — ответил Володя. — А она — пшено.
— Что значит пшено?
— То и значит. Пшено не рис и даже не гречка.
Асмик обиделась. Как это он, в самом деле, лихо сплеча рубит! Кто он такой, чтобы походя поносить хороших людей? Что это за непонятное высокомерие?
Она решила не говорить больше ни одного слова. А он не обратил ровно никакого внимания на ее обиду.
Так и шли оба, молчали.
Возле ее дома он сказал:
— Пока. Я поехал.
Было сыро. Дул ветер. Асмик представилось, как он будет сейчас трястись в электричке, потом топать по грязи, добираться лесом домой. А дома, должно быть, холодно, печка давно остыла…
— Идем ко мне, — сказала просто.
Он подумал.
— Я стесню вас…
Вместо ответа она потянула его за рукав.
«Я старше его, намного старше, — с горечью думала Асмик. — Что же потом? Как все будет?»
Порой, под утро, когда он еще спал, она вглядывалась в его лицо, которое во сне казалось неожиданно кротким, словно сон начисто стирал с него всю колючесть. Рассматривала молодую, туго натянутую кожу, смуглую шею с выпирающим кадыком.
Да, она была старше его, и это никак нельзя было оспорить.
Ей довелось в раннем детстве застать извозчиков, пролетки на дутых шинах, частные магазины, Страстной монастырь, немые кинофильмы с участием Мэри Пикфорд и Асты Нильсен.
И самое главное, у нее за плечами была война.
Даже он не раз говорил, что завидует ей.
— Почему? — спрашивала Асмик.
— Ты была на фронте, а это, конечно, самое яркое, что только может быть…
Михаил Васильевич и тот несколько высокопарно говорил подчас:
— Ты, Асмик, держала руку на пульсе эпохи…
Володя признался:
— Мы все в школе мечтали убежать на фронт. Я с одним фронтовиком переписывался, у нас все переписывались, наши девчонки кисеты им вышивали, платки…
Асмик была беспощадна к себе. Подолгу разглядывала себя в зеркало, находя все новые, невесть откуда возникавшие морщины. Мысленно сравнивала себя с ним.
Он не был красив — скуластое, худое лицо, брюзгливая складка рта, длиннорукий, нескладный, но он мог встать среди ночи, работать двадцать четыре часа подряд, болеть, ходить неряшливым, неприбранным, по нескольку дней не бриться — и все равно выглядел молодым и здоровым. Несмотря ни на что!
— Я — старуха по сравнению с тобой, — говорила она, втайне ожидая опровержения.
Он смеялся:
— Еще чего скажешь…
Она радовалась, как ребенок.
— Правда? Ты так не считаешь?
— Нет. Не считаю.
Само собой, в скором времени их отношения перестали быть тайной.
Сестры и санитарки жалели ее:
— Она такая простая, а он — крепкий орешек, еще покажет себя как следует…
Врачи посмеивались: с ума сошла, чуть не на десять лет старше его, какая женщина могла бы на такое решиться?
Даже профессор Ладыженский, далекий от сплетен и пересудов, и тот порой с вопросительной укоризной поглядывал на нее. И дядя Вася при каждой встрече отпускал ни к селу ни к городу странные, многозначительные замечания, а иногда у него вдруг вырывалось: