— Он прав, — ответила Туся. — Ты и вправду дурак.
— Почему это я дурак? — обиделась Асмик.
Туся взяла сигарету из пачки, потом вынула коробку спичек, чиркнула спичкой, но огонь не загорелся.
— Почему это у меня так получается? — в свою очередь спросила она. — Из всех спичек в коробке я вытащу именно одну, горелую?
— А может быть, они все горелые? — предположила Асмик.
Туся пристально посмотрела на нее.
— Ты самый умный дурак, которого я когда-либо знала!
— Неужели? — спросила Асмик.
— Да, самый умный. И мы тебя все любим. Только, наверно, он еще больше, чем я.
— Ты так думаешь?
— Уверена!
15
— Вероятней всего, илеус, — сказал профессор Ладыженский.
Пальцы его быстро ощупали живот девочки. Девочка была без сознания. Темная, коротко стриженная челка открывала круглый лоб, блестевший от пота. Пульс прощупывался с трудом.
— Немедленно, — сказал профессор и кивнул Асмик.
— Хорошо, — ответила Асмик.
Только что, перед тем как войти в кабинет профессора, она видела мать девочки. Мать была худенькая, рыжеволосая, глаза сумасшедшие. Больно сжала руку Асмик.
— Доктор! Что же это такое?!
— Сейчас все скажу…
Асмик вышла из кабинета.
— Будем оперировать.
Мать сжала обеими руками горло, как бы пытаясь заглушить готовый вырваться крик.
— Вы?
— Я! — сказала Асмик. — У нее, очевидно, заворот кишок.
Случай был серьезный, что тут скажешь? Взяла в свои руки неожиданно тяжелую ладонь женщины.
— Успокойтесь, прошу вас. Может быть, все будет хорошо…
Женщина молчала, смотрела на нее. Немигающие, странно пустые глаза…
Операция продолжалась больше часа. Профессор не ошибся — заворот кишок, кишечник омертвел, и уже ничего нельзя было сделать.
Однако Асмик все еще надеялась на что-то, может быть на чудо. Она стояла над распростертым, почти безжизненным телом девочки; капли пота медленно стекали, щипали глаза, то и дело сестра марлей вытирала ей пот, а он снова стекал на глаза.
Внезапно ее ассистент Ляля Шутова тихонько вскрикнула. Асмик перевела на нее глаза — Ляля с испугом смотрела на нее. Асмик остановилась, медленно стянула с себя маску, палец за пальцем стащила перчатки. Все. Конец.
— Боже мой, — сказала Ляля, всхлипывая и морщась. — Боже мой, зачем это все?
— Замолчи, — угрюмо бросила Асмик.
Она стояла возле умывальника, мыла руки, ладони, пальцы. Потом остановилась. К чему мыть? Хватит. Операция кончилась…
Тогда она вспомнила о матери девочки. Наверно, стоит там же, где стояла, или ходит по коридору, и глаза у нее такие, что глядеть страшно. Что сказать ей? Какие слова найти? Как вымолвить такое?
Она подозвала к себе Лялю.
— Вот что, может быть, пойдем вместе, там ее мать…
Ляля затрясла кудряшками.
— Нет, нет, ни за что! Я не могу видеть, это уже слишком.
— Хорошо, — сказала Асмик. — Я скажу сама.
Коридор был очень длинный, Асмик казалось, он никогда еще не был таким длинным. В конце коридора стояла мать. Асмик подошла к ней. Мать смотрела на врача, и лицо у нее было каменным, ни одна черточка не дрогнула.
Асмик стояла неподвижно. Молча, не находя ни одного слова, словно все слова, какие есть на земле, разом, в один миг забыты навсегда.
Кто-то подошел к Асмик. Она чуть повернула голову. Володя.
— Пойдемте, — сказал Володя, он взял Асмик под руку, другой рукой обнял мать. — Не надо стоять здесь…
Голос его звучал очень мягко. Асмик никогда не слышала, чтобы он говорил так.
— Иди родная, — сказал он ей. — Я буду. Я все время буду здесь. А ты иди…
Глаза его смотрели на нее умоляюще. Он обнял женщину, стал медленно спускаться вместе с ней по лестнице вниз. Асмик стояла и смотрела им вслед.
Ей стало легче. Пусть самую чуточку, самую каплю, и все-таки легче.
В воскресенье Володя заявил:
— Я взял в месткоме две путевки в однодневный дом отдыха.
— С ума сошел, — сказала Асмик, — посмотри, какая погода!
За окном было сыро, не то дождь, не то снег. Под ногами серая каша. Начало декабря, а настоящей зимы и в помине нет.
— Тебе надо отдохнуть, — упрямо сказал Володя. — Надень резиновые боты, мы с тобой походим по лесу, подышим настоящим воздухом, а не бензином. Вот увидишь, как отойдешь, сразу же…
— Сумасшедший, — повторила Асмик и вытащила из-под тахты чемодан, в котором хранились резиновые боты.
В электричке было мало народу. За окном вагона мелькали мокрые крыши дач. Дачи стояли угрюмые, разом потеряв свой летний, праздничный вид.
— Смотри, какие дома, они словно обиделись на кого-то, — сказал Володя.
— Да, — односложно ответила Асмик.
Она изменилась за эти дни. Возле глаз пролегли морщинки, у губ появилась складочка.
Не спала ночами, все время вспоминала об одном и том же, о том, что случилось в операционной.
Девочке было неполных одиннадцать лет. Тело у нее было золотистое, загорелое еще с лета. Под левой ключицей — родинка. Около паха — заживший розовый шрам. Должно быть, поцарапалась обо что-нибудь или на гвоздь напоролась.
Она видела ее везде, на что бы ни глядела, — темная спутанная челка, детский выпуклый лоб, и капельки пота блестят на нем. Мелкие капельки. Губы синеватые, подбородок с ямочкой.
Профессор Ладыженский не старался утешить Асмик. Говорил сурово, по своему обыкновению обрубая слова:
— Вы сделали все. Но было уже поздно. Если бы привезли на день раньше…
«Нет, я виновата, — думала Асмик. — Я виновата!»
Она знала, ее вины здесь нет. Профессор прав — девочку привезли слишком поздно. Кишечник омертвел и был мертвым еще за сутки до операции. И все-таки, может быть, можно было сделать еще что-то…
Однодневный дом отдыха находился в лесу. Ночью, очевидно, шел снег, деревья были обсыпаны молодым, медленно таявшим снегом. Кричали петухи, дым вился над крышей белого домика — конторы, кругом было тихо, и казалось, город с его тревогами и постоянным, неумолкаемым шумом остался где-то далеко позади, на другой планете.
Володя был заботлив на диво. Уговаривал, словно маленькую:
— Надень шарф. Ты не забыла теплые носки? Смотри не промочи ноги…
Ходил с ней по лесу, держал под руку, ничего не говорил, и она не говорила. И была благодарна ему за молчание.
Изредка поворачивала голову, смотрела на него, каждый раз встречала его взгляд.
«Что? — спрашивали глаза Володи. — Как тебе?»
Во время обеда он пошел на кухню, принес стакан горячего, очень крепкого чаю.
— Сам заварил, как ты любишь…
— Не хочется, — сказала Асмик.
Он приказал строго:
— Пей. Чай — лучшее тонизирующее…
Соседи по столу усмехались про себя, но он ни на кого не глядел, только на нее.
— Что хочешь делать? Ляжешь спать или пойдем погуляем?
— Как хочешь, — отвечала Асмик.
— Нет, как хочешь ты…
— Тогда пойдем, — сказала Асмик. По правде говоря, она охотнее легла бы поспать, но ей казалось, Володе хочется погулять, а она любила делать то, что он хочет.
После обеда пошел сильный снег, все вокруг стало нарядным. Уже по-зимнему запахло морозной свежестью.
— Домой уедем с последним поездом, — сказал Володя.
В лесу было тихо, только слышались шаги его и Асмик в медленно оседавших над землей сумерках.
Асмик остановилась.
— Мне хорошо с тобой, — сказала она и сама удивилась. — Действительно хорошо!
Он кивнул.
— Я с тобой как с самим собой, ничего не надо скрывать. — Он приподнял голову, услышав карканье одинокой вороны. — Это, наверно, самое важное, когда легко и молчать и говорить.
Асмик не ответила. Все возраставшее чувство счастья охватило ее, и было боязно спугнуть его хотя бы одним словом.
Володя сказал, глядя перед собой на ровную, заснеженную дорогу:
— Знаешь, у меня мать красивая. Я в отца.
— Отец умер?
— Погиб на фронте. Под Вязьмой.
Он нахмурился.
— Самое страшное, когда тебя никто не любит.
— Как не любит? — возмутилась Асмик. — А я?
— Ты — да. Больше никто.
— А мать?
Он ответил, помедлив:
— Нет. Никогда не любила. Я ей был не нужен.
— Так не бывает, — сказала Асмик.
— Бывает. Она была красивая, и мужики за ней так и бегали, а я, сколько помню, все, бывало, один оставался. Она уходила, оставит мне поесть, сиди, скажет, никуда не ходи. Я говорю: «Не уходи, мне скучно», а она как заорет: «Навязался на мою голову, хоть бы тебя и не было!»
Его глаза были сейчас совершенно черными.
— Говорят, я злой, мрачный; знаешь почему? Чтоб меня никто не тронул, это как броня, потому что тронут — до меня все равно не доберутся; если надо, я еще и два и три раза отвечу!
Взглянул на притихшую Асмик, спросил потеплевшим голосом:
— Не боишься меня?
— Нет.
— Тебе и не надо бояться.
— Слушай, — сказала Асмик. — Это, наверное, банально, смешно, но я все равно хочу знать.
— Что ты хочешь знать?
— Как все это случилось? Ну, это самое, то, что ты и я…
Она оборвала себя, но он понял ее. Она хотела знать, когда он впервые осознал, что любит ее.
Он ответил серьезно, без тени усмешки:
— Думаешь, знаю?
Он не лгал. Много раз вспоминал: как это все было? Как началось?
Может быть, тогда, когда она, запыхавшись, прибежала в больницу, привезла коробочку с лекарством? Или тогда, когда сама, первая, привела его к себе дождливым вечером? Или тогда, когда плакала, видя, что ничем уже не может помочь своей больной?
Вот так вот стояла, большая, грузная, и, не скрываясь, вытирала слезы, а щеки и нос у нее были мокрые, и он не знал, чем утешить ее, и злился, и в то же время не мог не восхищаться этой бескорыстной душевной отдачей, и верил, знал, что так оно и есть, она не думает о себе, совсем не думает, а только об одном — как бы помочь, спасти, облегчить, — и теряется, когда ничего не выходит, когда все кончено, и плачет потом, никого не стесняясь…