Случай звали Артемом, мы вместе работали на заводе, он собирался ехать на целину в Кустанай, и я, поменяв свою фамилию на его, решилась ехать вместе с ним.
Морозным февральским утром дядя Вася с тетей Лелей провожали нас.
Они стояли рядышком возле вагона, улыбались мне, дядя Вася не уставал давать всевозможные советы по устройству семейного быта, и я слушала его, но сердце мое сжималось от боли.
Почему так получается, что, вырастая, мы неизбежно стремимся покинуть самых своих близких? Выходит, что в ответ на любовь мы отвечаем неблагодарностью? И забываем в конце концов о тех, кого нельзя забывать? А потом, впоследствии, спустя годы, и нам самим предстоит неотвратимый этот удел расставаться с теми, кого мы любили…
Мысли мои прервал Артем. Он сказал:
— Пять минут осталось…
Я вскочила на подножку и, обернувшись, все смотрела назад, туда, где остались мои старики, и они смотрели на меня, улыбаясь чересчур радостно и безмятежно, совсем как я.
Спустя три с половиной года я приехала в отпуск в Москву.
Много воды утекло с тех пор: дяди Васи уже не было в живых, и домик на Пятницкой сломали, а тетя Леля переехала в заводской дом, в однокомнатную квартиру.
Прямо с вокзала я отправилась к ней.
Поначалу мне показалось, моя тетя Чайпить нисколько не изменилась, те же пухлые, в ямочках, щеки, та же сияющая улыбка, и, только вглядевшись, увидела: волосы ее стали совершенно седые, и кожа на лице сморщилась, и глаза потускнели.
Мы сидели с ней в крохотной кухоньке, облицованной белым кафелем, знакомые голубые чашки стояли на столе, электрический самовар, мой подарок, заменивший тот, старый, исходил паром.
Я сказала:
— А вы вроде все та же, тетя Чайпить, все та же, прежняя…
— Нет, — ответила она. — Ты меня, пожалуйста, не утешай, и сама знаю, здорово постарела.
Потом оглядела меня:
— А вот ты выросла! Я на тебя теперь гляжу снизу вверх.
— Как на начальство, — ответила я.
Она засмеялась:
— Ну, нет, я на свое начальство отродясь так не смотрела, потому как начальство у меня было одно — дядя Вася.
— А вы ведь и вправду были с ним одного роста.
— Я чуток повыше, на самый чуток…
Она рассказала о том, как он умер. Смерть его была легкой, в одночасье. Пришел с завода, присел за стол, видно, хотел сказать что-то, внезапно опустил голову, захрипел. И все.
Говорила она обо всем этом просто, с тем философски осмысленным и мудрым спокойствием старых русских людей, которые в предчувствии недалекого своего конца относятся к смерти как к неизбежности, равно ожидающей каждого живущего на земле.
А мне все думалось, вот сейчас откроется дверь, войдет дядя Вася, сперва будет долго, со вкусом плескаться под краном, смывая с себя заводскую копоть, а потом сядет за стол, обеими ладонями охватит горячий стакан с крепким, заваренным так, как он любит, чаем, скажет мне:
— Вот что я бы хотел тебе посоветовать…
Я посмотрела на тетю Лелю. Глаза ее были устремлены на дверь, тоненькая морщинка вспухла на лбу. Может, и ей подумалось в этот миг то же самое, что и мне…
Вечером мы отправились с нею в театр. Я добыла билеты, разумеется, в Художественный театр на спектакль «Анна Каренина». Очень хотелось, чтобы моя тетя Чайпить посмотрела именно этот спектакль.
Мы вышли из дому часа за полтора до начала: тетя Леля очень боялась опоздать.
Несмотря на ранний час, к нам уже на улице Горького то и дело подходили жаждущие, одинаково вопрошая:
— Нет ли лишнего билета?
— Все, как было и до моего отъезда, — сказала я. — И тогда тоже возле театров вечно спрашивали билетик…
— Это у нас в Москве так заведено, — с гордостью ответила тетя Леля.
Нарядные девушки — я машинально отметила, что мода, во всяком случае, изменилась, — вышагивали вокруг театра, держа под мышкой завернутые в газету или в целлофановый мешок туфли.
Одна женщина, крохотная, ростом с семилетнюю девочку, одетая в малюсенькое пальто, подбегала к каждому и спрашивала одно и то же:
— Нет ли билета? Все равно какого, хоть на балкон или на галерку?
Она была уже немолодой, удручающе некрасивой, маленькое лицо сплошь в морщинах, глубоко посаженные обезьяньи глаза.
Я на ходу ответила ей:
— Нет ничего…
А тетя Леля замедлила шаг, шепнула мне:
— Ты только глянь. Вот оно, горе на двух ногах…
— Какое горе? — я не поняла. — Чего вы там еще увидели?
Она кивнула на женщину:
— Гляжу на нее и думаю: так вот, наверно, и прожила, бедняга, всю как есть жизнь уродцем, так и состарилась, и одна утеха, одна отрада — пойти в театр…
Я испугалась, как бы тетя Леля не вздумала отдать свой билет, чего доброго с нее станет, потащила за рукав.
— Пройдемся, еще есть время…
Но она все смотрела на маленькую старушку, глаз от нее не могла отвести, и я подивилась про себя: как это она всегда все видит, многие из нас пройдут мимо, ничего не замечая, а если и заметят, так беспечально забудут, но она не пройдет равнодушно, не забудет…
Почему? Почему же она вот такая, как есть? Не похожая ни на кого другого?
Вспомнилось, как она однажды сказала мне:
— Я так понимаю: надо к каждому человеку, какой бы он ни был, с добром идти, искать в нем добро. Что ищешь, то и находишь, добро ищешь — добро же и найдешь…
Мы прошлись по узенькому переулку, который назывался Проездом МХАТа, вышли на Пушкинскую. Потом снова повернули обратно, к театру.
Она шла, мелко семеня ногами, обычная, с виду ничем не примечательная, уже старая женщина, а я все поглядывала на нее и вспоминала, как вхожу к ней в дом тогда, в тот самый первый раз, и она расставляет на столе чашки, обещающе говорит:
— Сейчас мы с тобой будем чай пить…
Я увидела ее такой, какой она была в ту пору, и невольно вдруг вспомнился мне мальчик из Конотопа, счастливая хозяйка маленького домика на Цимле, кассирша с Ленинградского вокзала — все те открытые, душевные люди, которые вот так же вот, не умея пройти равнодушно мимо, хотя бы ненадолго согрели меня и заставили поверить в бескорыстную силу доброты.
— Ну, чего задумалась? — спросила тетя Леля. — Пошли, а то, гляди, опоздаем…
И мы поспешили к театру, потому что уже на улице был слышен первый звонок.
В каждую субботу, вечером…
1
Отец приходит к нам в субботу примерно в восьмом часу вечера. К нам — это ко мне и к моему младшему брату, Алеше.
Мамы у нас нет, она умерла пять лет тому назад. А спустя полтора года отец женился и теперь живет отдельно, у жены.
Я обычно с радостью ожидаю субботу, приход отца, и в то же время с горечью предчувствую конец встречи, когда отец взглянет на часы и поднимется со стула, — как конец всему хорошему, чего ждешь, что сбывается, но неминуемо уходит.
Наш отец рассеянный, очень забывчивый. Мама говорила о нем:
— Не от мира сего…
Никогда не знает, сколько у него денег, вечно теряет носовые платки и шариковые ручки, которые привозят ему коллеги из заграничных поездок, зная пристрастие отца к шариковым ручкам. Карманы его пиджака забиты блокнотами, записными книжками, просто листками бумаги, на которых он записывает нужные ему адреса и телефоны, рецепты новых лекарств и еще, как он выражается, мысли, внезапно приходящие в голову.
Однажды он потерял у нас одну из своих записных книжек, и я, каюсь, перечитал все страницы, с начала до конца, и узнал мысли, которые внезапно приходят ему в голову:
«Говорят, в Ментоне это пробуют лечить. Поговорить в министерстве!» «Обязательно побывать в институте неврологии, проконсультироваться с Тарпаняном». И так далее.
Я знаю — это все обо мне. Прошлой зимой я был в альпинистском походе в Нальчике. Все было как надо, но на обратном пути оборвалась веревка.
С тех пор я лежу. Сперва лежал в больнице, потом в научно-исследовательском институте. А теперь лежу дома, в постели.
Нет на всем свете такого средства, которое могло бы оживить мой позвоночник. Отец утешает меня, говорит, что наука движется вперед, я молод, я дождусь и меня непременно вылечат. Верит ли сам отец тому, что говорит?
Алеша, по-моему, не верит. Мой брат, хотя ему скоро четырнадцать, вполне самостоятелен, всегда знает, чего хочет, и никогда не лжет.
Как-то, когда отец ушел, Алеша сказал:
— Мы, мужчины, должны смотреть правде в глаза.
— Само собой, — подтвердил я.
— Так вот, — продолжал Алеша. — Как бы там ни было, я тебя никогда не брошу.
В словах этих мне послышался некоторый упрек отцу. Но я не согласен с Алешей.
Он еще слишком мал, чтобы судить взрослого мужчину. Несмотря на то, что я не могу забыть маму и никогда не забуду, я понимаю отца.
Они работают вместе, в одной больнице. Она — врач-терапевт.
Когда я ее увидел, то едва сумел скрыть свое удивление — до того показалась мне некрасивой, невзрачной: худенькая, щуплая, коротко, под мальчика, стриженная. Мама была необыкновенно привлекательной, даже красивой — яркие синие глаза, тяжелые волосы.
Но эта, видать, умная, цепкая. И что меня с ней окончательно примиряет — любит отца. Когда ее маленькие быстрые глаза смотрят на него, они теплеют и становятся добрее, мягче.
Она у нас была всего лишь один раз, потому что Алеша так прямо и заявил отцу, что не хочет ее видеть. Отец расстроился, запинаясь, стал выговаривать Алеше, что так нехорошо, что это его очень огорчает, но Алеша не стал ничего больше слушать и вышел из комнаты. Я сказал отцу:
— Ничего, я его обломаю. Вот увидишь, они еще подружатся.
— Нет, — сказал отец, — они не подружатся. Я Алешу знаю, характер — железо!
Я люблю Алешу еще и потому, что мама любила его больше всех. Еще тогда, когда Алеши не было и он лишь должен был появиться, она придумала себе его, начиная с имени — ей нравилось имя «Алеша» — и кончая внешностью. Мама говорила:
— Хочу, чтобы сын у меня был высокий, сероглазый, с темными волосами и чтобы у него были большие, красивые, ловкие руки.
И Алеша удался точно таким — сероглазый, темноволосый, ростом вот-вот догонит меня, и руки у него самые что ни на есть ловкие.
Он лучший ученик класса, а потому и занят больше всех остальных учеников. Ему постоянно приходится оставаться в школе после уроков, помогать отстающим. И еще он занимается в техническом кружке. Очень хочет построить сани с мотором, чтобы бегали быстрее машины. Но из-за меня он нередко пропускает занятия в своем кружке. Я ругаюсь, но он стоит на своем:
— Тебе одному скучно…
Он не прав. Я не так уж много времени бываю один. Когда Алеша в школе, к нам приходит помогать по хозяйству соседка — пенсионерка с пятого этажа, Полина Петровна, дама хозяйственная, но чрезмерно говорливая.
Пока приготовит обед и уберется в комнате, успеет выложить мне свои впечатления о жильцах, населяющих дом, и попутно еще расскажет о текущих политических событиях.
Ко мне заходят товарищи по институту, приносят конспекты, учебники — я ведь и теперь продолжаю учиться. И педагоги будут этой весной принимать у меня дома экзамены совершенно так же, как принимали бы в институте, без всяких поблажек и скидок.
Алеша как-то спросил меня:
— Хочешь, я тебе подскажу, какой дипломный проект сделать?
— Хочу.
— Сделай проект стадиона, только чтобы был последним писком.
— Что ты называешь последним писком?
— Перво-наперво — трибуны из пластика. Это, наверно, здорово красиво, когда трибуны из цветного пластика, красные, голубые, зеленые!
— А ты сам-то видел такие трибуны?
Но Алеша не слушал меня:
— Потом надо установить повсюду самые сильные фонари, чтобы проводить матчи и днем, и ночью.
— Ночью-то зачем?
— Вдруг днем не успеют…
Когда Алеша является домой, он первым делом выспрашивает Полину Петровну, как я ел, понравился ли мне обед, кто навещал меня и как я себя чувствовал весь день.
Меня он расспрашивает после — должно быть, больше доверяет ее ответам.
Хотя Алеша и младше на семь лет, он относится ко мне так, как будто он старший, а я маленький, неразумный.
Он считает, что знает все лучше меня, больше разбирается в жизненно важных проблемах, лучше понимает людей.
Может быть, по-своему он и прав.
Благодаря его стараниям, я могу, лежа в постели, управлять каналами телевизора и радиоприемника, он сам смастерил для этого специальные приспособления, телефонный аппарат стоит рядом с постелью на тумбочке, а кроме того, у меня еще есть транзистор «Сокол», подаренный в день рождения Нелей.
Неля тоже, подобно Алеше, привыкла считать себя старшей.
Она и в самом деле старше меня на два с половиной года. Ей двадцать три, и она работает в архитектурной мастерской Моспроекта, а я до прошлой зимы учился в архитектурном институте.
Неля любит делать подарки. Недавно она преподнесла деревянный с затейливым узором туесок, на дно туеска наклеила свою фотографию, для того чтобы, как она выражается, я знал: она неотступно, всегда рядом.
Неля — современная девушка во всех отношениях, и главное — больше всего боится хотя бы в чем-то отстать от моды.
Должно быть, не я один говорил ей о том, что она чересчур сильно мажется, но она уверяет — это модно и современно, и потому не устает растушевывать веки синим, проводить чуть ли не до виска темные черточки, мазать губы бледной помадой, а на щеки класть золотистый тон.
У нее неправильные черты лица, высокие скулы, крупный рот, пористая кожа, но тщательно запудренная, однако все это в сочетании со спортивной фигурой, стройными ногами, которыми она гордится, производит соответствующее впечатление, и она кажется порой хорошенькой.
Она постоянно демонстрирует хорошее воспитание, которого у нее нет и в помине.
«Пожалуйста», «спасибо», «очень благодарна» — так и сыплется с ее языка, но стоит кому-либо хотя бы чуть обидеть Нелю, как она, позабыв о хороших манерах, резанет сплеча, обругает так, что не сразу найдешься, что и ответить.
Когда-то я прозвал ее «вежливая нахалка», и она — у нее есть чувство юмора — искренне засмеялась.
Несмотря на все это или, может быть, благодаря всему этому, я люблю Нелю, хотя никогда еще не говорил ей о том, что люблю.
Когда мы встречаемся, мы только и делаем, что обмениваемся остротами, иногда переходящими в колкости, и не обижаемся друг на друга, потому что оба одинаково боимся любого проявления сентиментальности.
Поначалу, когда все это случилось, Неля часто приходила ко мне, часами просиживая со мной, и держалась совершенно обычно, точно так же, как и тогда, когда я был здоров.
Я не мог не оценить по достоинству ее такт и чуткость, но иногда мне казалось, что это все не так уж легко для нее — приходить ко мне, привычно острить, делая вид, что все, как есть, осталось по-прежнему, и я насильно гнал Нелю домой.
Она не хотела уходить, а я начинал нарочно капризничать, говорить, что устал от нее, хочу спать, и вообще нес такую бодягу, что она, удивленно пожимая плечами, бросала:
— Старик, ты что-то сегодня не того…
А однажды, когда я особенно настойчиво уверял, что мечтаю отдохнуть от нее, все-таки обиделась и не приходила целых два дня.
Я с ума сходил, но заставил себя не звонить ей. Она сама позвонила, помолчала, я чувствовал, это она дышит в трубку, потом пришла как ни в чем не бывало.
Иной раз невольно, забываясь, она рассказывает о том, что ее приглашали в театр, но она отказалась, или что их мастерская в воскресенье собирается выехать поездом «здоровье» куда-нибудь под Клин или на Сенеж.
— А ты что же? — спрашиваю я.
— Не желаю, — отвечает она, — просто-напросто нет желания!
А я не верю ей. Она превосходная лыжница, когда-то мы с ней исходили немало дорог по берегу все того же Сенежского озера.
Как-то я признался Алеше:
— Не хочу, чтобы она приходила.
Алеша обалдело уставился на меня.
— Это еще что? Почему?!
— Надоела.
— Врешь! — безошибочно сказал Алеша.
Но я оставался непоколебим и в конце концов сумел убедить Алешу. В сущности, он же много моложе.
Но она не сдавалась. Она-то хорошо знала меня и смеялась, когда я говорил, что устал от нее и мечтаю остаться один.
Однако случилось так, что и ей пришлось поверить.
Пришла как-то, порассказала всякое о том, с кем и за что поцапалась за последнее время, сколько часов сидела над каким-то проектом, в какой цвет собирается выкрасить волосы.
Я слушал ее, потом вынул пачку сигарет, предложил ей. Она удивилась:
— Ты же раньше не курил.
— А вот теперь курю. Хочешь?
Она сказала:
— Курить не модно. Теперь уже многие отказались от этого дела.
— Почему? — спросил я, затянувшись.
— Вредно.
— А что же модно? Стоять на голове?
— Почему стоять на голове? Теперь последняя мода — бегать. Все бегают, даже старики…
Сказала и осеклась, испуганно поглядев на меня. Но я не обратил никакого внимания на ее слова, лениво сбросил пепел в туесок, стоявший на тумбочке. Потом медленно погасил сигарету и бросил окурок на дно туеска, туда, где была вклеена ее фотография.
Неля молчала, опустив голову, покачивая лаковой туфлей. Длинное, стройное тело ее вдруг словно бы обмякло, опустилось. Я понимал ход ее мыслей, вынул из пачки новую сигарету, опять закурил.
— Ладно, — неожиданно кротко сказала Неля. — Я пойду. Мне пора.
— Привет, — отозвался я.
Стоя возле дверей, она обернулась, переспросила:
— Привет! И только?
Я весело помахал ей рукой.
Больше она не приходит. И я не жду. Не хочу, чтобы меня жалели, приносили ради меня жертвы, чтобы навещали из жалости или из чувства долга. Нет, не хочу!
2
Отец пришел не в субботу, а во вторник, привел с собой восходящее светило — молодого, но прославленного невропатолога, о котором идет молва по всей Москве.
Невропатолог, уже лысый, несмотря на свои годы, улыбчив, обходителен.
Подойдя ко мне, он протянул руку с уверенностью избалованного общим вниманием человека, который не сомневается в том, что его хорошо встретят.
Дело свое он, видно, знает превосходно. Впрочем, знает или не знает, не все ли равно? Какой от всего этого толк?
Я уже навидался врачей, и знаменитых и рядовых, из районной поликлиники. И успел изучить различные манеры и способы подхода к больному.
Одни врачи веселые, самоуверенные, всем своим видом как бы говорят: «Вы попали в надежные руки, теперь можете быть спокойны…» Другие — озабоченные, хмурые, словно перед ними находится самый близкий для них человек. Третьи любят шутить, стремясь во что бы то ни стало развеселить больного. Четвертые…
Да, вот так оно все и идет. И какие бы врачи ни были, ни один не в силах помочь.
Я не выдаю своих мыслей, исправно отвечаю на вопросы знаменитости, подробно рассказываю, как это все со мной произошло.
Отец говорит:
— По-моему, большой палец левой ноги рефлектирует. Во всяком случае, мне так показалось прошлый раз. Проверьте, профессор.
Профессор ощупывает мои ноги, постукивает молоточком по коленям, по икрам, по каждому пальцу в отдельности.
Я ловлю его взгляд, обращенный к отцу. Взгляд чересчур ясный, чересчур безмятежный. Так смотрят все врачи, потому что ничего другого им не остается.
Отец провожает профессора до дверей. В коридоре между ними, слышу, происходит борьба. Отец, очевидно, пытается всучить ему гонорар, а он укоризненно басит:
— Оставьте, коллега! Зачем вы так?
Потом отец возвращается, бодро говорит мне:
— Профессор сказал, что время работает на тебя.
Я отвечаю:
— Само собой, как и на любого из нас.
— Нет, серьезно. Он так и сказал: «Время работает на вашего сына, но, конечно, это все будет идти очень медленно, надо набраться терпения, и, в конечном счете, ваш сын будет ходить…»
Бедный отец! Как же он постарел за эти годы! Болезнь мамы и моя история нелегко дались ему. Кроме того, он много работает, бывает, что в день приходится делать три, а то и четыре сложных операции.
Он садится около меня, положив на колени свои большие руки хирурга.
У Алеши тоже такие же руки — длинные пальцы, изящно вылепленная ладонь. Только у отца кожа на ладонях уже блекнет, а у Алеши свежая, молодая.
Мы редко бываем с ним одни, без Алеши, и поэтому мне хочется поговорить сейчас с отцом по душам, так, как говорили когда-то. Он всегда казался мне скорее старшим братом, и отношения у нас были легкие, необременительные.
Я спрашиваю напрямик:
— Ты как, доволен своей жизнью?
Он молчит, вертит пальцами шариковую ручку, наверно, очередной подарок: ярко-васильковая, в черный горошек, занятная ручка, я таких еще у него не видел.
— Покажи ручку, — говорю я.
Он протягивает мне ее.
— Хорошая! Какое происхождение?
— Не знаю, кажется, шведская.
Я отдаю ему ручку обратно, он задумчиво разглядывает ее, должно быть думая в это время о чем-то другом.
— Мы с мамой поженились очень молодыми, — говорит отец, — оба еще учились в институте. Я был, наверно, чуть постарше тебя, ну, так на год, не больше. Было трудно, вечно не хватало денег, комната в деревянном доме, — помнишь нашу комнату на Русаковской?
Еще бы не помнить! Вечерами, когда мы все собирались возле кафельной печки, как уютно трещали в ней дрова! Я смотрел на догоравшие угли, сине-золотые и малиновые, и спрашивал отца:
— Как думаешь, им больно?
— Кому больно?
— Углям. От огня. Огонь же их обжигает…
Мама ставила на стол жаренную на постном масле картошку с луком, отец подмигивал мне и тихонько спрашивал:
— Небось мяса охота куснуть?
Но мясо случалось далеко не каждый день.
— Да, материально нам было трудно, — вспоминает отец, — я часто говорил маме: «Подожди еще немного — и начнется у нас с тобой настоящая жизнь». Я все время ждал чего-то, все время ждал, а мама, — помнишь, какая она была веселая, жизнерадостная, никогда не падала духом, — мама шутила: «Ты все ждешь, что подойдет твой поезд и ты уедешь». А я отвечал: «Если уеду, то вместе с тобой…»
Он опускает голову. Виски у него — я только сейчас заметил — стали совершенно седые. Представляю себе его в белом халате, который он надевает в своей больнице, — должно быть, ему идет белый халат, он выглядит в нем более внушительным.
— А вот прошли годы, и я понял, — отец смотрит на меня серыми, Алешиными глазами, — тогда, именно тогда и была настоящая жизнь, и нечего было ждать чего-то другого, совсем нечего.
Он улыбается, хотя ему, скорее всего, не хочется улыбаться.
Теперь моя очередь утешать его. Я говорю о том, что у него интересная работа, и семейная жизнь вроде бы устроена, и Валерия Аркадьевна к нему безусловно привязана.
Он кивает головой:
— Да, она прекрасный человек, верный, преданный, на нее можно во всем и всегда положиться. И на работе ее ценят, ты бы видел, как к ней относятся наши больные, она же превосходный терапевт, теперь готовится защищать диссертацию, тема безумно трудная, но Валерия Аркадьевна справится, она же такая работоспособная, энергичная…
Я слушаю отца и думаю: чересчур много слов.
Когда любишь по-настоящему, слов бывает куда меньше. Может, он хочет уговорить прежде всего себя, а потом уже меня? Впрочем, чего меня уговаривать? Я же и так вижу: Валерия Аркадьевна любит отца, любит поздней любовью немолодой женщины. И теперь она уже не отстанет от него со своими заботами и постоянным вниманием.
— До чего же ты похож на маму, — замечает отец, — особенно вот так, в профиль.
— Шестой год пошел…
— Да, время бежит…
Отец взглядывает на часы. Ему неохота уходить, но он обещал Валерии Аркадьевне быть дома к семи. Она уже два раза звонила сюда, напоминала, чтобы он не опаздывал, потому что и она раньше придет из больницы.
— Тебе пора, — напоминаю я, — иди, а то она будет беспокоиться.
— Не уйду, пока ты не выпьешь чаю, — говорит отец.
Он идет на кухню, ставит чайник. Что-то гремит, дребезжит, с грохотом падает на пол. В своем деле отец виртуоз, мастер, зато попроси его вымыть посуду или сварить сосиски — и все из рук валится.
Он возвращается, говорит растерянно:
— Тарелка вдребезги…
— Ну и пусть.
Он виновато моргает глазами.
— Какие-то они все скользкие, эти тарелки и блюдца…
Чай вскипел. Отец мажет хлеб маслом, нарезает толстыми ломтями любительскую колбасу, дает мне чай с бутербродами.
— А ты что же?
— Не хочу. Понимаешь, перебью аппетит, Валерия Аркадьевна будет обижаться, что ничего не ем.
— Понимаю.
— Когда придет Алеша?
— Скоро. Ты иди, не беспокойся за меня…
Отец вынимает из кармана пачку сигарет «Новость».
— Выкурю напоследок одну и поеду.
Вопросительно поднимает на меня глаза:
— Ты что, вроде курить начал?
— И не думал даже.
— Алеша сказал, что ты куришь.
— Это было один раз, но больше не буду, не нравится…
— Молодец, и не надо, ни к чему привыкать…
Он курит, сизый дым медленно плывет к потолку. Отец ищет глазами пепельницу.
— Пепельница на столе, — показываю я.
Он ставит перед собой пепельницу — зеленый горшочек из керамики, машинально покачивается на стуле, заложив ногу на ногу.
Мне видна бумажка на его подметке.
— Неужели подметки уже прохудились? — спрашиваю я. — Ведь туфли совсем новые…
— Какие туфли? — повторяет отец, потом, поняв, объясняет: — Это все Валерия Аркадьевна. Вчера отнесла мои туфли в мастерскую, чтобы наклеили на подметки резину. Она считает, резина меньше скользит.
— Заботливая жена — половина здоровья, — важно изрекаю я.
Отец соглашается со мной:
— Да, Валерия Аркадьевна очень внимательная ко мне.
Он надевает пальто, закручивает узенький шарф на шее. Высокий, широкоплечий, но в то же время какой-то беспомощный, похожий на большого ребенка. Или мне это только кажется?
— Я приду, как всегда, в субботу.
— Приходи с Валерией Аркадьевной.
Он благодарно улыбается.
— Но Алеша…
— Обломаем Алешу…
— Ты так думаешь?
— Уверен.
— Стало быть, до субботы…
Он все еще медлит уйти, потом, как бы решившись, вынимает свою красивую ручку из кармана.
— Возьми, тебе она понравилась…
Но я не беру.
— Зачем она мне? Ручки — это твоя страсть.
— Правда? Ты в самом деле не хочешь?
Глаза его обрадованно глядят на ручку. Нет, что там ни говори, ребенок…
Должно быть, я задремал, не услышал, как пришел Алеша.
Просыпаюсь оттого, что чувствую — что-то твердое падает на мою постель. Открываю глаза, вижу яблоко.
— Яблочко, что надо, — говорит Алеша.
Я отвечаю:
— Сейчас я подобен Ньютону…
— Чем же?
— Вдруг к моим ногам неожиданно упало яблоко…
— И ты сразу же понял закон притяжения земли? — подхватывает мой начитанный брат. — Хочешь есть? — спрашивает он.
— Нет. Отец был, накормил меня.
— Один?
— С каким-то профессором. Отец считает его знаменитостью номер один.
— И что же эта знаменитость?
— Делал все то же, что и наш районный Семен Григорьевич. Стучал молоточком по ногам, хмурился, поджимал губы, спрашивал, как я сплю, не болит ли голова, какой аппетит…
— А что сказал потом?
— Ничего не сказал. Отец уверяет, что он обещал — буду ходить, только надо набраться терпения.
— Так и сказал?! — восклицает Алеша.
Он понимает все то, что я не сказал ему.
Алеша не только говорил со всеми врачами, лечившими меня, но и перечитал всевозможные медицинские справочники. Он знает правду такой, какая она есть.
— Ешь яблоко, — говорит Алеша. — Это антоновка, очень вкусно…
Чтобы доставить ему удовольствие, начинаю грызть яблоко.
— Слушай, — снова начинает Алеша, — я не хотел говорить, но все равно скажу.
— Что же?
— Скажу, — повторяет Алеша.
— Валяй.
— Я Нелю встретил.
— Когда?
— Вчера в троллейбусе.
— Ну и что? Передавала привет и грозилась зайти? — спрашиваю и сам слышу, как звучит мой голос — почти весело.
— Нет, она не грозилась зайти.
— Вот и прекрасно.
— Она вышла замуж.
— Так. Поздравляю.
— Я тоже сказал ей: «Поздравляю».
Очень хочется спросить, кто же счастливый избранник, но сдерживаю себя что есть силы.
Алеша сам говорит:
— Ее муж, этот, как его, прыгун…
— Ерофеев?
Кажется, я слишком громко произнес: «Ерофеев».
Что ж, этого надо было ожидать. Уж не раз приходилось мне слышать от Нели о Ерофееве. Они познакомились у ее подруги, на дне рождения. Неля рассказывала, что Ерофеев очень нахальный, считает себя неотразимым, но на нее его чары никак не действуют.
Однако она так часто говорила о Ерофееве, что я как-то не выдержал, сказал:
— По-моему, ты, старуха, влипла.
— Как это — влипла?
— В общем, не так уж ты к нему безразлична.
— Вот еще! — ответила Неля.
Я не стал тогда больше поддразнивать ее, но как-то она проговорилась, что Ерофеев звонил, приглашал в кино.
— И что же?
— Ясное дело, не пошла.
— Почему?
— Так, не захотела, пусть идет с кем-нибудь другим…
— А то пошла бы, почему нет? — лицемерно предложил я.
Но она резко оборвала меня:
— Хватит об этом!
— Хватит так хватит.
И вот — вышла замуж за Ерофеева. Как-то по телевизору показывали спортивные состязания по прыжкам, и я увидел Ерофеева крупным планом. Какие у него длинные ноги, длинные, сильные, то, что называется прыгучие… Все женщины душечки… И Неля тоже, несмотря на всю свою независимость, будет, приходя на работу, рассказывать о том, какое это сложное и трудное дело — прыгать в длину и с шестом, будет жаловаться на интриги тренеров и необъективность судей. Будет ходить на соревнования, чтобы подбадривать своего Ерофеева, затаив дыхание следить, как он осиливает очередной рекорд, волноваться и совать ему в рот после соревнования пористый шоколад «Слава», который особенно любим спортсменами.
Может случиться так, что я увижу ее по телевизору среди зрителей…
Я беру туесок, гляжу на дно, на фотографию Нели. Удлиненные черным карандашом «живопись» глаза смотрят на меня знакомым непогрешимым взглядом.
Алеша приходит из кухни.
— Это кто кокнул тарелку? Не иначе — отец?
— Кто же еще!
— Ох, ручки хирургические! — укоризненно произнес Алеша. — И минуты нельзя оставить без присмотра!
— Вот что, Алеша, — он придет к нам в субботу.
— Ну и что? Как всегда.
— Вместе с Валерией Аркадьевной.
Алеша мгновенно оборачивается ко мне:
— С нею? Зачем? Не надо ее!
Глаза его возбужденно блестят, сейчас они не серые, скорее черные.
— Не хочу ее! Ни за что!
— Перестань! Всему есть предел!
— Если она придет, я уйду! — кричал Алеша.
— Не уйдешь. Подумай об отце.
— А он думал о нас, когда женился на этой мымре?
— Это его жена.
— Его жена — наша мама, — отвечает Алеша.
Я редко видел Алешу плачущим. Последний раз это было тогда, когда меня привезли из больницы домой.
Он встретил меня внизу, на улице, и расплакался. И я утешал его. Я же старший.
Чертовски грустное это зрелище — смотреть на здорового парнягу, лучшего ученика седьмого «А», который ревет, словно маленький.
— Ведь она вместо мамы, — всхлипывает Алеша, — вместо мамы!
Какой он сейчас и в самом деле маленький, непокладистый, по-мальчишечьи ершистый! И ему еще нужна мама. И отец нужен, чтобы жил вместе с нами, чтобы каждый день проверял Алешины уроки и спрашивал, что задано на завтра, когда вернется из школы, и почему он выбегает на улицу в мороз в распахнутом пальто…
Но кто же виноват, что все так случилось? Никто. Ни один человек.
Начало первого. Алеша заснул, привычно подложив левую руку под щеку. Во сне его лицо, как и у всех спящих детей, кроткое, беззащитное. Что-то бормочет про себя, потом затихает. Что ему снится? Утром, наверно, и сам не вспомнит. Сны забываются легко.
Все-таки я не отстану от него, я добьюсь, чтобы он уступил. Ради отца и ради меня.
Почитать, что ли? Сна ни в одном глазу. Беру книжку, Алеша принес из библиотеки рассказы Конан Дойля, выбрал на свой вкус. Но я не сказал ему, что уже давно читал-перечитал все эти рассказы.
Интересно, будет ли Ерофеев брать ее с собой на тренировки? Обычно спортсмены тренируются в Адлере ранней весной. Я тоже тренировался в Адлере. И бегал, и прыгал, и плавал наперегонки. Ранней весной в Адлере цветет магнолия и море тихое-тихое…
Нет, он не возьмет ее с собой в Адлер, он постарается всего себя отдать тренировке, чтобы ничто не отвлекало его. Такое правило в спорте.
Сколько времени Ерофеев будет еще прыгать? Ведь спортсмен обязан прежде всего быть молодым, это самое главное условие, а Ерофееву уж никак не меньше тридцати…
А что, если и вправду большой палец левой ноги стал рефлектировать? Чуть-чуть, совсем немного, я еще и сам не чувствую, но он уже начинает мало-помалу…
Может, и в самом деле время работает на меня? Я еще молод, сколько лет впереди, подумать только — чуть ли не целые полвека, а может, и того больше? Вдруг кто-нибудь умный, пытливый отыщет за эти годы такое средство, чтобы поднять меня на ноги? И я снова буду ходить.
Буду ходить так же, как ходил раньше, не думая о том, быстро ли хожу или медленно. Просто пойду, как все люди.
О, как бы я зашагал! Сперва медленно, осторожно, как бы пробуя землю ногой, так, как пробуют ногою воду, потом все быстрее, все быстрее — и побежал бы так, как бегал когда-то.
Отец утверждал, что я вовсе не умею ходить, как полагается, только и знаю, что бегаю. Алеша у нас куда более степенный, и походка у него солидная, размеренная…
Почему-то он уже остыл к проекту стадиона, на днях предложил новую тему — Дворец пионеров, но такой, какого еще никогда нигде не было. На крыше солярий, под землей гараж, и еще хорошо бы провести вокруг этого самого Дворца железную дорогу: захотел поехать куда-нибудь, сел в поезд — и готово!
— А метро? — спросил я. — Можно и на метро ехать.
— На железной дороге сами ребята будут и машинисты, и кондукторы, — ответил Алеша.
Он уже успел все продумать и на любой мой вопрос отвечает без запинки.
Интересно, сколько еще тем для дипломного проекта предложит он мне за эти годы?
Утром Алеша встает, как и обычно, в половине седьмого, подает мне завтрак, выпивает чашку чая и берет с собой в школу калорийную булочку и яблоко.
На ходу дает поручения:
— Скажи Полине Петровне, чтобы отдала белье в прачечную, а пылесос пусть не трогает, сам починю, когда приду из школы.
Потом спрашивает:
— У тебя когда контрольная по-английскому?
— Послезавтра.
— А конспект тебе принесли?
— Все в порядке. Кстати, для контрольной конспекта не требуется, пора знать.
— Ну-ну, — отвечает он озабоченно, — почитаешь там, что следует для контрольной…
— …а потом садись писать не торопясь, — продолжаю я.
Он уже в коридоре, надевает пальто.
— Я пошел…
— Счастливо.
Может быть, он еще что-то скажет. Вспомнит вчерашний наш разговор и скажет.
Но он молчит. И я жду: сейчас, вот сейчас хлопнет дверью, сбежит по лестнице вниз.
— Ладно, — говорит он из коридора, не входя в комнату, — скажи отцу…
— Что сказать?
Он медлит.
— В общем, делайте, как хотите…
И, не дожидаясь моего ответа, хлопает дверью.