— Я его почти не помнил, — сказал Дмитриев.
В Клавиных глазах блеснули слезы.
— Ты что, мама? — забеспокоилась Маша.
— Ничего. Просто подумала, что совсем мог не увидеть нашего Петьку…
— Мог… — согласился Дмитриев.
Скрипнула дверь. Вошла без стука старуха Квашнева.
Остановилась на пороге, вглядываясь подслеповатыми глазами в Дмитриева.
— Никак, сам приехал? — спросила негромко.
— Сам, — ответил Дмитриев. — Я давеча с вами поздоровался, Полина Кузьминична.
— Плохо я слышать стала, — сказала Квашнева, подошла ближе к Дмитриеву.
— И в самом деле, ты!
— Да, — сказал Дмитриев. — Вернулся домой…
Невольно подумал в этот миг о том, что порой, бывало, казалось, ему уже никогда не придется увидеть свою семью, свой дом…
— А мой-то, Вова…
Квашнева не закончила, оборвала себя.
— Бабушка, хотите чаю? — спросила Маша.
Квашнева, не отвечая ей, повернулась, с силой хлопнула дверью.
Клава крикнула вслед:
— Потише бы не мешало…
— Перестань, мама!
Худенькое Машино лицо пылало, словно бы с мороза.
— Тебе жаль ее, дочка? — спросил Дмитриев.
— Ужасно жаль, — ответила Маша. — Она, папа, такой не была раньше…
— Кто же виноват? — спросила Клава. — Ведь вот наш отец вернулся, так он же не виноват, что выжил…
— Бабка сердитая, — сказал Петька, — чуть что, орет, все время ругается…
— Она такой стала, как похоронку на сына получила, — сказала Маша.
— Давно?
— Больше трех лет назад, я как раз тогда в школе учиться стала…
— Раньше она на кухню вышла, — начала Клава, — я ей говорю, может, ваш Володя тоже домой возвратится, вдруг где-то живет, обратно вернуться надеется…
— Все может быть, — сказал Дмитриев.
— Мама, я во двор, — затянул Петька. — Пусти во двор!
Клава в сердцах дернула Петьку за руку.
— Нет, вы только послушайте его! В чем пойдешь, чудак-человек? Подошвы начисто отрываются, а дядя Коля, как на грех, заболел, раньше вторника не починит ботинки…
— А я так, — не сдавался Петька, — пусти, мама…
— Не пущу! Ты только глянь, Алеша, можно в таких вот ботинках гулять, когда на улице снег с дождем пополам?
— А ну, покажи, сынок!
Подошвы на Петькиных, донельзя стоптанных ботинках, и в самом деле, держались разве что на одном лишь честном слове.
— Нельзя так, сынок!.. Пойдешь на улицу, ноги застудишь…
— Не застужу, — Петька надул толстые губы, — пусти, папка, я скоро…
— Постой, — сказал Дмитриев, вспоминая, где лежит молоток. Так и есть, молоток лежал все там же, где ему положено быть, на привычном месте, в верхнем ящике комода, вместе с коробкой гвоздей, стамеской и отверткой.
— Разувайся, — приказал он Петьке. Петька с готовностью сбросил свои ботинки.
Дмитриев взял молоток, гвозди из коробочки, положил гвозди, словно заправский сапожник, в рот и стал, вынимая по одному гвоздику, вбивать их молотком в рыхлую, будто халва, подошву.
Вбивал и приговаривал:
— Ну и довел же ты, братец, свою обувку до самого что ни на есть безобразного состояния!
— Купи новые, — сказал Петька.
Клава прикрикнула на него:
— Купи! Ишь какой!
— Знаешь, сколько стоят ботинки на Преображенском рынке? — спросила Маша, сама же ответила: — Не меньше полутора тысяч.
— Полутора?
Клава усмехнулась.
— А две не хочешь? Даже две, говорят, тоже просят, и, что ты думаешь, дают!
— А ты не давай, — сказал Петька. — Пусть кто хочет дает, а ты не давай!
Маша засмеялась.
Клава как бы нехотя улыбнулась. Она глядела то на сына, то на дочь, то на мужа. Но не было в ее глазах долгожданной радости оттого, что наконец-то сбылось самое заветное ее желание.
Она словно бы не верила, словно бы все время не переставала сомневаться, вправду ли муж вернулся, надолго ли останется с нею и детьми или вот сейчас, сию минуту, встанет, соберется, уйдет, как ушел когда-то, в сорок первом…
Дмитриев вбил последний гвоздик. Протянул Петьке оба ботинка.
— Держи, сынок!
Петька мгновенно обулся, несколько раз подпрыгнул, как бы проверяя прочность подошв.
— Ну как, порядок? — спросил Дмитриев.
— Порядок, — крикнул Петька, исчезая в дверях.
— Боевой парень растет, просто ужас, — сказала Клава, и Маша, видимо подражая матери, отозвалась озабоченно:
— Бедовый-пребедовый…
— Мужик, одним словом, — определил Дмитриев. — Мужику только таким и положено быть, а вы что хотите, чтобы он, словно девчонка, тихоней в углу посиживал да в куклы поигрывал?
— Господи! — Клава прижала к груди обе ладони. — Алеша, ты только подумай, я тебя вижу, вот так вот сижу и гляжу на тебя…
Она приблизила свое лицо к его. Дмитриев с болью подумал: «Как же она постарела, как разнится от той Клавы, какую оставил шесть лет тому назад…»
Тогда она была спокойной, белокожей, с ленивой улыбкой, освещавшей все ее большое, без румянца, тугощекое лицо с густыми длинными бровями, волосы у нее слегка вились, на висках виднелись темно-русые колечки, и на затылке тоже были колечки, она любила распустить волосы, окутаться ими, будто плащом, и глядеть в просветы прохладных прядей, словно из-за ветвей какого-то неведомого дерева…
А теперь кожа ее поблекла, мелкие морщинки досадно окружили глаза, волосы поредели, даже цвет стал другой, куда светлее, может быть, от седых нитей, кое-где пересыпавших некогда густые, блестящие пряди…
Да, не та Клава, совсем не та…
Ему стало совестно своих мыслей. Какой бы она ни стала, как бы ни постарела, она — его Клава, жена, верный друг, мать его детей, самый дорогой на земле человек. Он обнял ее, она прижалась к нему, блаженно закрыла глаза.
Она думала о том, что теперь они начнут жить уже по-другому, не так, как жили без хозяина. Он — умелец, даже вот теперь, в первый же день, не успел прийти, как уже починил Петьке ботинки, и она знает, он себе всегда найдет, что сделать по дому, потому что все спорится в его золотых руках.
Ей вспомнилось, как они поженились. Было это в тридцать четвертом году, она жила в общежитии завода «Серп и молот», первый год, как начала там работать.
Она переехала к нему, у него был деревянный дом на Крестьянской заставе, с низкими потолками, с маленькими комнатками, в которых на подоконниках стояли цветы — бальзамин, герань, ванька мокрый, китайская роза. Летом в комнатах было прохладно, а зимой там жарко топили печи, и время от времени они начинали дымить, и тогда настежь раскрывались все двери, и Алеша сам чинил дымоходы, иногда ему помогал отец, тоже умелый, работящий человек, как о нем все говорили: «рукастый мужик».
В доме было тесно: Алешины родители, сестра Алеши с семьей, еще жила с ними старуха тетка, и тогда Алеша приспособил под жилье сарай во дворе, оклеил стены обоями, прорубил маленькое окошко.
Как легко дышалось в сараюшке жаркой летней порой!
До сих пор Клаве помнится видневшееся в окошке темное в ночных сполохах небо, усыпанное звездами.
Клава поднималась на локоть, чтобы увидеть побольше неба, Алеша спрашивал:
— Ты чего?
— Хочу попробовать звезды пересчитать, — отвечала она, — сколько их в наше окошко глядит…
Он смеялся.
— Чудачка, чего задумала? А ну спать, завтра чуть свет вставать надо…
Она ложилась на его руку, какая же это была надежная, верная рука…
После, когда дом на Крестьянской сломали, Клаве ничего не было так жаль, как тот самый сарайчик, где прошли первые годы их совместной с Алешей жизни…
Они получили вот эту комнату, в Черкизове, переехали вместе с матерью Алеши, отец его к тому времени уже умер, в скором времени умерла и мать. Комната была хорошая, с удобствами, но Клаве так часто вспоминался сарай во дворе, небо, видное в крохотное, прорубленное Алешей окошко…
— Пойду достираю, — сказала Маша.
— Нет, ты вот что, лучше пойди в магазин, надо отоварить карточки, — сказала Клава. — У нас жиры не взятые и, помнится, не весь сахар.
— Весь, — сказала Маша.
— Разве? Ну, все равно, иди возьми, что будет, лярд, или баранье сало, или смальц…
— А постирать когда? — спросила Маша.
— Потом, успеется.
Маша ушла. Клава проводила ее взглядом.
— Помощница у нас дочка, лучше не сыщешь.
— Она какая-то раньше времени взрослая, — сказал Дмитриев.
— Чего ж удивительного? Жизнь-то у нас какая была без тебя? Все с нею, как с равной, советуешься, с кем же еще?
— Подруги у нее есть? — спросил Дмитриев.
— Вроде есть.
— По-моему, ты ее чересчур загружаешь по дому, она, наверное, и уроки не успевает готовить…
Клава пожала плечами, ничего не ответила.
— Она же еще в конце-то концов маленькая, как говорится, подросток, ей бы еще бегать, и в куклы играть, и с подругами в салки там или в прятки, и в кино ходить и еще куда-нибудь, а она у тебя и стирает, и готовит, и за Петькой смотрит…
Клава сдвинула длинные красивые брови.
— Да ты что, Алеша? Как же иначе? Я на заводе вкалываю будь здоров, иногда до позднего вечера из цеха не выйду, Петька один-одинешенек, что же ей, выходит, в кино бежать или в прятки прятаться, а Петька как хочет?
Дмитриев долго молчал. Потом взял Клавину руку, провел по своему лицу.
— Теперь все иначе будет, — сказал.
Приподнял голову, прислушался. Спросил почему-то шепотом:
— Никак, ушла Маша?
— Ушла, — так же шепотом ответила Клава.
Он погладил Клаву по голове, отбросил назад волосы, упавшие на Клавин лоб.
— Опять мы с тобой вдвоем, — сказал тихо.
— Опять, — словно эхо отозвалась она.
Во вторник собрались у Дмитриевых гости.
Пришла старшая сестра Алевтина, а также Клавин отец, краснолицый старик, сразу видно, что не дурак выпить, и Клавина подруга Дуся, на «Серпе и молоте» когда-то вместе в одном мартеновском цехе вкалывали, Клава машинистом подъемного крана, Дуся лаборанткой в цеховой экспресс-лаборатории.