Было жарко. Шумел под потолком разъяренный вентилятор. В зеркале у входа отражалось распаренное, скучающее лицо швейцара.
— Как живешь? Рассказывай, — сказал Ярослав.
— Долго рассказывать. Основное тебе известно. Работаю в газете.
— Стало быть, пошла по литературной части.
— Газета — это еще не литература.
Ярослав улыбнулся.
— Говорят, многие признанные писатели начинали свой путь с газеты.
— Может, и так, — согласилась Туся.
— Часто приходится дежурить в приемной?
— Раз в две недели.
— Надо же было нам встретиться именно в твое дежурство!
В его голосе звучало не то удивление, не то скрытое недовольство.
— Кстати, — сказала Туся. — Расскажи, почему ты пришел к нам?
— А стоит ли? — Ярослав лениво махнул рукой. — Дело-то в общем нестоящее…
— Все-таки?
— Понимаешь, возле нашего дома, как раз напротив, Моссовет собирается строить дом, и получается, что окна нашего дома будут затемнены этим новым строительством. Тогда мы, жильцы, собрались и решили просить помощи вашей уважаемой газеты…
Он говорил с улыбкой, как бы слегка посмеиваясь над жильцами, пославшими его, над самой сущностью этой просьбы.
— Так, значит, — серьезно сказала Туся, — вы хотите, чтобы на этом месте дом не строили?
— Разумеется. Разве мало в Москве места?
— Хорошо, — сказала Туся. — Напиши мне, а я передам твое заявление в отдел строительства, они этим делом займутся.
— Уже написано.
Ярослав положил на столик перед Тусей лист бумаги. Разгладил его ладонями.
— Тут все изложено, и подписи моих соседей. Я живу в хорошем доме, и жильцы там все, как говорится, с положением.
— Понятно.
Туся взяла заявление Ярослава, положила в свою сумочку, потом отпила воды из бокала.
Откинувшись на стуле, Ярослав придирчиво разглядывал ее.
— А ты все такая же красивая.
— Я уже старая.
— Нет, ты красивая, ты почти совсем не изменилась.
Туся поняла, о чем он хочет спросить. Поняла и решила помочь ему.
— Семьи у меня нет. Я не замужем.
Он кивнул. Взгляд его стал цепким, напряженным. Может быть, он ждал, что она спросит, женат ли он?
А она не спросила. Не хотела спрашивать.
Им принесли свежую воду. Теперь уже изумрудно-зеленого цвета. Пожилая, густо накрашенная официантка играла припухшими глазами.
— С такой интересной дамой сидите и пьете газированную воду.
Ярослав комически приподнял брови.
— Я прошу, настаиваю выпить хотя бы шампанского, а дама ни в какую!
Официантка перевела взгляд на Тусю. Немолодые глаза ее казались утомленными. Черточка черного карандаша прошла по веку и дальше по виску. Так мажутся девчонки. У них молодые гладкие виски, а у нее сеть морщинок на желтоватой запудренной коже. И руки рабочие. Коротко обрезанные ногти сверкают кроваво-красным лаком.
Туся смотрела на нее и думала о том, что ей, должно быть, трудно живется. Трудно и невесело.
Официантка отошла.
Ярослав отхлебнул зеленой воды.
— Попробуй, ледяная…
Туся выпила. Она пила воду через соломинку, и ела растаявший пломбир, и курила сигареты одну за другой.
Ярослав сказал:
— Все эти годы я думал о тебе. Не было дня, чтобы я о тебе не вспомнил.
Туся молчала.
— Мне стыдно перед тобой. Я не могу простить себе, до сих пор не могу…
— Перестань, — оборвала его Туся. — Дела давно минувших дней…
Но его не мог обмануть ее нарочито небрежный тон и деланно светская улыбка.
— Нет, послушай меня. Ведь главное — это когда себе не можешь простить. Сам себе. Любой простит, но если сам себе не прощаешь?
Туся все молчала, и он продолжал:
— Одно пойми, я не мог тогда поступить иначе. Я думал об отце, он был на такой работе, ты же знаешь…
Туся залпом выпила весь бокал, забыв о соломинке. До чего холодная вода, даже зубы заломило. На самом дне звенят льдинки.
— Хочешь еще воды? — спросил Ярослав.
— Закажи водки, — ответила Туся. — Двести граммов, не больше.
Он удивился: в такую жару — и вдруг водка, но ничего не сказал Тусе и подозвал официантку.
Тоскующее лицо официантки вдруг оживилось. Она вскинула на Тусю ресницы, на нижних веках тушь смазалась, и глаза от этого стали печальными, даже слегка загадочными.
— Давно бы так, — изрекла она и вскоре уже поставила на стол графинчик с двумя рюмками.
— За что выпьем? — Ярослав поднял свою рюмку.
— За что хочешь.
Тусе и в самом деле все равно было за что. Просто захотелось выпить. В конце-то концов, может же человек когда-нибудь без всяких тостов, просто взять и выпить рюмку водки? Что в этом такого особенного?
Она выпила свою рюмку, закурила новую сигарету и, чтобы доказать, что водка на нее никак не действует, сказала деловым тоном:
— А заявление твое я передам обязательно. Не позднее завтрашнего дня…
7
Нет, он не солгал ей. Он думал о ней часто, очень часто, куда чаще, чем ожидал сам.
И еще — было совестно. Просто страшно — вдруг встретишься ненароком, увидишь ее, что тогда? Что скажешь?
Может быть, она-то ничего и не скажет. Только взглянет и пройдет мимо, но это самое страшное, мимоходом увидеть ее глаза.
Он уехал к отцу. Отец был тактичный, ни о чем не спросил его, и он ничего не сказал. Приехал и приехал, и дело с концом.
Отец устроил его вольнонаемным в армейскую газету, но потом сам Ярослав решил пойти на фронт. Почему так решил? Перво-наперво, надоело отвечать знакомым и незнакомым, отчего это такой молодой и здоровый не на фронте. Поди объясняй, что зрение подгуляло: кто поверит, а кто не очень…
И потом, не всем же дано погибнуть. Ведь иной раз, видишь, воюют люди, возвращаются домой целехоньки, вся грудь в орденах…
Его не хотели из-за зрения брать на фронт, но он добился, окончил курсы лейтенантов, и его отправили на Курскую дугу.
Бог миловал Ярослава — ни разу не был ранен, даже контузия, даже самая легкая царапина миновали его.
К концу войны уже был майором, служил в комендатуре небольшого немецкого городка.
Там и застала его Победа. В немецком городке он пользовался известностью: жители охотно шли на прием к обходительному, вежливому советскому майору, который к тому же превосходно изучил немецкий язык. У него были врожденные способности к языкам.
Он умел играть, как он выражался, «на струнах сердца».
В сущности, это была беспроигрышная игра. И он преуспел в ней. Он говорил: «Самое дешевое — вежливость. Зато дороже всего ценится».
И он был вежлив решительно со всеми, с каждым, кто бы ни встретился ему на пути, — с гитлеровцем, который явился с повинной, с молодым советским солдатом, с безработной актрисой из еще не открывшегося варьете.
Он любил показать себя, умел подчеркнуть широту, безудержную удаль своей натуры.
В День Победы раздобыл где-то на складе ящик с лайковыми перчатками, с утра до вечера ездил по городу в своем «джипе» и раздавал перчатки русским регулировщицам. И от души радовался, глядя на простодушные, загорелые лица девчат, одетых в аккуратно подогнанные шинели, блистающих девственной белизной бальных перчаток.
Он легко сходился с женщинами и беспечно забывал о них, заботясь лишь об одном — никого не обидеть, чтобы избежать возможных неприятностей и осложнений.
Иные, правда, обижались, но он умел заставить понять себя. Понять и простить. И женщины прощали ему.
А он искренне хотел все время влюбиться. Не думая ни о чем, не рассчитывая, отчаянно и бездумно.
Но ему никак не удавалось влюбиться. Как ни старался, ничего не выходило.
И тогда, в который раз, вспоминал о Тусе. И что в ней было такого, особенного? Он пробовал анализировать: подруга юности, — что ж, это, конечно, имеет свое обаяние, ну, правда, хороша собой, но ему встречались женщины куда красивее, в его вкусе, холеные хищницы с мерцающим взглядом и пышными волосами. И умнее они были, и откровенней в любви, больше знали, больше умели…
И все-таки все они как-то сливались для него, и только одна Туся помнилась так ясно и отчетливо, словно он всего лишь вчера расстался с нею.
Приехав в Москву, он демобилизовался, окончил институт связи и стал работать старшим инженером районного телефонного узла.
Работа была, что называется, не пыльной, устраивала его, при случае он мог оказывать услуги нужным, интересным ему людям — поставить телефон, установить параллельный номер, ускорить проводку кабеля, достать импортный аппарат. Ему это было нетрудно, а люди помнили об его услугах и, когда нужно было, платили добром за добро.
Отец его умер, нянька сильно одряхлела. Временами, когда он трезво и беспощадно думал о своей жизни, ему становилось жаль себя. Да, как ни странно, все кругом считали его обаятельным, счастливчиком, везуном, а сам он в глубине души жалел себя.
В сущности, он был одинок, ни к кому не привязался, никого по-настоящему не любил. И друзей у него не было в подлинном значении слова. Их заменяли нужные люди, интересные, перспективные связи. А друзей не было.
Порой снова всплывали мысли о Тусе. Но нет — на это он не мог решиться. С Тусей покончено, раз и навсегда, и самое лучшее для обоих — никогда не встречаться.
Как-то он поехал в командировку в Свердловск и там случайно познакомился с сотрудницей одного научно-исследовательского института. Она была недурна собой и, как он сразу понял, обладала уравновешенным характером. Не молоденькая, что-то около сорока. С мужем разошлась, муж сильно пил, жила вдвоем с десятилетней дочкой.
Она понравилась ему ровно настолько, чтобы не быть для него скучной и обременительной. Она была умна, а это уже немаловажно в семейной жизни, к тому же и нрав у нее был не вздорный, а покладистый и сравнительно мягкий.
Он привез ее в Москву. Нянька сразу же привязалась к ее дочке и как бы заново расцвела, с утра до вечера хлопотала по хозяйству. Он и жена днем работали, девочка училась в школе, к вечеру все собирались вместе, все было, как полагается в каждой нормальной семье.