Однажды мимо проходила большая похоронная процессия, и учительница разрешила детям выйти и посмотреть на нее. По ее словам, это, возможно, был их последний шанс увидеть подобное шествие, ведь времена менялись и такой глубокий траур стал устаревать.
В этот сезон обочины дорог были усыпаны лютиками, живые изгороди стали белыми от цветов боярышника, и вот между ними с черепашьей скоростью двигался, покачиваясь, огромный черный катафалк, задрапированный черным бархатом и увенчанный по углам султанами из черных страусовых перьев. Его тащила четверка вороных с длинными развевающимися хвостами; кучер и сопровождающие с меланхоличными физиономиями и в цилиндрах, с которых свисали длинные черные креповые ленты, были предоставлены похоронным бюро. Далее на приличном расстоянии друг от друга, чтобы процессия оказалась как можно длиннее, следовали экипажи скорбящих, и каждый экипаж также был запряжен черной лошадью.
Кортеж медленно прошествовал между рядами изумленных, разинувших рты детей. У них было вдоволь времени, чтобы насмотреться на него, но Лоре он все равно казался нереальным. На фоне весенней красоты земли медлительная черная процессия выглядит фантастичной, похожей на огромную черную тень, думала девочка. И, несмотря на пышную показную скорбь, шествие не тронуло ее, как трогали деревенские похороны с фермерским фургоном в роли катафалка и немногочисленными бедными сопровождающими, рыдавшими в носовые платки.
Однако процессия произвела на Лору столь сильное впечатление, что она неумышленно пустила слух, заметив, что, по ее мнению, так торжественно должны хоронить какого-нибудь графа. В округе был один престарелый аристократ, уже доживавший срок, отпущенный ему природой, и «какой-нибудь граф» превратился в «нашего графа» еще до того, как эти слова были многократно повторены. К счастью для Лоры, учительница услышала их и объяснила детям, что хоронят одного фермера, семья которого раньше жила в приходе и имела семейное захоронение на церковном кладбище. Ныне подобного человека доставили бы к месту последнего упокоения в его собственном фермерском фургоне, а за ним следовали бы на паре машин его ближайшие родственники.
Еще был день всеобщих выборов, когда в школе почти не учились, поскольку дети слышали под окнами шаги стаек избирателей, крики «Маклин! Маклин за свободу! Маклин! Маклин! Он будет служить батракам!» и радовались, что избирательный участок устроили у них, а не в школе соседнего села. Но вместе с тем испытывали неловкость, поскольку знали, что их отцы голосовали за либералов, учительница же надела ярко-синюю розетку консерваторов, что свидетельствовало о ее солидарности с домом священника и помещичьей усадьбой, а не с деревенскими жителями. Детям было запрещено надевать одежду малинового цвета, олицетворявшего дело либералов, но большинство из них держали в карманах красные лоскутки, чтобы прицепить их к груди по дороге домой, а две-три самые смелые девочки вплели в волосы красную ленту. Кроме того, учительница имела право смотреть в окно, чего детям не дозволялось, и она вовсю пользовалась своей привилегией, вставая на цыпочки, чтобы открыть или закрыть створку либо поправить штору каждый раз, когда слышались голоса. В очередной раз приблизившись к окну, учительница оглянулась на учеников и произнесла:
– Сейчас спокойно идут на выборы два почтенных господина; и, как вы можете догадаться, они проголосуют за закон и порядок. Жаль, что в этом приходе больше нет таких, как мистер Прайс и мистер Хикман (это были помощник священника и садовник сквайра).
Все лица зарделись, а рты угрюмо поникли, ведь самые сообразительные восприняли это как упрек в адрес своих отцов; но все их негодование испарилось, когда в три часа учительница заявила:
– Полагаю, нам пора заканчивать. Вам лучше вернуться домой пораньше, ведь сегодня день выборов. – К сожалению, она прибавила: – Вы можете столкнуться с пьяными.
Но самым запоминающимся для Лоры был день, когда на освящение расширенного церковного кладбища приехал епископ, который обошел его в своем одеянии с пышными батистовыми рукавами, держа перед собой крест, в руках книгу, а за ним следовало духовенство округа. Школьников в парадной одежде построили там же, чтобы они наблюдали за обрядом.
– Хорошо вот так отдохнуть от школы, – заметил кто-то, но для Лоры эта церемония оказалась лишь прелюдией.
По какой-то причине после того, как другие дети ушли домой, девочка задержалась, и учительница, которую все-таки не пригласили на чаепитие в дом священника, как она рассчитывала, провела ее по церкви и рассказала все, что знала о ее истории и архитектуре, а затем пригласила к себе домой пить чай.
Учительнице был предоставлен небольшой двухкомнатный коттедж, примыкавший к школе, обставленный школьным руководством так, как, по его мнению, подобало особе ее звания. «Весьма комфортабельный дом», – утверждалось в опубликованном школой объявлении о вакансии, однако новой обитательнице жилище это должно было показаться довольно убогим. В гостиной на первом этаже имелись обеденный стол, четыре стула с плетеными сиденьями, какие до недавней поры можно было видеть в спальнях, сервант с беломраморной столешницей, отвечавший за роскошь, и плетеное кресло у камина, отвечавшее за комфорт. Плиточный пол был частично покрыт коричневым ковром.
Однако мисс Шеперд обладала «художественным вкусом», и ко времени Лориного визита эта комната уже преобразилась. Голый сосновый стол, стоящий в центре, был накрыт зеленой саржевой скатертью, отделанной бахромой с бамбошками; спинки плетеных стульев украшены связанными крючком салфетками, прикрепленными голубыми бантиками, а плетеное кресло – подушками и кружевной накидкой. Стены были так увешаны картинами, фотографиями, японскими веерами, вязаными кармашками для писем, подушечками для булавок и другими рукодельными творениями нынешней жилицы, что, как говорили дети, «яблоку было негде упасть».
– Как думаешь, удалось мне навести тут уют, милочка? – поинтересовалась мисс Шеперд, после того как гостья осмотрела гостиную и выразила подобающее восхищение каждым образчиком рукоделия учительницы. И Лора искренне согласилась, ибо комната показалась ей верхом элегантности.
Это было ее первое приглашение на взрослое чаепитие с печеньем и джемом – и джем еще не был намазан на хлеб, как дома, но ей самой надо было ложкой положить его к себе на тарелку и намазать так, как это делал для нее отец. После чая мисс Шеперд поиграла на фисгармонии и показала Лоре свои фотографии и книги, а в конце подарила ей книжку под названием «Сострадательные дети» и немного проводила до дома. В какое же волнение пришла девочка, когда учительница, прощаясь, сказала ей:
– Что ж, полагаю, мы все-таки неплохо скоротали время, Лора.
Тогда Лоре, судя по всему, было лет одиннадцать-двенадцать, она принадлежала к числу «старших девочек», помощниц мисс Шеперд, и уже не подвергалась травле. Игры к той поре стали менее грубыми, издевательства более редкими, потому что старшие дети, изводившие Лору в ранние школьные годы, окончили ученье, а среди сменивших их ребят задир не было. Цивилизация мало-помалу обтесывала их.
Но Лорина жизнь облегчилась еще раньше, после того как в школу поступил Эдмунд, ибо его привечали больше, чем ее; кроме того, он умел драться и, в отличие от большинства других мальчиков, не стеснялся, когда его видели с сестрой.
Часто они с Лорой шли в школу полевой тропинкой, проходившей мимо ручья, протекавшего у кромки соснового леса, где ворковали лесные голуби. Перепрыгнув через узкий поток, можно было навестить «могилы». Могил было две, они размещались рядом друг с другом в густой тени сосен, и надписи на надгробиях гласили: «В память о Руфусе» и «В память о Бесс». Брат с сестрой отлично знали, что Руфус и Бесс были любимыми гунтерами бывшего владельца поместья, однако предпочитали воображать, что это человеческие существа – возможно, влюбленные, которые при жизни часто встречались в этом глубоком, таинственном сумраке.
В другие дни Лора и Эдмунд спускались по берегу ручья к воде, чтобы нарвать жерухи и незабудок, построить запруду или наловить руками мальков. Но частенько они брели вдоль берега, не замечая ничего вокруг, поглощенные обсуждением какой-нибудь прочитанной книги. Брат и сестра были заядлыми читателями, хотя книг у них было мало и попадали они в дом случайно, без разбора. Это были томики из школьной библиотеки – конечно, лучше, чем ничего, и все же приторные, сентиментальные книжки из тех, что выдают в награду в воскресной школе, особого впечатления не производили. Однако у отца имелось несколько книг, некоторые издания одалживали соседи, и среди них были романы «уэверлийского цикла» Вальтера Скотта. Одной из первых книг, с большим интересом проглоченных Лорой, стала «Ламмермурская невеста». Она обожала мастера Рэвенсвуда, его мрачную, надменную красоту, развевающийся плащ и меч, разрушенный замок на высокой скале у моря, верного слугу Калеба и забавные уловки, на которые тот пускался, чтобы скрыть бедность своего хозяина. Девочка читала и перечитывала «Невесту», время от времени погружаясь в ее мир, пока вересковые холмы и пустоши Шотландии не сделались для нее такими же родными, как здешние бескрайние поля, а лорды и леди, солдаты, ведьмы и старые слуги – такими же знакомцами, как простые крестьяне, ее соседи.
В семь лет «Невеста» произвела на Лору такое впечатление, что она поделилась своим восхищением с Эдмундом, который еще не умел читать, и однажды ночью в спальне матери они разыграли сцену в покое новобрачных; Эдмунд настаивал, что он должен изображать Люси, а его сестра – жениха, хотя Лора объясняла ему, что женихом обычно бывает представитель его пола.
– Где же ваш прекрасный женишок? – вскричал он так натурально, что мама примчалась наверх, решив, что сын заболел. И увидела, что Лора корчится на полу в ночной рубашке, а Эдмунд стоит над ней с кинжалом, весьма напоминавшим двухфутовую линейку отца. Неудивительно, что мама забрала «Ламмермурскую невесту» и спрятала ее со словами: «Чтобы вы двое еще чего-нибудь не выдумали!»