Затем один сосед, купивший на распродаже за несколько пенсов связку старых книг, одолжил им «Старый собор Святого Павла»[16], и вскоре на двери уборной появился нарисованный мелом крест, а по саду стала колесить тачка под крики: «Выносите своих мертвецов!»
Между семью и десятью годами Лора превратилась в запойного книгочея и, когда под рукой не оказывалось других книг, штудировала отцовский словарь, пока он не исчез куда-то, поскольку мама полагала, будто мелкий шрифт вреден для детских глаз. Оставалась еще Библия, которую нельзя было отбирать, и девочка провела немало часов, наслаждаясь ветхозаветными историями об огненном столпе, Руфи и Есфири, Самуиле и Давиде, Ионе и ките или затверживая наизусть притчи из Нового Завета, чтобы пересказывать их в воскресной школе. Одно время она увлекалась псалмами, не столько из религиозного рвения, сколько из восхищения языком. Лора считала, что их следует декламировать вслух и, поскольку сама не осмеливалась, опасаясь, что ее подслушают, уговаривала Эдмунда или другого ребенка читать их вместе с ней, стих за стихом.
Однажды, когда больной корью Эдмунд лежал наверху в постели, а матери не было дома, Лора и ее подружка отлично проводили время внизу, изображая священника и псаломщика, читающих Псалтирь в церкви, и Эдмунд, слышавший все, что происходило на первом этаже, громко спросил, по чьей Библии читает Элис. Элис действительно взяла его Библию, и когда подозрения мальчика подтвердились, он так взбеленился, что бросился вниз по лестнице в ночной рубашке и гнал Элис через весь сад до самой калитки. Если бы мама увидела его на улице с сыпью, в ночной рубашке, потрясающего Библией и грозящего улепетывающей Элис, она пришла бы в ужас, ведь тогда больным корью предписывалось не высовывать из постели даже руку, иначе сыпь «уйдет внутрь» и обычная корь превратится в черную, после чего, скорее всего, наступит смерть. Но Эдмунда никто не увидел, он вернулся в постель, и подобное проветривание ему, очевидно, нисколько не повредило.
Чуть позднее в жизни детей появились поэмы Вальтера Скотта, и Эдмунд, шагая полевой тропинкой в школу, раскачиваясь, твердил: «Путь долгим был, и ветер ярым»[17], или останавливался, чтобы принять позу и продекламировать:
«А ну, кто первый? Я – скала,
Что остается, где была»[18].
Или, взмахнув воображаемым мечом, кричал Лоре: «Честер, в бой! Победа, Стэнли! Враг сражен!»[19] В то время, разговаривая наедине, дети уснащали речь фразами из любимых романов. Порой Эдмунд веселил сестру и себя, переводя обычные названия на высокопарный язык, и старое цинковое ведро превращалось в «старинную бадью», дерево, слегка поврежденное ветром, – в сосну, что «разбита ударом грозовым», а какой-нибудь трудяга сосед, которого дети увидали в поле, непременно отвесил бы Эдмунду «добрую оплеуху», услышь он, как его называют «презренным трусом».
Иногда брат с сестрой и сами пробовали сочинять стихи. На совести Лоры лежала никудышная нравоучительная рифмованная история о хорошем ребенке, который отдал шесть пенсов, подаренные ему на день рождения, нищему, а Эдмунд накропал песенку о катании на горке с припевом: «Скользи, спеши, спеши, скользи по гладкому пруду». Лоре песенка пришлась по вкусу, и она часто ее распевала. А также исполняла одну из песенок собственного сочинения, начинавшуюся словами: «Расцветает подснежник в морозы», где в каждом куплете рассказывалось о разных цветках и временах года, и всякий раз, увидев или вспомнив очередной цветок, Лора добавляла к песенке новый куплет. Однажды мама спросила ее, о чем эта «странная песенка», которую она пытается петь, и, улучив момент, добралась до клочков бумаги, на которых та была нацарапана. Она не выбранила девочку и даже не посмеялась над ее глупостью, хотя Лора чувствовала, что мама недовольна, но тем же вечером прочла дочери серьезную лекцию о ее рукодельном мастерстве.
– Ты не можешь позволить себе тратить время впустую, – заявила мама. – Тебе уже одиннадцать лет, но только посмотри на этот шов!
Лора посмотрела и отвернулась, чтобы скрыть смущение. Она старалась, как могла, но, несмотря на все усилия, нитки перепутались, а материю морщило. Предполагалось, что она сошьет себе из узких полосок миткаля – обрезков, остававшихся от раскроя больших вещей, – корсет, который, будучи дополнен пуговицами и бретелями, станет прочной и удобной вещью. Лора всегда носила такие корсеты, но не собственного изготовления. Когда она наконец дошивала те, над которыми корпела, они к тому времени оказывались ей слишком малы. Лет тридцать спустя она нашла этот корсет в старом сундуке с разным хламом: полоски ткани перекошены, игла в неоконченном шве заржавела; и Лоре вспомнился тот счастливый вечер, когда мама разрешила ей отложить шитье в сторону и снова взяться за вязание.
К восьмидесятым годам девятнадцатого века белошвейное искусство начала столетия считалось утраченным. Маленьких шестилетних девочек уже не держали взаперти, заставляя делать образцы, подрубать батистовые оборки или прокладывать швы такими крошечными стежками, что для их рассматривания требовался микроскоп. Детскому зрению нашлось лучшее применение. Однако обычное шитье по-прежнему считалось важным элементом образования девочки, как в школе, так и дома, поскольку предполагалось, что любая простая девушка до конца жизни должна будет сама шить себе по меньшей мере нижнее белье. В магазинах стала появляться готовая одежда, но те вещи, которые мог позволить себе рабочий люд, были грубыми, уродливыми и низкокачественными. Миткаль с жесткой отделкой, которая вылезала после первой же стирки, превращая материю в подобие марли, неровно подшитые, кривые кромки, вызывавшие в памяти пословицу «поспешишь – людей насмешишь», – словом, немногие уважающие себя женщины испытывали искушение отказаться от нижнего белья собственноручного изготовления.
Если бы женщинам, которые, пренебрегая радостями свежего воздуха, усердно работали иглой, чтобы, по их выражению, «комар носа не подточил», пригрезилась прекрасная одежда из вискозы и других современных материалов, которая нынче стоит дешевле, чем отрез ткани в те времена, причем совершенно готовая к употреблению, они бы решили, что приближается второе пришествие.
А возможно, и нет. Быть может, они сочли бы эти материи настолько непрочными, что они «не выдержат стирку», и настолько тонкими, что через них будет просвечивать тело. Им по душе была пышная отделка: кружева, прошвы, узорные швы на нижнем белье, воланы на платьях, вороха лент и искусственных цветов на шляпках. Лорина мать выказала почти революционный вкус, когда заявила:
– Я не питаю большой любви к пышным шляпам. Мне нравится нечто миниатюрное и изящное. Но, – добавляла она извиняющимся тоном, словно оправдываясь перед собеседницей, – возможно, это потому, что у меня маленькое лицо. Они мне не идут, в отличие от вас.
Шедевром моды в школьные годы Лоры было так называемое платье с подобранным подолом. Поверх гофрированной юбки этого платья крепилось нечто вроде длинного фартука из того же материала, собранного на бедрах в складки и убранного за спину. Прошло немало времени, прежде чем кто-то из деревенских жительниц обзавелся платьем с подобранным подолом, но такие наряды и раньше видели в церкви, а девушки, находившиеся в услужении, приезжали в них домой в отпуск; затем, когда во внешнем мире эта мода стала отмирать, платья с подобранным подолом начали добираться до Ларк-Райза либо в качестве подарка, либо скопированные с подарка какой-нибудь деревенской портнихой. А вместе с ними сюда добралась и история о том, будто этот фасон изобрел некий знаменитый парижский кутюрье, увидев на побережье рыбачку, которая надела платье поверх складчатой нижней юбки и подоткнула подол именно таким образом.
– Для меня, черт возьми, загадка, откуда женщины узнают о подобных вещах, – говорили мужчины.
XЛетние каникулы
После того, первого визита в Кэндлфорд у родителей Лоры вошло в обычай летом арендовать у трактирщика пони и рессорную тележку и ездить туда каждое воскресенье; а кэндлфордские тетушка, дядюшка и кузины каждое лето на ежегодный сельский праздник приезжали в Ларк-Райз.
Затем однажды, когда Лоре было одиннадцать лет, а Эдмунду девять, мама удивила их, спросив, смогут ли они дойти до Кэндлфорда вдвоем, без провожатых. Они ведь, напомнила Эмма детям, часто ходили пешком в городок и обратно. Тот располагался в шести милях от Ларк-Райза, а Кэндлфорд – всего в восьми. Но как они считают, можно ли им доверять («Не ходи в поле собирать цветы, Лора!»), не собьются ли они с дороги, уверены ли, что не вступят в разговор с незнакомцами, которых могут встретить в пути, не поддадутся ли на всякие уговоры и посулы? Школу распустили на летние каникулы, и тетушка Энн написала письмо, в котором приглашала племянников провести неделю-другую с нею и кузинами.
Так не собьются ли дети с пути? Что за вопрос! Конечно, не собьются. И Эдмунд начал рисовать карту дороги, чтобы убедить маму. Когда они смогут пойти? Не раньше субботы? Как долго ждать! Но мама сказала, что сначала должна написать тетушке и сообщить ей о прибытии Лоры и Эдмунда, тогда, возможно, кто-нибудь из кузин выйдет им навстречу.
Наконец наступила суббота, мама помахала детям от калитки и крикнула им вслед, чтобы не забывали про повороты, а главное, сторонились незнакомых мужчин. Очевидно, она имела в виду недавний случай похищения, о котором написали на первой полосе воскресной газеты; но ей не нужно было бояться, ведь по этим безлюдным проселкам, вероятно, не рыскал ни один преступник, а если бы и рыскал, встреча с двумя детьми не сулила стоящей добычи.
Оба надели мягкие старые хлопчатобумажные вещи – «для удобства», по маминому выражению: Лора – зеленое платьице, знававшее лучшие времена, но выглядевшее не столь уж плохо, хорошо выстиранное и выглаженное, а Эдмунд – белый матросский костюмчик, раньше именовавшийся воскресным, однако пониженный в звании, поскольку у него отвисли рукава и штанины и немного разошлись швы. На обоих были так называемые зулусские шляпы из тростника с очень широкими полями, в которых дети, должно быть, выглядели как парочка ходячих грибов. Большинство вещей, необходимых для пребывания в гостях, были отправлены почтовым фургоном, но брат с сестрой все равно были увешаны пакетами с едой, подарками для кузин и пальто на случай дождя. Лора едва отделалась от зонтика: мама убеждала ее, что, если не будет дождя, можно использовать его от солнца; но в последнюю минуту девочка ухитрилась сунуть его в угол и «забыть дома».