В один из первых дней каникул дети отправились собирать урожай в поле одного из дядюшкиных клиентов, и их участие в работе, после того как они притащили в повозку несколько снопов, свелось к тому, что они улеглись в тени живой изгороди, охраняли банки с пивом и корзины с обедом и время от времени принимались играть в прятки у штабелей, а нескольким счастливчикам удалось прокатиться на вершине груженой телеги.
Детям дали с собой ланч, который они съели в поле, но когда пришло время вечернего чая, жена фермера пригласила их на такое чаепитие, какое Лоре и не снилось. Им подали яичницу с ветчиной, кексы, булочки, томленые сливы, сливки, джем, желе, сладкий творог со сливками; стол был накрыт в огромной, величиной с весь их ларк-райзский дом, кухне с тремя окнами и подоконными сиденьями, прохладным, выложенным каменными плитами полом и камином в углу величиной с Лорину спаленку. Неудивительно, что мистеру Партингтону так нравилась эта кухня, что его жене, по ее словам, никогда не удавалось заманить его в гостиную. После того как он вернулся в поле, миссис Партингтон показала детям эту самую гостиную – с зеленым с розовыми розами ковром, фортепиано и мягкими креслами, разрешила пощупать мягкий, длинный ворс плюшевой обивки, полюбоваться картиной, на которой был изображен верный пес, охраняющий могилу хозяина, и большим альбомом с фотографиями, который, когда к нему прикасались, проигрывал коротенький мотив.
Затем Нелли должна была исполнить что-нибудь на пианино, потому что в те времена ни один дружеский визит не считался завершенным без музыки. Люди говорили, что Нелли хорошо играет, но Лора об этом судить не могла, хотя и восхищалась ловкостью, с которой пальцы кузины летали по клавиатуре.
Потом дети плелись в сумерках домой, трещал коростель, в лицо летели майские жуки и мотыльки, а когда они входили внутрь, то увидели, как один за другим гаснут огни города, похожие на золотые цветы. Никто не стал ругать их за то, что они припозднились. На кухонном столе стоял компот, в печи – рисовый пудинг для тех, кто проголодался, и всем полагалось по стакану молока. Но даже после этого детей не отправили спать, и они пошли помогать поливать сад, а дядя велел всем снять обувь и чулки и направил на них шланг. В результате платья, нижние юбки и панталоны промокли; но тетушка лишь велела все это свернуть и убрать в шкаф под лестницей, ведущей на чердак. В понедельник за вещами для стирки должна была прийти миссис Лавгроув. Как удивительно тут вели хозяйство!
Каждые несколько дней Лора и Эдмунд, выходя в город, по просьбе тетушки Энн навещали тетушку Эдит, чтобы та «не обижалась, что ею пренебрегают». Дядя Джеймс занимался своими делами; девочки уехали в гости, и даже самой тетушки Эдит зачастую не было дома: она ходила по магазинам, в швейный кружок или к портнихе. Тогда Берта проводила детей прямо на кухню и давала им по чашке молока, чтобы задержать их, ибо, хотя в присутствии взрослых служанка была настолько молчалива, что ее считали недалекой, при младших она становилась разговорчивой. Что Молли или Нелли думают о таком-то и таком-то происшествии, случившемся в городе? Чем занимался мистер Снеллгрейв, когда свалился с той каменной лестницы? Вам не кажется, что он туговат на ухо? Она слыхала, хотя до сведения хозяина этого доводить не следует, будто мистер Снеллгрейв каждый вечер наведывался в «Корону» пропустить стаканчик, а он ведь помощник церковного старосты и все такое. Возможно, Молли права и ступени в самом деле были скользкими после ливня. Но поневоле задумаешься! А слышали ли дети, что ее светлость устраивает в Бартонсе один из этих новомодных базаров? Он пройдет в картинной галерее, и все желающие, у кого есть шесть пенсов, могут там побывать; но леди ожидает, что они что-нибудь купят – вязаную шаль, тарелку с ручной росписью, подушечку для булавок, баночку для выпавших волос, – все это было пожертвовано джентри для продажи в пользу язычников.
– Нет, не кэндлфордских язычников. Придержи-ка свой язычок, юная Нелл. Чужестранных чернокожих язычников, что ходят голышом. Я рассчитываю, что миссис пойдет и ваша мать тоже, и некоторые из вас. Говорят, чай там будут продавать по шести пенсов за чашку. По мне, так грабеж, да и только! Но есть и такие, кто заплатит целый фунт, лишь бы попасть в Бартонс, не говоря уж о том, чтобы сесть и выпить чаю со знатью.
Берта не чуралась и школьных сплетен. Она проявляла большой интерес к детским ссорам, чайным вечеринкам и каникулам.
– Ну и ну, невероятно! Я просто поражаюсь! – восклицала она, внимая самой пустой болтовне, запоминала и еще долго комментировала услышанное, даже когда ссора бывала улажена, а вечеринка всеми забыта.
Несмотря на расплывающуюся фигуру и седеющие волосы, было в Берте нечто ребяческое. Она беспрекословно слушалась хозяев, но наедине с детьми, которых, по-видимому, считала равными себе, бывала шумлива и фамильярна. Эта женщина так радовалась всякому пустяку и так легко поддавалась внушению, что, кажется, была не способна принять решение ни по одному вопросу, пока ей не дадут подсказку. А еще она имела обыкновение порой сболтнуть лишнее, повинуясь порыву, а потом умолять, чтобы собеседник никому этого не передавал.
– Опять я выпустила этого дурацкого кота из мешка, – говорила Берта, – но я знаю, что могу вам доверять. Вы никому не расскажете.
Года два спустя Берта при Лоре выпустила из мешка здоровущего кота. Лора, отправившаяся в дом дяди Джеймса одна и обнаружившая, что тетушки Эдит нет дома, пила на кухне свое молоко, расплачиваясь за него светской беседой, когда к задней двери подошла очень миловидная девушка со свертком от портнихи тетушки Эдит, и ее представили Лоре как «нашу юную Элси». Элси не могла остаться и посидеть, но ласково поцеловала Берту, и та помахала ей рукой с порога, когда она пересекала двор.
– Какая хорошенькая! – воскликнула Лора. – С этими розовыми щечками и мягкими каштановыми волосами она похожа на малиновку.
У Берты сделался довольный вид.
– Замечаешь сходство? – спросила она, выпрямляясь и смахивая волосы со лба.
Лора сходства не заметила; но поняла, какого ответа от нее ждут, и отважилась сказать:
– Ну, пожалуй, цвет щек…
– Как думаешь, кем она мне приходится?
– Племянницей? – предположила Лора.
– Ближе. Ни за что не догадаешься. Но я тебе расскажу, если поклянешься на пальце, что никогда не расскажешь об этом ни одной живой душе.
Лора не особенно заинтересовалась, но, чтобы доставить Берте удовольствие, послюнявила палец, вытерла его носовым платком, провела рукой по горлу и произнесла требуемую клятву; однако Берта, раскрасневшаяся еще сильнее, чем обычно, только вздохнула с глуповатым видом.
– Я снова выставляю себя дурой, понимаю, – произнесла она наконец, – но я пообещала тебе рассказать, и теперь, когда ты поклялась, мне придется это сделать. Наша юная Элси – моя родная дочь. Я сама произвела ее на свет. Я ее мать, только она никогда меня так не называет. Дома она кличет мамой мою маму, а меня Бертой, будто я ее сестра. Об этом здесь никому не известно, только миссис, а еще, сдается мне, хозяину и твоей тетушке Энн, хотя они и виду не подают. Знаю, что ты в твоем возрасте не должна была этого слышать, но ты такая тихоня, к тому же сказала, что Элси хорошенькая и все такое, вот я и почувствовала, что обязана объявить про свою дочь.
Затем Берта поведала свою историю: как она, по ее выражению, спуталась с солдатом, когда ей было тридцать лет, а ведь в этом возрасте уже пора быть умнее, и как Элси родилась в работном доме, а тетушка Эдит, которая тогда собиралась замуж, помогла переправить ребенка домой, к Бертиной матери, выдала Берте аванс из ее будущего жалованья, чтобы та купила себе одежду, и взяла ее в свой новый дом служанкой.
Девочка чувствовала себя польщенной, но и обремененной подобным доверием; пока однажды, когда кузины говорили о Берте, Молли не осведомилась у Лоры:
– Она рассказала тебе про Элси?
Должно быть, у Лоры был смущенный вид, потому что кузина улыбнулась и продолжала:
– Вижу, что рассказала. Мне она тоже рассказывала, и Нелли тоже. Бедняжка Берта, она так гордится «нашей юной Элси», что ее распирает от желания с кем-нибудь поделиться.
За исключением этих посещений и официальных чаепитий у тетушки Эдит один-два раза за каникулы, брат и сестра обретались у тетушки Энн.
Класс, к которому принадлежали тетушка и ее муж, теперь совершенно вымер. Если бы дядя Том жил в наши дни, он, вероятно, был бы управляющим одним из сетевых магазинов, занимался бы обувью фабричного производства, с которой впервые сталкивался бы лишь уже в готовом виде. Возможно, получал бы хорошую зарплату, при этом подчиняясь нескольким «начальникам», стоящим между ним и главой фирмы, не неся личной ответственности за товары и не гордясь ими, ибо ремесленник превратился бы в обычного продавца. Но в те дни дядя Том еще оставался мелким предпринимателем, который мог работать по своим методам, в своем темпе, по своему расписанию, а затем наслаждаться плодами своего труда и мастерства, как в смысле удовлетворения от создания добротных вещей, так и в смысле комфорта, которым пользовался он и его семья, поскольку его доходы это позволяли. Каковы должны были быть эти доходы, решали его клиентки; если он угождал им, они являлись снова и присылали к нему новых покупательниц, а это означало успех. Кроме собственной совести мастерового, ему не с кем было считаться, кроме как с клиентками. Дважды в год дядя Том ездил в Нортгемптон закупать кожу, выбирал ее собственноручно и знал, что выберет только хорошую, поскольку не подписывал долгосрочных векселей, а потому не был привязан к определенным фирмам и мог приобретать товар, где ему заблагорассудится. Это была простая жизнь, которой в наши дни ожесточенной конкуренции и гнетущих забот можно только позавидовать.
По достатку его дом находился где-то посередине между роскошным жилищем другого дядюшки и скромным коттеджем Лориных родителей. В нем не было ничего претенциозного, отнюдь, ибо претенциозность в таких домах являлась единственным н