епростительным грехом. Зато его дом отличался комфортабельностью и не слишком пристальным надзором за каждым потраченным шиллингом. Когда тетушка Энн составляла список покупок, ей не приходилось вычеркивать некоторые продукты, как Лориной матери, и дети ни разу не услышали от нее привычного: «Нет-нет. На это не хватит», которое нередко повторялось дома.
Имелись тут и другие преимущества. Воду брали не из колодца, а из блестящего латунного крана над кухонной раковиной – раковина была еще одним новшеством; в Ларк-Райзе же грязную воду сливали в ведро, а когда оно наполнялось, его выносили на улицу и выплескивали в сад. И туалет – настоящий ватерклозет! – помещался хоть и не в доме, но совсем рядом, в углу двора, и к нему вела крытая дорожка. Тут не устраивали больших стирок, когда дом наполнялся паром и мыльными пузырями, а после образовывалась куча мокрой одежды, которую в плохую погоду приходилось сушить в помещении; каждый понедельник утром к тетушке Энн являлась поденщица и уносила грязное белье, скопившееся за неделю, а когда в конце недели возвращала чистые вещи, то оставалась, чтобы вымыть каменный пол на кухне и в коридоре, ополоснуть водой двор и протереть окна.
Воду каждое утро накачивал в бак на крыше мальчик-слуга, который подметал лавку и разносил клиенткам покупки, а в промежутках должен был учиться ремеслу, хотя, как сказал ему дядя Том, хорошего сапожника из него не выйдет, ведь у него шило в заднице – это означало, что он неусидчивый. Бенни был веселый, добродушный паренек, мастер по части всевозможных проделок и дурацких шуток, которые страшно нравились детям. Иногда, в качестве большого одолжения, он позволял им по очереди крутить ручку насоса. Но вскоре снова оттеснял их, потому что ни минуты не мог стоять на месте. Бенни оседлывал ручку и качался на ней; а не то так становился на голову, кувыркался или взбирался по водопроводной трубе на крышу уборной и сидел, гримасничая как обезьяна, на черепичном коньке. Он никогда не ходил спокойно, а передвигался прыжками или галопом, словно лошадь, и все это лишь из полнейшей беспечности.
Бедный Бенни! Ему было тогда четырнадцать лет, и он располагал всего лишь несколькими годами, чтобы вдоволь наиграться на всю жизнь. Этот сирота воспитывался в работном доме, где, как он рассказывал Лоре и Эдмунду, «не разрешали ни говорить, ни смеяться, ни даже шевелиться», и природная живость паренька, совсем недавно нашедшая выход, казалось, одурманила его.
Бенни жил не в само́м доме, а был отдан на попечение пожилой паре; тетушка Энн ужасно боялась, что те позабудут, что мальчик растет, и редко упускала возможность как следует накормить его при встрече. За то, что Бенни каждое утро накачивал воду, его премировали стаканом молока и толстенным ломтем хлеба с джемом, а возвратившись назад после выполненного поручения, он всегда получал от хозяйки яблоко, булочку или еще какой-нибудь лакомый кусочек.
Все, кроме самого бедного люда, в те времена низких цен не скупились на еду. Снеди, притом самого высокого качества, должно было быть не просто достаточно, а «навалом», как тут выражались. «Постарайтесь доесть этот последний кусочек. Придется отыскать для него местечко, выбрасывать-то жалко», – говорили друг другу за столом, и кто-нибудь да находил место для добавки; а если все-таки не удавалось, под рукой всегда имелись собаки и кошки, или же менее состоятельные соседи.
Многие чревоугодники в зрелом возрасте сильно полнели, но это не вызывало у них беспокойства; считалось, что с годами положено увеличиваться в объеме. Худыми никто не восхищался. Какими бы жизнерадостными и энергичными они ни выглядели, их подозревали в том, что они «вытапливают свой жир», и предупреждали, что скоро от них лишь «кожа до кости останутся».
Хотя Лорина тетушка Энн была исключительно худа, а у дяди Тома телосложение было не более чем «удовлетворительным», в их доме наблюдалось обычное изобилие. Здесь подавали к столу огромные куски местной говядины или баранины, обжаренные перед огнем, чтобы сохранить соки, молоко, сливочное масло и яйца, а также кексы и пироги, которые в больших количествах выпекались раз или два в неделю. Люди тогда говорили: «Это для меня пустяк, все равно что яйцо разбить», этим наивным беднягам и присниться не могло, что когда-нибудь яйца будут стоить по шесть пенсов за штуку. Пенни за яйцо в канун Рождества считалось тогда заоблачной ценой. На большой бисквитный торт, фирменное блюдо тетушки Энн, у нее уходило полдюжины яиц. Их нужно было взбивать в течение получаса, и детям разрешалось по очереди крутить ручку ее нового патентованного миксера с вращающимися колесиками. Другим кухонным чудом была длинная рыбоварка, стоявшая под комодом. Ее еще называли «рыбным чайником». Лора всегда представляла себе живую рыбу, плавающую кругами в обычном чайнике.
Не прошло и недели с начала пребывания детей в Кэндлфорде, как от отца пришло письмо, в котором говорилось, что у Лоры с Эдмундом появилась младшая сестричка. Это известие принесло Лоре такое облегчение, что ей захотелось, по примеру Бенни, стать на голову. Хотя взрослые ни словом не обмолвились о предстоящем событии, девочка знала, что должно вскоре произойти. Эдмунд тоже знал, потому что несколько раз, оставаясь с сестрой наедине, с тревогой говорил:
– Надеюсь, с нашей мамой все в порядке.
Теперь с ней действительно все было в порядке, и ребята могли со спокойной душой наслаждаться отдыхом.
В ту эпоху женщины, как правило, шли на любые неудобства и прибегали к любым уловкам, лишь бы их дети не заподозрили, что мама ждет нового ребенка. Некоторые прогрессивные молодые родители из более образованных кругов могли намекнуть на вероятный визит аиста или прибавить к произносимым ребенком молитвам просьбу о ниспослании нового младшего братика или сестрички; но и самым смелым из них не приходило в голову прямо поведать ребенку о предстоящем пополнении в семье. Даже пятнадцатилетние девочки в такие моменты должны были притворяться глухими и слепыми, и если с их уст случайно слетало замечание, указывавшее на то, что они осведомлены о положении матери, их считали чересчур «сведущими». Однажды Лорину школьную учительницу во время чтения Библии смутила сцена Благовещения. Она упомянула про девятимесячный срок; затем, покраснев и опустив глаза, торопливо произнесла:
– Кажется, девять месяцев – это срок, на протяжении которого мать должна молиться Господу о ниспослании ей младенца, прежде чем ее молитва будет услышана.
Никто не улыбнулся и ничего не сказал, но с первого ряда на нее жестко и холодно смотрели старшие ученики, и взгляды их говорили яснее всяких слов: «Вы, очевидно, считаете нас кучкой недоумков».
Если после рождения младенца маленькие дети интересовались, откуда он взялся, им отвечали, что из-под куста крыжовника или что его принесла повитуха в корзинке либо доктор в своей черной сумке. Лорина мать была разумнее большинства родителей. Когда ее дети, будучи совсем еще маленькими, задали этот вопрос, она ответила:
– Подождите, пока не вырастете. Вы слишком малы, чтобы это понять, а я, конечно, недостаточно умна, чтобы вам объяснить.
Возможно, это было лучше, чем смущать юные умы общепринятыми сказками про тычинки с пестиками или капусту, и, уж конечно, лучше, чем диалог матери и ребенка, описанный в одном недавнем романе. Он звучал примерно так:
«Мама, где тетя Рут взяла своего малыша?»
«Они сделали его с дядей Ральфом».
«А еще сделают?»
«Не думаю. Во всяком случае, не сейчас. Видишь ли, дело это очень хлопотное и чудовищно дорогое».
Такого не могло произойти в поколении, которое выучило свой катехизис наизусть и могло твердо повторить: «Меня и весь мир создал Бог».
Во время первых каникул, проведенных в Кэндлфорде, наибольшее впечатление на Лору произвело то, что там ежедневно можно было увидеть, сделать или узнать что-нибудь новое, познакомиться и пообщаться с новыми людьми, посетить новые места, и это делало жизнь непривычно красочной и богатой. Дома изо дня в день почти ничего не менялось; одни те же люди в одно и то же время, неделя за неделей, занимались одним и тем же. Там ты знал, что за завтраком непременно услышишь, как миссис Мэсси, дребезжа паттенами, идет к колодцу, что каждый понедельник первой начинает стирать миссис Уоттс, а второй – миссис Бродуэй, что разносчик рыбы будет являться по понедельникам, угольщик – по пятницам, а пекарь – трижды на неделе и кроме них ты, вероятно, никого ближе чем у поворота на большак не встретишь.
Конечно, в природе перемены происходили. Как восхитительно было солнечным февральским утром, в погоду, которую старики называют «затишьем», заметить на фоне голубого неба распустившиеся сережки орешника и ощутить в воздухе первое дыхание весны. Или с приближением лета искать в живой изгороди фиалки, снова любоваться первоцветами, колокольчиками, боярышником, наблюдать, как зеленеют, а потом становятся золотыми нивы. Но все это были ожидаемые восторги; их нельзя было пропустить, ибо разве не сказал Сам Господь, что «впредь во все дни земли сеяние и жатва, холод и зной, лето и зима, день и ночь не прекратятся»?[20] Таков был Его завет, когда Он «положил» в небе первую радугу, чтобы «она была знамением»[21].
Однако в Кэндлфорде эти вещи не казались Лоре такими важными, как дома. Наслаждаться ими можно было лишь в одиночестве, тогда как игры, веселье, красивая одежда и вкусная еда требовали компании. Приехав в гости, Лора около недели думала о том, как хорошо было бы родиться в Кэндлфорде, быть дочерью тетушки Энн, иметь много хороших вещей и чтобы тебя никогда не ругали. Затем, когда неделя или две, на которые их пригласили, растянулись почти до месяца, девочка начала тосковать по дому; гадать, как сейчас выглядит сад, на кого похожа новорожденная и скучает ли по Лоре мама.
Последний день каникул выдался дождливым, и одна из кузин предложила детям поиграть на чердаке, поэтому они – Лора, Энн, Эми и два мальчика – поднялись по крутой, не застеленной ковром лестнице, пока двух старших девочек учили замешивать тесто. Лора обнаружила, что чердак служил складом старых ненужных вещей, весьма напоминавшим коллекцию, которую миссис Херринг хранила в гардеробной. Однако эти вещи не принадлежали домовладелице; то было семейное имущество, с которым дети могли делать все, что им заблагорассудится. Они провели утро, переодеваясь для шарад – развлечения, о котором Лора раньше не слыхала, но теперь находила восхитительным. Облачившись в фартук и шаль, конец которой волочился по земле, она постаралась как можно правдоподобнее изобразить Старую Куини, их ларк-райзскую соседку, большинство речей которой начинались с «Гос-с-споди помилуй!», а затем, накинув вместо фаты старую кружевную занавеску и заменив букет метелкой из перьев, перевоплотилась в невесту. Без сомнения, уже не столь правдоподобно, ибо настоящей невесты Лора никогда не видела (в деревне девушки выходили замуж в новых воскресных нарядах), однако кузины заявили, что у нее хорошо получилось, и девочка осталась весьма довольна собой; у нее появилось множество идей для шарад, но она оставила их при себе для будущего использования дома, поскольку здесь еще чувствовала себя новичком и не отваживалась выдвигать свои предложения.