К кузнице примыкал длинный, низкий белый дом, который можно было принять за обычный, внушительного вида коттедж, если бы не выкрашенный в алый цвет почтовый ящик, вделанный в стену под крайним окном. Над окном висела деревянная вывеска, уведомлявшая публику, что в сем здании размещается «Кэндлфорд-Гринское почтово-телеграфное отделение». На другом конце белого дома, над дверью кузницы, висела еще одна вывеска с надписью: «Доркас Лэйн. Подковка лошадей и кузнечные работы».
Если не считать звуков из кузницы и дремлющей белой лошади под дубом, эта сторона лужка казалась еще более сонной, чем торговый ряд. Впрочем, прибытие отца с дочерью не осталось незамеченным, ибо как только тележка подъехала к кузнице, оттуда выскочил молодой кузнец и, схватив Лорин чемодан, унес его на плече, словно тот весил не больше перышка. Когда он подошел к задней двери дома, послышался его крик:
– Мэм! Новая мисс пожаловала!
Миг спустя почтовый дверной колокольчик зазвенел, и на улицу вышла сама мисс Лэйн, чтобы поприветствовать свою новую помощницу.
Мисс Лэйн была невысокая женщина хрупкого телосложения, однако прямая осанка, властный вид и шуршащие при ходьбе дорогие шелковые юбки, к которым она питала слабость, придавали ей, как тогда выражались, «осанистость». Единственной достойной внимания чертой ее землистого, хотя в остальном вполне приятного лица был взгляд живых темных, почти черных, глаз. По большей части спокойно-внимательный, взгляд этот мог смутить своей внезапной проницательностью, сверкнуть злобой или, что бывало гораздо реже, сочувственно смягчиться. В тот день поверх платья темно-сливового цвета мисс Лэйн повязала маленький черный атласный фартучек, так плотно унизанный гагатовыми бусинами, что он почти не гнулся, а свои по-прежнему роскошные черные волосы уложила, по тогдашней моде, «короной» над завитой челкой.
Это была не совсем та Доркас Лэйн («подковка лошадей и кузнечные работы»), которую вы могли ожидать, прочитав ее вывеску. Живи она столетием раньше или полвека спустя, ее, вероятно, можно было бы отыскать в кузнице с кувалдой в руке, ибо она обладала неукротимой энергией и страстью к изготовлению вещей. Но Доркас жила в эпоху, когда любой труд вне дома для женщины, претендующей на благовоспитанность, был под запретом, и ей приходилось довольствоваться ведением бухгалтерии и корреспонденции старого семейного дела, которое она унаследовала. Выход своей энергии мисс Лэйн также обрела в работе на почте, попутно обеспечивая себе развлечение в виде наблюдения за делами соседей, изучения и анализа их побуждений.
Возможно, ныне это прозвучит отталкивающе, однако в Доркас не было ничего отталкивающего. Она с неукоснительной честностью хранила секреты, которые доверялись ей по долгу службы, а если и посмеивалась над некоторыми слабостями своих клиентов, то лишь втайне. «Умница» – так обычно называли мисс Лэйн в селе. «Она умная, эта мисс Лэйн, едкая, как уксус, но по-своему неплохая», – впоследствии говорили люди Лоре. Только два-три ее врага замечали, что, живи она в старину, ее бы сожгли как ведьму.
В тот день Доркас пребывала в самом благодушном настроении.
– Ты приехала как раз вовремя, – сказала она, целуя Лору. – У меня тут был ужасный наплыв, явилось сразу с полдюжины посетителей, кто за почтовым переводом, кто еще за чем, а телеграфный звонок трезвонил как сумасшедший. Но к данному моменту все, кажется, утихло, дневная почта должна быть через час, не раньше, так что заходите, заходите в дом, будем пить чай, пока не началась вечерняя работа.
Лора испытала легкое потрясение, услышав о недавней горячке на почке. Сможет ли она когда-нибудь справляться с подобными «наплывами»? Впрочем, бояться ей не стоило: наплывы на кэндлфорд-гринской почте существовали главным образом в воображении почтмейстерши, любившей представлять свою контору местом куда более оживленным и значимым, чем было на самом деле.
Лорин отец не смог остаться на чай, поскольку ему нужно было навестить своих кэндлфордских родственников, и девочка наблюдала за его отъездом с щемящей тоской человека, утрачивающего последнюю связь со знакомым миром. Но еще до окончания этого дня прежняя детская жизнь показалась Лоре давно минувшей и далекой, так много ей надо было увидеть, услышать и попытаться усвоить в ее новой жизни.
Когда она последовала за своей новой начальницей через маленькое помещение конторы в большую переднюю кухню-гостиную, стрелки напольных часов показывали без четверти четыре. На самом деле было всего четверть четвертого; почтовые ходики шли точно, однако домашние часы намеренно переводили на полчаса вперед, и время приема пищи и других домашних дел определяли по ним. Так было издавна принято во многих деревенских семьях, вероятно для того, чтобы прислуга вставала пораньше, ведь в те дни не считалось, что приниматься за работу в пять или даже четыре часа утра – это слишком рано. Кузнецы до сих пор начинали трудиться в шесть часов, служанка Зилла сходила вниз еще до семи, и к этой поре мисс Лэйн, а позднее и Лора тоже были уже на ногах и сортировали утреннюю почту.
Кухня представляла собой просторную комнату с вымощенным каменными плитами полом и двумя окнами, под которыми стоял длинный, внушительного вида стол, за которым во время трапез могли спокойно разместиться все домочадцы. В доме проживали старший кузнец и три неженатых молодых подмастерья, и у каждого из них было свое место за столом. Мисс Лэйн восседала во главе стола, на более высоком, чем у остальных, так называемом резном стуле, далее, лицом к окнам, располагались Лора и старший кузнец Мэтью, а между ними оставалось широкое пустое место, предназначавшееся для гостей. Без сомнения, Лоре отвели это почетное, на первый взгляд, место, потому что она умела проворно передавать чашки и тарелки. Три молодых подмастерья сидели рядком в дальнем конце стола, а у служанки Зиллы был отдельный маленький столик. Все блюда, за исключением чая, передавались в этом порядке.
Приготовлением пищи и мытьем посуды занимались в задней кухне; передняя кухня служила гостиной и столовой. Простой очаг несколько лет назад усовершенствовали, установив небольшую решетку с полкой для подогревания; однако открытый огонь и места в углах перед камином остались, и одно из них занимала длинная скамья с высокой спинкой, другим концом выдававшаяся в комнату. Отгороженное таким образом пространство было застелено красно-черным ковром, на котором стояли резной стул мисс Лэйн и несколько каминных кресел. Эту маленькую комнату в комнате называли «каминной». В остальной гостиной каменный пол был голым, если не считать нескольких циновок.
Высокую каминную полку украшали латунные подсвечники, пестик и ступка, на стенах были развешаны латунные грелки и несколько цветных эстампов; на одном из них был изображен первый англичанин, воспользовавшийся зонтиком: на улице льет дождь, и за обладателем диковинки следует глумливая, но очень красочная толпа. На комоде стояло бело-синее блюдо с апельсинами, утыканными гвоздикой. В это время года они были засохшими и жухлыми, но все же вносили свою толику в особый аромат, витавший в гостиной.
Тут все осталось в точно таком виде, как было унаследовано мисс Лэйн. Кроме пары мягких кресел у очага она ничего не добавила.
– То, что годилось для моих родителей, бабушки и дедушки, годится и для меня, – говорила Доркас, когда приятельницы, приверженные моде, пытались убедить ее осовременить дом. Но верность семье была скорее оправданием, чем причиной предпочтений мисс Лэйн; она берегла унаследованные ею старинные вещи потому, что ей нравилось обладать и любоваться ими.
В день Лориного приезда у камина уже был накрыт к чаю маленький круглый столик. И какие там были яства! Отваренные свежие яйца, коржики, мед, домашний джем и в довершение всего – блюдо со свежими банберийскими слойками со сладкой начинкой. Дюжину таких слоек по ярмарочным дням мисс Лэйн привозил рассыльный, имевший заказ на постоянную поставку.
Лора страшно жалела, что, когда ей, впервые в жизни, предложили сразу два яйца, она едва смогла доесть одно, а банберийская слойка, до сих пор казавшаяся ей восхитительным деликатесом, который дома появлялся лишь тогда, когда его привозили приезжавшие в гости тетушки, была раскрошена по тарелке и осталась почти нетронутой, поскольку девочка чувствовала себя слишком взбудораженной, чтобы лакомиться угощением. Зато Доркас ела за двоих. Еда была ее единственной слабостью. Она сдобрила коржик, уже намазанный свежим фермерским маслом, черносмородиновым джемом, а джем увенчала сливками, попутно справляясь о здоровье Лориной матери и объясняя девочке, в чем заключаются ее новые обязанности. Раз-другой звякал колокольчик над дверью почты, и мисс Лэйн, утерев рот, величаво удалялась продавать марки; впрочем, это раннее чаепитие происходило в самое спокойное время дня; позднее начался, по выражению почтмейстерши, «час пик», и Лоре было позволено ее сопровождать.
Удивительно было наблюдать, с какой сноровкой мисс Лэйн штамповала письма и наполняла корреспонденцией мешки, с какой церемонной вежливостью отвечала на вопросы, казавшиеся Лоре головоломными.
Люди являлись за дневной почтой, и дверной колокольчик трезвонил без устали. Письма доставлялись по утрам, и ожидавшие послания сельчане победнее заходили только во второй половине дня.
– Верно, для меня ничего, мисс Лэйн? – говорили они почти извиняющимся тоном и, в зависимости от ее ответа, принимали либо довольный, либо разочарованный вид. Более состоятельные жители деревни наведывались регулярно и зачастую вообще ничего не произносили, лишь просовывали голову в дверь и вопросительно поднимали брови. Никто из них не называл своего имени или адреса, ведь мисс Лэйн знала всех обитателей Кэндлфорд-Грина и его окрестностей и редко заглядывала в ячейки, помеченные буквами от «A» до «Z»: корреспонденцию она сортировала собственноручно и могла ответить по памяти. Часто Доркас знала, от кого ожидается письмо и каково должно быть его содержание, и утешала разочарованных посетителей словами: