ом, и, несмотря на близость к маленькому городку, с которым он впоследствии слился, жизнь там по-прежнему оставалась деревенской. И жизнь эта, как вскоре обнаружила девочка, так же отличалась от жизни крохотной деревушки вроде той, в которой она выросла, как жизнь провинциального городка отличается от жизни большого города.
Все без исключения жители Ларк-Райза принадлежали к одному классу; все выполняли одинаковую работу, все были бедны и равны. Население Кэндлфорд-Грина оказалось куда разнообразнее. Тут были и собственный священник, и врач, и имевшие самостоятельный доход леди, проживавшие в богатых коттеджах с примыкавшими к ним конюшнями, и ремесленники, и батраки, обитавшие в коттеджах поменьше и победнее, хотя таких маленьких и бедных домов, как в Ларк-Райзе, здесь не было. А еще – лавочники, школьный учитель, строительный подрядчик и обитатели «вилл» в новом поселке за пределами села, большинство из которых работали в Кэндлфорде, в паре миль оттуда. Кэндлфорд-Грин представлял собой отдельный маленький мир; Ларк-Райз же был всего лишь частью мирка.
В больших загородных домах, разбросанных по округе, жили сквайры, баронеты и лорды, содержавшие армию домашних слуг, садовников и батраков. Кэндлфорд-Грин они тоже считали своим: посещали здешнюю церковь, были постоянными покупателями в местных лавках и имели влияние на его дела. По утрам здесь можно было встретить их жен и дочерей в нарядах из мягкого твида и приплюснутых шляпках, которые посещали лавки, приносили цветы для украшения церкви к какому-нибудь празднику, заглядывали в сельскую школу, чтобы удостовериться, что там все идет так, как, по их мнению, положено. Днем те же самые дамы в шелках, атласе и с огромными боа из перьев проезжали по селу в своих экипажах, улыбаясь и кланяясь каждому прохожему, поскольку в их обязанности, как они их понимали, входило знакомство со всеми местными жителями. Некоторые из пожилых обитательниц Кэндлфорд-Грина по-прежнему почтительно приседали перед ними, но этот милый, старомодный, хотя и несколько подобострастный обычай уже уходил в прошлое, и люди более молодые, более образованные или занимавшие чуть более высокое положение в обществе в ответ, как правило, лишь улыбались и кивали, изображая таким образом поклон.
Каждый член тамошнего сообщества знал свое место, и немногие помышляли о том, чтобы его поменять. Беднякам, разумеется, хотелось получать жалованье повыше, торговцам – иметь лавку побольше и оборот побыстрее, а богачи, возможно, грезили о более высоком ранге и более обширных поместьях, но мало кто желал переступать границы своего класса. У представителей высших кругов не было причин стремиться к переменам, а другим слоям общественное устройство представлялось настолько устоявшимся, что у них не возникало ощущения его несправедливости.
Если сквайр и его жена были щедры к беднякам, приветливы с торговцами и не скупились, выписывая чеки на какие-либо местные нужды, считалось, что они оправдывают существование своего класса. Если лавочник в тяжелые времена назначал хорошую цену и предоставлял разумный кредит, а ремесленник, пройдя должную выучку, трудился на совесть, никто не выражал недовольства их прибылями или более высокими заработками. Что до рабочих, то это был самый консервативный класс.
– Я знаю свое место и держусь его, – говорил кто-нибудь с оттенком гордости в голосе, а если в ком-то из них, помоложе и поэнергичнее, просыпалось честолюбие, нередко первыми их высмеивали и расхолаживали их собственные родственники.
Общественное здание в его тогдашнем виде, внешне прочное, но уже расшатанное, в прошлом выполнило свое назначение. Оно не могло устоять в меняющемся мире, где то, что прежде делали люди, теперь выполняли машины, а то, что раньше являлось роскошью, доступной единицам, стало необходимостью для многих; однако в конце существования оно имело свои положительные стороны, и не все в нем было достойно презрения.
Вдоль одной стороны большого продолговатого лужка, давшего название селу, проходила дорога в Кэндлфорд – приятный двухмильный отрезок пути с тротуаром для пешеходов под тенистой буковой аллеей. Лавки, дома и стены садов, обращенные на дорогу и лужок, располагались довольно близко друг к другу, образуя одностороннюю улицу. Это место именовалось «самолучшей стороной лужка», и многие тамошние жители жаловались, что почтовое отделение расположено на противоположной, более тихой стороне, «далеко от дороги и неудобно». Ту сторону лужка, которая примыкала к почте, называли «скучной», но мисс Лэйн ее таковой не считала, поскольку из ее окон открывался прекрасный вид на оживленную улицу и все, что там происходило.
На второй, более тихой, улице размещались только почта, кузница и еще один высокий старый георгианский фермерский дом из красного кирпича, в котором, судя по его размерам и облику, некогда, видимо, обитали важные люди, а теперь лишь старый пастух с женой занимали один его угол. На окнах их комнат висели белые кружевные занавески и стояли горшки с цветами; длинные ряды других окон смотрели на лужайку пустыми глазницами. Ходили слухи, что несколько раз в год по ночам можно увидеть за окнами верхнего этажа бегущие призрачные огоньки, ибо считалось, что в доме водятся привидения: так в то время думали обо всех нежилых или полужилых больших строениях. Но старый пастух Джоллиф и его жена смеялись над этими россказнями и заявляли, что им слишком уютно зимними ночами в своих комнатах, чтобы искать привидений на чердаках.
– Нам и так неплохо живется, – говорил пастух, – три отличные комнаты безо всякой платы, да молоко, да картофель; не такие мы дураки, чтобы рыскать тут в поисках того, что может нас погубить!
Между этими немногочисленными зданиями на тихой стороне лужка располагались сенной двор, фруктовый сад и окружавшие его стены с нависавшими над ними сиренью, ракитником и плодовыми деревьями. Зеленая листва, золотистая или коричневатая солома островерхих стогов, а также краски и звуки фермы и кузницы придавали этой стороне лужка деревенский вид, возмущавший кое-кого из самых предприимчивых обитателей этого места. Они заявляли, что землю, занятую садами и огородами, необходимо застроить. Там как раз есть местечко для новой баптистской часовни и ряда хороших лавок, которые поспособствуют развитию торговли и побудят людей тут строиться. Но «скучной стороне» лужка еще несколько лет суждено было сохранять прежний вид. Типично деревенские звуки – петушиное пение, мычание коров и звон наковальни – смешивались с граммофонными мелодиями и автомобильными гудками, а потом фермерский дом снесли, скот перегнали на дальнее поле, кузница же уступила место современному автосервису с бензоколонкой и рекламными щитами.
Эти две улицы практически и составляли все село; кроме них на одном краю лужка стояли церковь и дом священника, прятавшиеся среди деревьев, из-за которых виднелась лишь церковная башня, а на другом краю – вместительный старый трактир, который знавал бойкие времена, а ныне, после длительного упадка, начал именовать себя гостиницей. В полях располагались коттеджи батраков, и группка таких коттеджей, именуемая «Голодным концом», находилась сразу за селом, у дальней его окраины, а на дороге в Кэндлфорд недавно появился новый поселок, но все эти дома с почты видны не были.
Между двумя улицами располагался собственно лужок, где росли ромашки и одуванчики, пасся осел, играла детвора и стояли две скамейки без спинок, на которых грелись под солнышком старики, а в дождливую погоду было пустынно, если не считать редких прохожих, пересекавших его в разных направлениях с зонтами и письмами в руках.
Улица, на которой находились лавки, была излюбленным местом прогулок и встреч, однако несколько дней в году в центр внимания попадал сам лужок, и главным из них было утро первой субботы января, когда перед старым трактиром собирались члены охотничьего клуба. Всадники в алом осаживали лошадей, чтобы дотянуться до прощального кубка[32], леди в облегающих амазонках с длинными развевающимися подолами оборачивались в дамских седлах и махали хлыстиками своим друзьям или съезжались группками, чтобы посплетничать, их лошади пятились назад или переступали копытами, а теснящаяся свора гончих, заслышав псаря, которого в тех краях называли выжлятником, начинала дружно вилять белыми хвостами. Если одна из собак случайно отбивалась хоть на ярд, псарь окликал ее по имени: «Эй, Минни (Пестрый, Цветик, Трубач)!», и животное, с преданной любовью заглядывая ему в лицо, покорно возвращалось на место, что всегда изумляло Лору, ведь спустя всего несколько часов тот же самый пес уже мог разрывать на части живое существо.
Но о лисах там мало кто думал, разве что надеялись, что первая же нора принесет удачу и охота окажется успешной.
Посмотреть на охотников собиралась вся округа. Обочины обеих улиц были заставлены запряженными пони маленькими плетеными дрожками, в которых сидели пожилые леди в мехах, двуколками-«гувернантками» с няньками и детьми, фермерскими телегами с воткнутыми в кучу навоза вилами, мясницкими, бакалейными и пекарскими повозками с наклоненными белыми кузовами, тележками с ослами, в которых сидели краснолицые лоточники, хрипло оравшие и вскакивавшие с мест, чтобы лучше видеть происходящее. Мэтью очень забавляло, что в день собрания охотничьего клуба у всех непременно отыскивались дела поблизости.
На самом лужке толкались, протискиваясь вперед, чтобы ничего не упустить, учительницы, викарии, джентльмены в бриджах, гетрах и с ясеневыми тростями, босяки в рваных пальто и кашне, нарядно одетые девицы из Кэндлфорда и местные жительницы в белых фартуках и с младенцами на руках, в то время как дети постарше носились туда-сюда с криками: «Ату! Ату!», лишь чудом избегая лошадиных копыт.
Каждый год, как только охотничий клуб оказывался в сборе, Мэтью вешал кожаный фартук на гвоздь, надевал свой лучший, не считая выходного костюма, пиджак и говорил, что должен ненадолго заглянуть на лужок, поскольку сквайр, или сэр Остин, или мастер Рэмсботтом из Пилвери якобы просил его проверить копыта своей кобылы. Однако подмастерья обязаны были продолжать работу и «ртов не разевать», небось не раз уж видали и коней, и наездников, хотя, как поглядишь, можно решить, будто одно от другого не отличат.