И вот Сэм решил, что, если «господин» его отпустит, он навестит свою сестру.
А если откажет мне господин, —
рассуждал Сэм во вполне современном духе, —
То старый Грогрейн работу мне даст, чудак из чудаков!
Пускай он ворчит порой на нас, нам дела нет до него.
Однако ему надо было отпроситься еще и у матери. Та, «страшась разлуки, ревела ревмя»; однако затем приободрилась и стала изыскивать способы ему помочь:
Ладно, упрямец, коль едешь ты, в дорогу тебя соберу.
Я постираю сорочку тебе и немного тебя подстригу.
А на прощанье дала совет:
Что ж, Сэм, веди себя хорошо, куда бы ты ни попал,
А если будут тебя обижать, чтоб сдачи ты не давал!
На что Сэм ответил:
Вот это мило, хорош буду я, какая чушь, ну и ну!
Пусть только кто-нибудь тронет меня, я тотчас ему покажу.
И, прежде чем надеть «блузу голландскую, почти как новую» и пешком отправиться в «Лондон-городок», парень вырезал себе хорошую, толстую ясеневую палку.
К неудовольствию Лориных детей, дальнейшие приключения Сэма в ее памяти не сохранились: она оставила его, только что прибывшего в столицу, на Лондонском мосту, где он расспрашивал прохожих, знают ли они «нашу Сэл иль, может, сквайра Брауна», но после этого там было еще великое множество куплетов – собственно говоря, баллада занимала немалую часть праздника. Однако никому из присутствующих она не казалась слишком длинной, ведь подмастерья один за другим выскальзывали за дверь, а оставшиеся, если не считать Лоры и мисс Лэйн, были стариками, и старомодное неторопливое веселье на деревенский манер было им по душе.
Так они и сидели вокруг стола: миссис Бир со скрещенными на уютном брюшке руками, краем уха всегда прислушивавшаяся к тому, что она называла «россказнями» («Дорогая, это истинная правда, что младенцы любят появляться на свет по наступлении темноты. Почему? Да чтобы никто не увидел, что их благословенные маленькие души прилетают на крыльях»); сам Бир, лучезарно улыбавшийся всем окружающим и к концу вечера обычно начинавший икать; старая прачка, теребившая натруженными пальцами муслиновый чепчик, который надевала лишь по особым случаям; важничающая и хлопотливая Зилла, игравшая роль второй хозяйки; и Мэтью, поблекшие голубые глаза которого сияли от удовольствия при виде смеха, которым встречали его шутки. Мисс Лэйн, восседавшая во главе стола в бордовом шелковом платье, выглядела как высокая гостья из совсем других сфер, хотя тяжелые золотые цепочки, часы, броши и медальон тянули ее к земле; а Лора, одетая в розовое платье, бегала туда-сюда с тарелками и бокалами, потому что у Зиллы в этот праздничный вечер был выходной. Таков был ужин в честь сенокоса – пережиток прошлого, хотя, возможно, не слишком старый, насчитывавший всего пару сотен лет, – совершенное ничто в сравнении с древностью ежегодного сельского праздника.
Майское дерево давно пустили на дрова, танец моррис уходил в прошлое вместе с доживавшими свой век исполнителями, а Пахотный понедельник[35] превратился в обычный рабочий день; но сельский праздник в Кэндлфорд-Грине по-прежнему отмечали все, как повелось исстари, со дня освящения местной церкви, которое произошло много столетий назад.
Возможно, и до того на лужке проводилось нечто вроде празднества – какой-нибудь языческий ритуал, ибо даже во второй половине почтенного девятнадцатого века подобным гуляньям был присущ скорее языческий, чем христианский дух.
Праздник этот по сути своей был народным. Духовенство и местные дворяне участия в нем не принимали. В тот день они обходили лужок стороной. Даже самые юные обитатели загородных особняков еще не открыли для себя прелести колесной лиры и керосиновых фонарей, качания на качелях, когда можно было всласть, до хрипоты, наораться, и катания на механических страусах среди развевающихся бумажных лент. За одним исключением, которое будет упомянуто ниже, в понедельник, на второй день праздника, на лужке появлялись лишь несколько младших слуг из богатых домов.
Для тех, кто любил гулянья, здесь были и балаганы, и киоски, и «кокосовые тиры», и качели-лодочки, и карусель, и духовой оркестр для танцев. Словом, все ярмарочные развлечения. С раннего утра сюда стекались люди из соседних сел и самого Кэндлфорда.
Жители Кэндлфорд-Грина гордились этим действом. По их словам, оно показывало, каким стало это место, ведь теперь гостей со всех концов сюда привлекала самая большая, пестрая и ярко освещенная карусель в графстве. Старики же помнили времена, когда в Кэндлфорд-Грине был всего один балаган с двухголовым теленком или толстой женщиной, и несколько убогих прилавков, где торговали имбирными пряниками или глиняными фигурками, изображающими супругов в ночных колпаках, лежащих в кровати, из-под которой торчит ночная ваза, – их до сих пор еще можно было увидеть в некоторых коттеджах.
В те далекие времена каруселей еще не было, но детей, рассказывали в Кэндлфорд-Грине, катали на «вертушке старика Хикмана», по-видимому, предшественнице нынешней карусели. Она была полностью сделана из дерева; на кольцевом помосте, вращавшемся с помощью расположенного в центре ручного устройства, помещались гладкие деревянные сиденья. В движение ее приводил всего один человек. Когда старик Джим Хикман уставал, он предлагал какому-нибудь околачивавшемуся рядом пареньку заменить его, обещая плату за каждые двадцать минут работы – одно катанье на «вертушке». Когда местные старики были еще мальчиками, эта примитивная карусель развалилась, и они сочинили об этом стишок:
Пришел конец «вертушке»,
Девчоночьей игрушке.
Была б она из дуба,
Вертелась бы покуда.
«Вертушка старика Хикмана» была отправлена в костер полстолетия назад, и интересовалась ею только Лора. А все потому, говорили ей, что она «из породы старомодных тихонь». Однако «в тихом омуте черти водятся», напоминали ей, а кавалеров много, для каждой кто-нибудь да найдется.
В праздничный понедельник кавалеров на лужке и впрямь было много, повсюду гуляли парочки: девушки – в выходных летних платьях, с цветами или перьями на шляпках, молодые люди – в воскресных костюмах, с розовыми или голубыми галстуками. Обнявшись за талию, они прогуливались из одного конца в другой, лакомясь конфетами или кусочками кокоса; а не то так катались на каруселях или качелях. Карусельный орган весь день напролет пиликал популярные мотивы из своего репертуара, соревнуясь с духовым оркестром, который на противоположном конце лужка играл другие мелодии. Над холщовыми крышами балаганов появлялись и исчезали качели-лодочки, сидевшие в них юноши и девушки визжали от возбуждения и подзадоривали друг друга, взлетая все выше и выше, а внизу, на утоптанном дерне люди всех возрастов, пробираясь по узким проходам между шатрами, смеялись, кричали и ели – обязательно ели.
– Ну и толчея! – восторгалась публика. – Это лучший праздник из тех, какие у нас устраивались. Было бы на лужке всегда так! Да и хорошая музыка мне по сердцу.
Шум стоял оглушительный. Те немногие любители спокойствия, которые оставались дома, затыкали уши ватой. Как-то раз, когда в праздничный понедельник в коттедже недалеко от лужка умирала одна бедная женщина, ее близкие вышли на улицу и умоляли, чтобы оркестр хотя бы на час перестал играть. Оркестр, конечно, перестать играть не мог, однако музыканты предложили обмотать барабанные палочки тряпками, и остаток дня «бум, бум, бум» барабана звучало среди всеобщего ликования как memento mori. Это заметили очень немногие, ведь там хватало других громких звуков, а ко времени вечернего чаепития барабан снова загрохотал в полную силу, ибо женщина умерла.
Каждый год на сельском празднике среди обитателей коттеджей, балаганного люда, слуг и батраков присутствовала и одна аристократическая персона. Это был молодой человек, старший сын пэра, в течение многих лет исправно посещавший все деревенские гулянья, ярмарки и клубные прогулки. Лора хорошо знала этого господина в лицо, потому что его родовое поместье находилось недалеко от ее родного дома. Однажды она увидела его из окна кэндлфорд-гринской почты: он праздно прислонился к кассе кегельбана, окруженный стайкой девиц, которые пробовали сбивать кокосы за его счет. Одет он был как типичный тогдашний помещик – в твидовый норфолкский костюм и кепку-двухкозырку, которые, вкупе с ироничной отчужденностью, выделяли его из толпы и подчеркивали чайльд-гарольдовскую рисовку.
Весь день вокруг молодого джентльмена вились деревенские девицы, ожидавшие, что он будет водить их по разным балаганным представлениям; из них он выбирал одну фаворитку, с которой танцевал весь вечер. Его компания являлась центром всеобщего внимания.
– Видели лорда Такого-то? – спрашивали люди тем же тоном, каким осведомлялись: «Видели бородатую женщину (или потешную панораму)?», и без стеснения указывали друг другу на него как на одну из забав сельского праздника.
Героиня современного романа воспользовалась бы подобной возможностью, чтобы выйти «в народ» и узнать немного о жизни из первых рук; но это правдивая история, и Лора была не из того теста, из которого сделаны героини. Прирожденная наблюдательница, она предпочитала смотреть на праздник из окна, если не считать одного года, когда в Кэндлфорд-Грин приехал Эдмунд, вытащил сестру из дома и сбил в «кокосовом тире» столько орехов, что владелец тира отказал ему в очередной попытке, заявив обиженным тоном:
– Знаю я таких ушлых. Ты напрактиковался.
В начале вечера разбирали и увозили карусель. Она делала здесь остановку всего на день по пути на более крупную и прибыльную ярмарку в той же местности. После того, как умолкал карусельный орга́н, становились слышны звуки оркестра, и количество танцующих возрастало. Из Кэндлфорда являлись молодые продавщицы с собственными кавалерами, из отдаленных сел под ручку со своими девушками приходили батраки; из богатых домов тайком, на часок, прибегали лакеи и горничные, тут же оказывались и случайные прохожие, привлеченные звуками гулянья и тоже находившие себе пару.