Его права на свои скромные владения были настолько очевидны, что оставалось только изумляться, сколь многие жители Кэндлфорд-Грина приняли сторону Элайзы. Стыд и срам, заявляли они, что старый Джим завладел всей землей прежде, чем тело его отца успело остыть, хотя, по справедливости, ее следовало разделить. Они восхищались характером Элайзы и выражали надежду, что она будет настаивать на своих правах, вероятно, подсознательно рассчитывая на то, что она и в дальнейшем продолжит их развлекать. Люди более вдумчивые и осведомленные утверждали, что правда на стороне старого Джима.
– Кто правый, за тем и правда, – назидательно цитировали они. Однако верх, кажется, одерживал неправый, вооруженный обеденным колокольчиком.
Но старый Джим, хотя и был не от мира сего, со своим имуществом расставаться не собирался. Когда выяснилось, что письма адвоката на племянницу никакого влияния не возымели, он, наконец, передал дело в суд, где оно было быстро улажено в его пользу, и Элайза с ее длинными сережками наконец исчезла с кэндлфорд-гринской сцены. После этого жизнь в селе какое-то время казалась неправдоподобно мирной.
Но такие потрясения были равномерно распределены во времени и происходили нечасто – слишком нечасто, на вкус некоторых. У единственного констебля, несшего службу в Кэндлфорд-Грине, оставалось столько свободного времени на возню в саду, что он неизменно удостаивался на ежегодной цветочной выставке первых мест за лучшую коллекцию овощей и за самый ухоженный сад. После того как в обиход вошли велосипеды, констебль от случая к случаю давал показания в суде на тех бедолаг, которых уличали в превышении скорости или в езде без фонаря в темное время суток; и все же на протяжении трехсот дней в году его официальные обязанности состояли в том, чтобы в определенные часы дня чопорно прогуливаться в форме по лужку, а вечерами отправляться проведать своего коллегу, стоящего на посту.
Хотя по долгу службы констебль был не лишен чувства собственной значимости, это был человек благожелательный и уравновешенный; однако его, кажется, никто не любил, и они с женой вели несколько обособленное существование – жили в селе, но как бы отдельно от него. В те дни деревенские жители в большинстве своем были законопослушными, и мало у кого имелись личные причины бояться полиции, однако многие по-прежнему считали деревенского констебля потенциальным врагом, которого власти приставили шпионить за ними. В детстве Лора знавала женщину, которая уверяла, что при виде полицейской формы она «вся обмирает», что с иными чувствительными людьми случается, когда они нюхают розу или в комнату входит кошка. А у мальчишек была дразнилка, которую они скандировали при появлении полисмена из-за живой изгороди, находясь на почтительном расстоянии:
Бобби, бобби,
В черной шляпе,
Жирный, как свин,
На носу блин.
Надо полагать, это был отголосок тех времен, когда полицейские еще не носили шлемов.
Выпадали на долю Кэндлфорд-Грина и другие происшествия, не попадавшие в сферу действия закона и все же способные нарушить покой в селе. В ту пору, когда сельские женщины читали мало, а кино еще не изобрели, острые ощущения, которых, по-видимому, требует человеческая природа, приходилось выискивать в реальной жизни. Эту потребность с лихвой удовлетворяли сплетни. В Кэндлфорд-Грине было несколько одаренных кумушек, умевших так раздуть, исказить и приукрасить любое пустячное событие, что к тому времени, как история облетала деревню, тут и там обрастая обстоятельными подробностями, и наконец добиралась до ушей причастных людей, она уже имела так мало сходства с реальными фактами, что с негодованием опровергалась.
И действительно, исполненную чувства собственного достоинства хозяйку крайне рассердило, когда ей сказали, будто в прошлом месяце она была вынуждена то ли продать свое единственное кресло, то ли вернуть его компании, торговавшей товарами в рассрочку, за неуплату взноса, тогда как на самом деле кресло увезли, чтобы заменить на нем обивку, и его владелица в тот момент отнюдь не сидела без гроша, ибо смогла накопить денег на подновление. Еще больше рассердило одного молодого человека, что недавняя холодность его возлюбленной объяснялась распространившимся слухом о том, будто его видели на пороге дома очаровательной молодой вдовы. Он действительно побывал у нее, но вовсе не потому, что пал жертвой женских чар – просто его работодатель, а по совместительству ее домовладелец, попросил выяснить, отчего в доме дымит камин.
Такие истории большого вреда не причиняли. Те причастные, коим посчастливилось обладать чувством юмора, смеялись над измышлениями старых пустомель, которым не мешало бы перебрать собственное грязное белье. Другие же ходили от дома к дому, пытаясь разыскать первоначальный источник сплетни. Им это никогда не удавалось, хотя в какой-то мере вина за распространение слуха лежала на большинстве опрошенных ими людей; зато расследование помогало снизить накал их негодования.
Однако каждые несколько лет в Кэндлфорд-Грине, как, несомненно, и в других деревнях, возникали столь же неправдоподобные слухи, которые все же наносили определенный вред. Так, например, одну находившуюся в услужении и приехавшую домой погостить молодую девушку оговорили, будто она беременна. Ни капли правды в этой истории не было. Бедняжка страдала малокровием и истощением, и добросердечные хозяева отправили ее на несколько недель к родителям восстановить силы на свежем воздухе, но уже вскоре пошла молва не только о ее интересном положении, но и о личности соблазнителя. Эта скромная, чувствительная девушка, будучи слаба здоровьем, очень страдала.
Еще один выход своей энергии немногочисленные злопыхатели обретали в рассылке так называемых шуточных валентинок, написанных измененным почерком. Обычай посылать друзьям и возлюбленным открытки с изящными картинками и кружевами к тому времени уже сошел на нет. Лора родилась слишком поздно, чтобы получать настоящие валентинки. Однако так называемые шуточные валентинки в сельской местности еще сохраняли популярность. Это были аляповатые, отпечатанные на тонкой бумаге открытки с отталкивающими карикатурными изображениями, имевшими более или менее отдаленное отношение к адресату. Можно было найти «шуточную валентинку» для отправки человеку любого ремесла, профессии или наклонностей, всегда с оскорбительным и часто непристойным текстом, рассчитанным на то, чтобы задеть получателя, и в канун Дня святого Валентина через сельские почтовые отделения проходили поразительные количества подобных посланий, как правило, без марки.
Однажды Лора вытащила из почтового ящика адресованную ей открытку с изображением уродливой особы, выдающей однопенсовые марки, и напечатанными стишками, начинавшимися со слов: «Себя красоткой воображаешь и нос все выше задираешь…» Далее получательнице советовали, выходя на улицу, обязательно надевать плотную вуаль, чтобы не пугать коров. Под виршами было нацарапано от руки карандашом: «А лутше маску». Девочка бросила открытку в огонь и никому про нее не сказала, но какое-то время страшно огорчалась из-за собственной внешности и оттого, что у нее обнаружился тайный недруг.
Впрочем, клеветнические сплетни и рассылка анонимных валентинок были делом рук всего лишь нескольких зловредных личностей, каких можно отыскать в любом селении. Большинство обитателей Кэндлфорд-Грина, как и большинство в любом другом месте, были добры. Образование уже приносило свои плоды и в деревенской жизни. Дремучие старинные суеверия исчезли. Бедных и некрасивых одиноких женщин больше не подозревали в колдовстве, хотя в Кэндлфорд-Грине еще жил человек, который твердо верил, что в детстве знавал одну ведьму, умевшую насылать всевозможные несчастья. От наведенной ею порчи чахли и умирали дети, хромели лошади, теряли телят коровы, горели скотные дворы.
Во времена, когда этот человек был ребенком, распространилась болезнь, называвшаяся тут паршой, которая опустошала овчарни и разоряла фермеров, а поскольку было известно, что одна старая бабка собирает с кустов зацепившиеся клочки овечьей шерсти, вероятно, для того чтобы как-то согреться, жители деревни возложили ответственность на нее. Они заявили, будто старуха по вечерам сжигает эту шерсть, потому что якобы чуяли запах паленого, проходя мимо ее дома; когда сжигаемая шерсть сморщивалась, у овец, со спин которых она происходила, появлялась парша. Женщины, обижавшие ведьму, быстро лишались красоты, а с ней порой и любви своих мужей, или у них падала с полок и разбивалась посуда. И вообще, как сказал однажды кто-то из слушавших этих женщин, старуха, похоже, навела порчу на все село. Но все это было задолго до появления на свет и самой Лоры, и ее родителей. В девяностые годы прошлого столетия в этих краях обычные люди либо вообще не верили в колдовство, либо считали его одной из злосчастных напастей старины, вроде виселицы и каторги.
От ведьмовства к той поре остались лишь несколько невинных заклинаний и суеверий. Бородавку по-прежнему заговаривали, привязав к ней на сутки большого черного слизня. Затем больной отправлялся ночью на ближайший перекресток и перекидывал слизня через левое плечо, надеясь таким образом избавиться от бородавки. Ребенку в качестве средства от недержания давали жареную мышь. Ему говорили, что это мясо, и он без возражений съедал ее, но каков был результат, неизвестно. За столом никто никогда не солил пищу другого человека: «присолю твою еду, присолю твою беду». После Михайлова дня воздерживались от употребления ежевики, потому что «черт по ней хвост проволок». Если девушка начинала насвистывать песенку, кто-нибудь из окружающих закрывал ей ладонью рот, ведь «свистящая девица, что кукарекающая курица, не к добру». С другой стороны, здесь Лору всегда уверяли, что можно без опасений проходить под приставными лестницами, и спустя годы она ощущала благодарность за это послабление, когда опасность запачкать одежду краской уже казалась пустячной по сравнению с риском, обходя лестницу, сойти с тротуара и быть сбитым машиной.