Чрезвычайно трогательным зрелищем в то время являлись похороны деревенских бедняков. В родной деревне Лоры фермер одалживал для перевозки гроба свежевыкрашенную или недавно отдраенную телегу пестрой красно-сине-желтой расцветки. Ее дно для предотвращения тряски устилали чистой соломой, и усталый труженик отправлялся к месту последнего упокоения в той же повозке, в которой много раз возвращался с жатвы домой. В Кэндлфорд-Грине гроб ставили на ручную тележку, которую везли близкие усопшего. И там, и тут практиковались «пешие» похороны, когда скорбящие шагали за гробом пешком. Иногда их насчитывалось всего трое или четверо, или только вдова, которую поддерживали под руки ее юные отпрыски. В других случаях процессия оказывалась довольно длинной, особенно если покойник был солидного возраста, и за гробом следовали его сыновья, дочери и внуки, вплоть до самых маленьких, едва научившихся ходить, женщины – в приличных, но поношенных и немодных траурных одеяниях, нередко заимствованных по частям у разных соседок, мужчины – с черным крепом на шляпах и рукавах. Деревенский плотник, изготавливавший гроб, исполнял и обязанности могильщика, а стоимость похорон, всего три-четыре фунта, покрывалась страховкой. В гроб обычно клали цветы, но венки были редкостью; мода на них появилась позже.
Расточительно тратиться на похороны, когда не можешь себе этого позволить, у сельских жителей было не принято. За погребением, разумеется, следовала поминальная трапеза, и близкие покойника подавали лучшие блюда, какие только могли достать. Во многом эти бедняцкие поминки понимались неправильно и толковались в ложном свете. Сельская беднота и, вероятно, большинство городских бедняков устраивали их отнюдь не ради того, чтобы пустить пыль в глаза, а вследствие настоятельной необходимости как можно скорее подкрепиться. Пока умерший оставался в крошечном коттедже, ели там очень мало – слишком уж близко находилось скорбное доказательство человеческой смертности. Приехавшие издалека взрослые, дети и другие родственники, возможно, ничего не ели с самого завтрака. Поэтому окорок, или часть окорока, подавали на стол не для того, чтобы потом похвастаться: «На поминках у нас был окорок», а потому, что это готовое блюдо было сытным и достать его не представляло труда.
Кому-то эти поминки казались скорее трогательными, чем курьезными. После возвращения с кладбища, после окончательного прощания с покойником, имели место всплески дотоле подавляемого горя. Затем, по мере успокоения, окружающие мягко пытались уговорить безутешных родителей, вдову или вдовца немножко поесть ради тех, кто еще остается в живых. За трапезой скорбящие постепенно оживлялись. Они по-прежнему украдкой вытирали слезы, но уже начинали печально улыбаться, и наконец за столом воцарялась сдержанная веселость. Надо продолжать жить, говорили они себе и слышали от других, а ведь ничто не ободряет нас, несчастных смертных, лучше, чем хороший обед в компании любящих друзей! Возможно, херес и печенье, которые подавались тогда после похорон в более зажиточных семьях, люди искренние и простодушные иногда все же употребляли из необходимости подкрепиться, а не для того, чтобы дать возможность какому-нибудь викторианскому патриарху, греющему у камина свой зад, изрекать высокопарные банальности.
В ходу по-прежнему были истории о духах и домах с привидениями. Люди попроще, возможно, еще принимали их за чистую монету. Кое-кто любил эти россказни из-за острых ощущений, как мы сегодня любим читать детективы. Более образованная публика высмеивала нелепые старушечьи выдумки. Наступила эпоха материализма, и те, кто хоть как-то соприкоснулся с современными представлениями, не верили ни во что, чего нельзя ощутить, увидеть или понюхать.
Единственным в Лорином тогдашнем окружении человеком, который критически относился к сверхъестественному, была ее мать, склонявшаяся, скорее, к неверию в него. Она говорила своим детям, что в свое время ей рассказывали много историй о привидениях, и некоторые из них почти убедили ее в существовании чего-то неведомого по ту сторону обычного земного бытия, но, по ее словам, лазейка для сомнений оставалась всегда. Тем не менее на земле нет людей, которым известно все; возможно, когда-то призраки являлись смертным и могут явиться вновь, хотя, рассуждала женщина, сомнительно, чтобы какой-нибудь счастливый дух захотел отречься от небесного блаженства, дабы темными, холодными зимними ночами скитаться по земле, а что до тех, кто отправился в преисподнюю, то им такой возможности не дадут.
Лорина мать так и не заняла определенную точку зрения. Однако из близких Лоре людей, за абсолютную честность которых девочка могла поручиться, Эмма была единственной, кто столкнулся со случаем, который можно объяснить лишь допустив сверхъестественное. Случай этот был связан не с умершим, а с умирающим человеком.
У Лоры были кузины, родственницы по материнской линии, одна из которых вышла замуж и жила в ту пору в соседнем с Ларк-Райзом селе. Ее сестра, тоже замужняя, поселилась в другом селе, и эти два села вкупе с родной деревней Лоры образовывали как бы три вершины треугольника. Одна из сестер, Лили, сильно занемогла, и другая сестра, Пэйшенс, больше недели ежедневно ходила ухаживать за ней, а вечером возвращалась к своим домашним обязанностям. Но в то утро, о котором идет речь, собираясь к сестре, Пэйшенс внезапно решила по пути завернуть в Ларк-Райз, чтобы взять плату с арендатора принадлежащего им коттеджа. Арендатор был человеком обязательным, и накануне вечером было решено, что с платой можно подождать. Однако в тяжелые времена деньги нужны всегда, и Пэйшенс, вероятно, захотелось немного побаловать больную сестру. О том, что она не пошла прямым путем, никто не знал, а на безлюдном проселке, соединявшем два селения, женщина никого не встретила.
Она взяла арендную плату, а затем, проходя мимо коттеджа тетушки Эммы, заглянула внутрь и увидела, что та занята глажкой. В доме, если не считать младенца в колыбели, больше никого не оказалось: муж тетушки был на работе, а старшие дети – в школе. В ответ на встревоженные расспросы родственницы Пэйшенс печально проговорила:
– Очень, очень больна. Боюсь, теперь это всего лишь вопрос нескольких дней. Она может уйти даже сегодня.
– Тогда, – заявила Эмма, – я пойду с тобой.
Она отложила белье, посадила ребенка в коляску, и женщины ушли, снова никого не встретив и ни с кем не перемолвившись ни словом. Их путь большей частью лежал через поля и вересковую пустошь, и они по-прежнему не увидели на дороге ни одного знакомого, который догадался бы, куда они спешат.
Тем временем в селе, куда они направлялись, сиделка умывала и устраивала больную поудобнее. В доме больше никого не было. Бедняжка Лили из-за слабости (как оказалось впоследствии, она и в самом деле умирала) была несколько раздражена и не желала, чтобы сиделка ее беспокоила.
– Ну же, дайте мне привести вас в порядок! Скоро явится ваша сестрица, – бодро сказала сиделка.
– Знаю, – ответила Лили. – Я ее вижу. С ней тетушка Эмма. Они сейчас идут по Хардвикской пустоши и собирают по пути ежевику.
– Ах нет, милая, – возразила сиделка. – Ваша тетушка сегодня навряд ли вас навестит. Она ведь даже не знает, что вы так плохи, и ей нужно присматривать за своим малышом. Да и ежевику они не стали бы собирать, а сразу поспешили бы к вам.
Вскоре после этого пришли Пэйшенс и Эмма. И ежевика у них действительно была, потому что тетушка, не успевшая нарвать цветов в своем саду, собрала по дороге букетик колокольчиков и других луговых цветов, которые дополнила ветками ежевики с малиново-желтыми по осенней поре листьями и спелыми ягодами.
VIII«Та-ра-ра-бумбия!»
Привыкнув к своему новому кэндлфорд-гринскому окружению, Лора стала счастливее или, по крайней мере, веселее, чем была с самого раннего детства. То ли с возрастом, то ли благодаря щедрому изобилию стола мисс Лэйн, то ли потому, что здешний воздух и быт ей подошли, худенькая Лорина фигурка наконец округлилась, румянец на щеках стал ярче, и девочка теперь ощущала такой прилив энергии и бодрости, что скорее танцевала, чем ходила по дому и саду, и ей казалось, что она никогда не устанет.
Возможно, одной из причин являлось освобождение от прежних семейных забот. Дома Лора была второй матерью для своих младших братьев и сестер и разделяла с Эммой многие обязанности. Теперь она была самой младшей обитательницей дома, хозяйка которого обращалась с ней как с ребенком. Мисс Лэйн порой даже баловала Лору, называла ее «моя крошка» и дарила ей прелестные безделушки, наперед зная, что они понравятся девочке. Старая служанка Зилла ее терпела, поскольку обнаружила, что теперь под рукой есть кто-то, кого всегда можно отправить за чем-нибудь наверх, «а то мои бедные ноги совсем не идут», снять с веревки белье и принести его в дом, если начался дождь, или послать в низенький тесный курятник за яйцами. Зилла по-прежнему иногда называла Лору «маленькая фря», пророчила ей всяческие беды, а однажды, будучи в чрезвычайно дурном настроении, заявила, что «наша хозяйка еще пожалеет о том дне, когда привела сюда эту безмозглую девицу», но лишь потому, что Лора случайно наследила на только что вымытых плитах пола. Часто служанка бывала довольно благодушной, и в целом их отношения можно охарактеризовать как состояние вооруженного нейтралитета.
Мэтью нейтралитета не придерживался. По его словам, если ему кто-то понравится – то уж понравится; а если нет – лучше тому человеку держаться от него подальше. Его симпатия к Лоре приняла форму добродушного подтрунивания. Он подсмеивался над ее нарядами и уличал девочку в том, что она по два раза в месяц переделывает свою парадно-выходную шляпку. Однажды Лора в очередной раз трудилась над нею, а Мэтью случайно застал ее за этим занятием на кухне и поинтересовался, что это она задумала. Девочка ответила, что пытается сделать тулью чуть ниже, и он предложил отнести шляпку в кузницу, положить на наковальню и стукнуть по ней кувалдой; эта шутка стала дежурной, Мэтью повторял ее всякий раз, когда Лора появлялась в какой-нибудь обновке. У него имелся большой запас подобных острот, которые он постоянно повторял с намерением повеселить девочку.