– Разве нельзя было пойти пешком? Ты вполне могла добраться сама, а на следующий день вернуться обратно, как сейчас.
Лора согласилась. Она не раз мечтала сходить домой пешком и несколько раз сообщала о своем желании мисс Лэйн, но ей вечно недоставало твердости и упорства, чтобы отмести все возражения начальницы.
– Ты должна была настоять на своем праве, дорогая, – сказала мама тем утром. – И не забывай, что́ я всегда тебе говорила: не следует умничать или дурно отзываться о других лишь ради того, чтобы блеснуть остроумием. Я знаю, это случается с такими умными людьми, как Доркас Лэйн. Они полагают, что видят окружающих насквозь, и в какой-то мере это действительно так, но с этой своей зоркостью они порой замечают то, чего нет, и упускают то, что есть. И, конечно, с ее стороны было очень любезно подарить тебе эту хорошенькую накидку и меховую шапочку. В такие холода тебе будет тепло. Но ты же не хочешь продолжать принимать подобные подарки от женщины, с которой мы даже не в родстве. Теперь ты сама зарабатываешь и можешь купить, что захочешь, а если не сможешь, мы тебе купим; если же тебе понадобится совет насчет того, что и где приобретать, у тебя в Кэндлфорде есть две тетушки.
При этих словах Лора снова покраснела: она должна была навещать своих кэндлфордских родственников по воскресеньям, но уже несколько недель у них не бывала. Вечно ей что-нибудь мешало. То снег, то дождь, то сильная мигрень у мисс Лэйн, из-за которой Лоре ничего не оставалось, как предложить разобрать воскресную вечернюю почту, хотя была не ее очередь.
– Не хочу препятствовать твоему общению с родными, – говорила мисс Лэйн, – но мне действительно нужно прилечь на часок.
Или:
– Ты же не хочешь выходить на улицу в такое ненастье. Когда закончишь с почтой, мы жарко натопим камин в гостиной, устроимся поудобнее и почитаем. Или принесем сверху ту шкатулку, про которую я тебе рассказывала, и я покажу тебе переписку отца с тем джентльменом о Шекспире. В конце концов, воскресенье – единственный день недели, когда мы предоставлены сами себе и рядом нет ни Зиллы, ни мужчин.
И если на лице девочки по-прежнему было написано сожаление, мисс Лэйн добавляла:
– Кажется, о своем дяде Томе ты думаешь больше, чем обо мне.
Так оно и было. В каком-то отношении об этом своем дяде Лора думала больше, чем о ком-либо из тех, кого знала, ибо была уверена, что никто не сравнится с ним в мудрости, остроумии и основательном, безыскусном здравомыслии. Правда, мисс Лэйн она тоже любила и не хотела ее огорчать, а потому оставалась.
Лора не пыталась описать матери ситуацию, которую едва начала осознавать; но по ее взгляду и тону та, видимо, о чем-то догадалась, потому что повторила:
– Ты должна настаивать на своем праве, детка. Никто не станет думать о тебе лучше, если ты превратишься в размазню. Но с тобой все будет в порядке. Уверена, у тебя есть и голова на плечах, и совесть, чтобы отличать хорошее от дурного.
И они заговорили о других вещах, а потом Лоре настало время уходить.
Эмма надела теплую накидку и проводила дочь до поворота. Было сырое, серое зимнее утро, за завесой стелющегося из труб дыма мерцали тусклые звезды. Мужчины, уже выдвигавшиеся на работу, стояли, покуривая трубки, у калиток или тащились мимо Лоры и Эммы, бросая на ходу хриплое «Здрасте!» Воздух, хотя и не морозный, был холодным, и мать с дочерью жались друг к другу, держась под накидкой за руки. Девочка так выросла, что ей приходилось наклоняться к Эмме, и обе смеялись над этим, вспоминая те времена, когда совсем маленькая Лора говорила: «Когда я вырасту, то стану мамой, а ты – моей маленькой дочкой».
У поворота они остановились, и после крепких объятий мама произнесла на прощанье, как исстари повелось в деревне:
– До свидания. Да благословит тебя Господь!
А дальше почти сразу же, как потом казалось Лоре, наступила весна. Сельская местность вокруг Кэндлфорд-Грина была красивее и разнообразнее, чем окрестности Ларк-Райза. Вместо ровных пахотных полей здесь были невысокие зеленые холмы, долины, рощи и маленькие извилистые ручьи. Почтовый маршрут Лоры пролегал через обширные пастбища, и по возвращении ее новые ботинки нередко бывали покрыты желтой пыльцой лютиков. Перелески изобиловали колокольчиками, по берегам ручьев росли калужницы и незабудки, а на заливных лугах – примулы и бледно-лиловые сердечники. Лора редко возвращалась со своего ежедневного обхода без огромной охапки цветов, которую не знала куда девать. Ее спаленка превратилась в благоухающий сад, а на кухне она ставила букеты во все горшки и вазы, которые разрешала взять Зилла.
Времени на обход участка почтовые власти отвели с лихвой, и Лора обнаружила, что если вначале поторопиться, то после разноски всех писем у нее останется целый час на прогулку и исследование местности, прежде чем пора будет возвращаться домой. Очевидно, график составлялся в расчете на более взрослых и степенных, чем Лора, почтальонов.
Вскоре девочка уже знала каждое дерево, цветочную поросль и куст папоротника на своей тропинке, а также все сады, дома и лица людей, встречавшиеся на пути. Вот полуготический коттедж старшего садовника, который кажется таким внушительным на фоне сверкающих оранжерей, а вот и языкастая жена садовника, валлийка, – женщина добрая, только отделаться от нее трудно; вот доярка с фермы, которой велено каждое утро давать Лоре кружку молока и следить, чтобы она его выпивала, потому что фермерша считает, будто девочка слишком быстро растет; вот выстроившаяся в ряд полудюжина коттеджей, абсолютно одинаковых что снаружи, что внутри, но отличающихся степенью комфорта и опрятности. Тогда Лора впервые задалась вопросом, над которым часто раздумывала в последующей жизни: почему в совершенно одинаковых домах и при совершенно одинаковых доходах у одной женщины комнаты уютны и со вкусом обставлены, а у другой напоминают скорее убогую конуру в трущобах?
Обитательницы коттеджей, среди которых тоже имелись как опрятные, так и не очень опрятные женщины, всегда были добры к Лоре, особенно когда она приносила им долгожданные, но такие редкие письма. Ей далеко не каждое утро нужно было идти к коттеджам, потому что писем для тамошних жильцов часто не было, и у нее оставалось еще больше времени на то, чтобы бродить у пруда и, протягивая руку над водой, рвать прудовые лилии, как называли там маленькие желтые кубышки, размышлять над гнездом с птичьими яйцами или, сидя на солнышке, дуть на одуванчики. Летом Лора совершала обход в чистеньком ситцевом платье и широкополой соломенной шляпе, которую иногда украшала венком из полевых цветов. В сырую погоду надевала свои новые прочные ботинки и темно-фиолетовый непромокаемый плащ, подаренный одной из кэндлфордских тетушек. На плече несла сумку с письмами, а также, первую часть пути, – замкнутую на ключ собственную почтовую сумку сэра Тимоти, сделанную из кожи.
Лориному абсолютному счастью мешали лишь лакеи и коровы. Коровы собирались вокруг перелазов, которые ей приходилось преодолевать, и оставались глухи ко всем ее робким шиканьям. Лора с рождения привыкла к коровам и в поле их не боялась, однако мысль о необходимости спускаться с перелаза в это море голов и рогов тревожила ее. Она знала, что буренки – кроткие существа и никогда не нападут на нее, но ведь недаром у них такие острые и длинные рога. Как-то утром пастух увидел, что девочка колеблется, и крикнул ей:
– Смелее!
Он объяснил, что, если Лора подойдет и быстро переберется через перелаз, коровы разойдутся в стороны.
– Они не знают о твоих намереньях. Покажи им, что у тебя есть дела по другую сторону перелаза, что ты спешишь, и они уступят тебе дорогу. Коровы – твари сообразительные.
Все вышло так, как сказал пастух: когда Лора подошла и решительно перебралась через перелаз, коровы вежливо посторонились, пропуская ее, и вскоре так привыкли к девочке, что сами расходились при ее приближении.
Лакеи вели себя отнюдь не столь благовоспитанно. В тот утренний час, когда Лора ежедневно являлась в особняк, они несли службу, вернее бездельничали, в задних комнатах, рядом с черным ходом, к которому следовало доставлять почту сэра Тимоти. При звуке дверного звонка двое или трое из них выскакивали за дверь, хватали из рук Лоры кожаную сумку и начинали перебрасываться ею, а иногда и пинали ее. Они ненавидели эту сумку, ведь в ней находилась их личная корреспонденция, и если сэр Тимоти объезжал поместье или занимался делами в своем рабочем кабинете, они были вынуждены дожидаться, пока он не сможет или не захочет ее открыть. Слуги винили хозяина в том, что он изучал почерк и почтовые штемпели на их письмах и допытывался, что внутри. Возможно, чем-то подобным сэр Тимоти действительно занимался, потому что во времена Лоры лакеям на почту приходили до востребования рекомендации по ставкам и рекламные проспекты букмекеров.
Вот почему почтовая сумка породила у них враждебное отношение к Лоре. Когда девочка впервые принесла в особняк почту, лакеи попросили, точнее, велели ей доставлять им на дом и письма до востребования. Мисс Лэйн, сторонница строгого соблюдения официальных правил, не позволила этого делать. Если письмо адресовано до востребования, сказала она, его надо востребовать. И хотя Лора, которая считала несправедливым, что корреспонденцию лакеев проверяют, точно они несмышленые школяры, смягчила послание мисс Лэйн, передавая его слугам сэра Тимоти, те все равно злились и, притворяясь, что дурачатся, отыгрывались на Лоре.
Они бесшумно подкрадывались к ней сзади и сильно хлопали по плечам, нахлобучивали ей на глаза шляпку, ерошили волосы или пытались ее поцеловать. Горничные, часто присутствовавшие при этом, поскольку домоправительница в это время пила с дворецким утренний кофе в своей комнате, только смеялись над замешательством девочки или присоединялись к забаве, бросая ей за шиворот камешки или щекоча лицо метелками для вытирания пыли.
– Выглядишь так, будто тебя задом наперед протащили сквозь живую изгородь, – заметила однажды жена старшего садовника, когда Лора оказалась особенно растрепанной; но, когда девочка поведала о том, что с ней случилось, только рассмеялась и заявила: – Ну, молодость дается всего раз. Надо получать от нее как можно больше удовольствия. Дай им достойный отпор, и они сразу научатся тебя уважать.