– Не очень хорошая идея, – осторожно заметил я. – Они могли быть уже заражены, только симптомы пока не проявлялись. Именно поэтому синдром клетки распространился так широко.
– Да, – согласилась Ванн. – Но в то время еще никто не знал, как это происходит. Они уехали, а мы с папой смотрели телевизор, пили кофе и ждали, когда нам станет лучше. Через пару дней мы оба решили, что худшее позади.
– А потом менингит, – вставил я.
– А потом менингит. Я думала, у меня голова взорвется. Отец позвонил девять-один-один и обо всем рассказал. Они пришли к нам в защитных костюмах, схватили нас и отправили в больницу Уолтера Рида, куда отправляли всех со второй стадией вируса. Я пролежала там две недели и чуть не умерла вначале. Мне ввели какую-то экспериментальную сыворотку, я билась в судорогах и стискивала зубы с такой силой, что сломала челюсть.
– Господи боже мой. А что случилось с вашим отцом?
– Он не поправился. Менингит выжег его мозг. Отец впал в кому через пару дней после того, как нас привезли, и умер спустя месяц. Я была рядом с ним в тот момент, когда его отключили от системы.
– Мои соболезнования.
– Спасибо, – сказала Ванн и отхлебнула еще. – Но самое поганое в том, что мой отец был одним из тех людей, кто очень активно выступал за передачу своих органов для трансплантации после смерти. Но когда он умер, нам не позволили пожертвовать ни один из его органов. Не хотели, чтобы кто-нибудь получил его почки, а с ними и синдром Хаден в придачу. Мы спросили в больнице, может, им нужно его тело для исследований, но нам ответили, что тел у них уже хоть отбавляй. Поэтому мы в конце концов его кремировали. Папе бы это очень не понравилось.
– А что с мамой и сестрой? – спросил я. – Они заболели?
– У Гвен продержалась небольшая температура три дня, и все. Мама вообще не заразилась.
– Это хорошо.
– Ну да. А потом я три года проходила курс терапии, потому что винила себя в смерти отца и занималась саморазрушением.
– Вы не виноваты в его смерти… – начал было я, но Ванн сразу остановила меня, подняв руку:
– Поверьте мне, Шейн, все, что вы скажете на эту тему, я слышала уже тысячи раз. Вы только меня разозлите.
– Хорошо, не буду, – сказал я. – Простите.
– Все нормально. Просто дайте мне дорассказать. – Еще глоток. – В общем, так или иначе, в какой-то момент обнаружилось, что те немногие, кто выжил на второй стадии заболевания и не получил синдром клетки, могут интегрироваться – то есть использовать свой мозг для переноса чужого сознания. В больнице Уолтера Рида сохранились мои данные, поэтому меня нашли и попросили приехать на обследование. Я приехала. И там узнала, что, по словам одного из лаборантов, у меня «охрененно крутой» мозг.
– Неплохо, – сказал я.
– Да, – согласилась Ванн. – Меня попросили стать интегратором. В то время я типа училась на биолога в Американском университете, но на самом деле в основном торчала на наркоте и трахалась напропалую. Ну, я и подумала: почему нет? Во-первых, если я стану интегратором, НИЗ оплатит мне оставшиеся годы обучения и возместит половину из моих уже взятых студенческих займов. Во-вторых, после учебы я гарантированно получу работу, что в наше время становится все труднее даже для выпускников колледжа, причем работу постоянную. И в-третьих, я подумала, что отец гордился бы мной, и поскольку я убила его, то должна сделать это ради него.
Ванн вопросительно взглянула на меня, словно ожидала, что я снова заговорю о ее невиновности. Я промолчал.
– В общем, пока я доучивалась в университете, мне в голову имплантировали нейронную сеть. Первые несколько дней после этого меня мучили панические атаки и ужасные головные боли. Такие же, как тогда, с менингитом. – Она сделала круговое движение рукой возле головы. – Это чертовы провода становились на место.
– Знаю, – сказал я. – Помню, как это было. Если тебе ставят сеть в раннем детстве, потом испытываешь очень веселые ощущения, когда она шевелится в мозгу, пока ты растешь.
– Похоже на страшный сон. Когда мне вставляли сеть, то сказали, что в мозгу нет нервных окончаний, а я им сказала, что они обкурились, потому что мозг – это один большой нерв.
– Верно подмечено.
– Но потом головные боли прошли и все наладилось. Каждые две недели я ездила в больницу Уолтера Рида, они там проводили разные тесты и постоянно твердили мне, какая у меня уникальная структура мозга и как она идеально приспособлена для вмещения чужого разума, что, безусловно, должно радовать меня, если я собираюсь выбрать такую работу. После окончания университета я начала проходить программу подготовки интеграторов, которая включала в себя новые тесты, а также изучение самого механизма интегрирования в мозге человека. Они считали, чем больше ты об этом знаешь, тем лучший из тебя получится интегратор. Ты будешь воспринимать все это не как нечто таинственное и загадочное, а как обычный процесс.
– И они были правы?
– Конечно, – сказала Ванн. – Отчасти. Ведь так во всем, согласны? Сначала есть только теория, и лишь потом появляется реальный опыт. С теорией у меня никаких проблем не было. Я понимала все про мапирование мыслей и протоколы передачи, знала, как устранить перекрестные помехи между мозгом клиента и мозгом интегратора, а также почему изучение техник медитации поможет нам стать более хорошими приемниками для сознания клиентов. И много чего еще. Все это содержало очевидную логику, а я была девушка неглупая, к тому же с «охрененно крутым» мозгом. – Еще глоток. – Но потом состоялся мой первый настоящий сеанс интегрирования, и я в буквальном смысле слова обделалась.
– Что? – не выдержал я.
Она кивнула:
– На первых сеансах тебя интегрируют с хаденом, который специально для этого взят в штат. У нас таким человеком была доктор Харпер. Ее работа заключалась в том, чтобы интегрироваться с новичками и проходить с ними весь процесс. Делая что-нибудь, она подробно объясняла каждый свой шаг, для того чтобы все проходило плавно и не возникло никаких неожиданностей. Самые простые действия – поднять руку, или обойти вокруг стола, или взять стакан и выпить воды. Когда я встретилась с ней, мы пожали друг другу руки, она вкратце рассказала мне о том, что меня ожидает, а потом заметила, что если я нервничаю, то это совершенно нормальная реакция. А я про себя думаю: да не нервничаю я совсем, давай уже начинать. Потом мы обе садимся, я открываю канал связи и чувствую ее запрос на загрузку, даю разрешение, и – срань господня! – у меня в голове другой человек. Я чувствую ее! И не просто чувствую, а чувствую, что она думает и чего хочет. Это не телепатия – ты не можешь читать мысли, а вот желания можешь. Типа я могу точно сказать, что она хочет поскорее закончить занятие, потому что проголодалась. Я не знаю, что именно она хочет съесть, просто знаю, что она голодна. Я не могу прочитать ее мысли, но чувствую каждую из них. И от всего этого я словно задыхаюсь. Или тону.
– Вы сказали им об этом?
– Нет, ведь я знала, что веду себя неразумно. Знала, что все мои чувства вызваны всего лишь гиперреакцией. Поэтому попыталась применить все те расслабляющие и медитативные техники, которым нас учили. Казалось, они подействовали. Я начала успокаиваться. А пока успокаивалась, вдруг осознала, что все мои страсти длились секунд десять. Ладно, думаю, можно и потерпеть. А потом Харпер попыталась двинуть моей правой рукой, и на меня накатило так, что отказал сфинктер.
– Потому что ваша рука двигалась помимо вашей воли, – сказал я.
– Точно! – сказала Ванн и отхлебнула. – В тот первый день я поняла одно: мое тело – только мое, и ничье больше. Я не хочу никого другого в нем. Не хочу, чтобы им кто-то управлял или пытался управлять. Это мое собственное маленькое пространство в этом мире, единственное мое прибежище. И одна мысль о том, что кто-то другой проникнет в него и будет с ним что-то делать, приводит меня в дрожь.
– Что было потом?
– Она немедленно прервала связь, подошла ко мне, успокоила, попросила не смущаться и не переживать, мол, такое случается практически с каждым на первом сеансе. А я сидела на собственном дерьме и боролась с желанием оторвать ее маленькую механическую голову. Только без обид.
– Я не обиделся.
– Она предложила мне сделать перерыв, чтобы я могла помыться и перекусить, после чего нам нужно попробовать еще раз. Ну, я пошла и помылась, но есть ничего не стала, а вместо этого позаимствовала больничный халат, отправилась в ближайший бар и заказала пять стопок текилы в ряд. А потом заглотнула их одну за другой примерно за полторы минуты, вернулась на второй сеанс и провела его просто блестяще.
– И они не заметили, что вы пьяны в стельку?
– Я же говорила вам о том, что три года занималась саморазрушением. Излишества вредили печени, зато развили способность действовать в пьяном виде.
– То есть, чтобы интегрироваться, вам нужно было напиться?
– Выпить, а не напиться. По крайней мере, поначалу, – поправила меня Ванн. – Мне надо было принять ровно столько, чтобы не паниковать, ощутив кого-то в своей голове. Я обнаружила, что если выдержу первые пять минут, то сумею продержаться до конца сеанса. Удовольствия мало, но, по крайней мере, терпимо. А когда сеанс заканчивался, я принимала еще пару стаканчиков, чтобы расслабиться.
– Но вы не хотели бросать работу, – заметил я.
– Нет. Выбор простой: либо ты проводишь минимум времени в качестве профессионального интегратора, либо возвращаешь все, что было потрачено на твою учебу и подготовку. У меня таких денег не было. К тому же я искренне хотела быть интегратором. Просто не могла им быть в трезвом состоянии.
– Понятно, – сообщил я.
– Первое время это вообще не казалось проблемой, – сказала она. – Я научилась с точностью отмерять, сколько именно мне нужно выпить, чтобы пройти сеанс. Я никогда не напивалась вдрызг, и клиенты ничего не замечали. Я получала хорошие отзывы, была востребована, и никто даже не догадывался, что́ за всем этим стоит.