Разумеется, тут же возник вопрос морально-этического характера. Те первые сети были не только в высшей степени экспериментальными, но и весьма агрессивными: в рабочей документации, выложенной Чангом и его коллегами в открытый доступ, содержались подробные описания того, как волокнам сети нужно было проникать сквозь ткань мозга и двигаться внутри, фактически превращая его в большую подушечку для иголок; причем не существовало никакой гарантии, что вторжение этой искусственной нейронной сети не убьет пациентов с синдромом Хаден или не сделает их состояние еще более плачевным, чем до того.
Когда вышла моя статья, написанная на основе этих материалов, семьи хаденов разъярились. Людям казалось, что их близкие станут жертвами во второй раз. Президенту Хадену пришлось прервать свой визит в Индонезию и вернуться, чтобы все уладить. Конечно же, он был взбешен, и это еще мягко сказано. Битси Лапин (издатель «Нью-Йорк таймс») вызвала меня к себе в кабинет и рассказала, как он позвонил ей и кричал на нее из-за меня минут двадцать. А Битси, дай ей бог всего хорошего, в конце концов напомнила ему о первой поправке и бросила трубку.
Хенг Чанг:
Реакция прессы на наш первый комплект рабочей документации выявила, что у общества нет четкого понимания того, насколько эффективно мы смогли смоделировать человеческий мозг, чтобы узнать, как в нем будет работать сеть. Мы были готовы безопасно устанавливать сеть почти в любых случаях. Но всегда существует крохотный процент риска, от которого никуда не денешься, поэтому пресса и семьи пациентов зациклились именно на этом аспекте. После чего не осталось никакой возможности получить добровольцев из числа обычных хаденов.
Ирвинг Беннет:
И вот тогда на помощь пришла почти универсальная природа синдрома Хаден. Первых «морских свинок» для испытания сетей в конце концов набрали из трех совершенно разных социальных групп. В первую вошли очень пожилые люди, которым, по статистике страховых случаев, оставалась всего пара лет жизни даже еще до того, как они заболели синдромом клетки. Вторую группу составили те, у кого, кроме синдрома, были смертельные болезни – четвертая стадия рака или другие неизлечимые случаи. Добровольцам из первых двух групп почти без преувеличения было нечего терять.
И наконец, третья группа. В определенном смысле им тоже было нечего терять. И все же с ними возникло много сложностей, мягко говоря.
Крис Кларк, заключенный тюрьмы штата Небраска:
Я попал в тюрьму, потому что парочке каких-то подростков вздумалось залезть в наш сарай, где мы с моим отчимом Биллом варили наркоту. Вторглись, между прочим, на частную территорию. Наверное, услышали от тех, кому мы продавали товар, что мы все храним в сарае. Ничего мы там, конечно, не хранили – варили и тут же сплавляли. Но они вломились туда, начали шарить везде и, наверное, случайно устроили пожар. Сарай сгорел, и они вместе с ним. Нам с Биллом предъявили обвинение в двух непредумышленных убийствах, а еще припаяли кучу статей, связанных с наркотиками. Билл умер от сердечного приступа еще до суда, и судья, как мне кажется, отыгрался на мне. Я получил по совокупности восемьдесят пять лет с возможностью подать прошение о досрочном освобождении через пятьдесят. Взяли меня в двадцать два. В общем, это был самый настоящий пожизненный срок.
Можно подумать, что в тюрьме сложно подхватить синдром Хаден, но это не так. Мы заражались им так же, как все остальные. Между собой мы иногда шутили, что кто-то принес вирус после свидания с женой, но, скорее всего, какие-нибудь надзиратели притащили его в тюрьму с воли. Всего через пару недель стало казаться, что болеет полтюрьмы. В больничке был только один врач да несколько санитаров с медсестрами. Они были загружены по горло, и почти никакой помощи мы не получали. Во всем мире творилось то же самое, и помощь горстке насильников и убийц уж точно не входила в список первоочередных задач.
Думаю, вместе со мной было еще с десяток заключенных, кто перешел в стадию запертых. Не хочу утомлять вас подробностями. Скажу только, что это как сидеть в одиночке – день за днем, – и так до конца жизни. Помню, в больничном изоляторе, где таких же запертых, как я, держали постоянно, одна медсестра сказала кому-то из санитаров, что слышала, будто бы в легислатуре штата кто-то предложил больше не предоставлять медицинское обслуживание таким, как я. Мол, это просто напрасная трата денег и в нашем случае правосудие совершил сам Господь. Я не убийца, никогда никого нарочно не убивал, но эту гниду с радостью придушил бы, если бы мог.
Однажды я услышал, как Грейвс (врач тюрьмы штата Небраска Хантер Грейвс) с кем-то разговаривает. Когда все, что ты можешь делать, – это лежать и слышать разговоры вокруг себя, начинаешь хорошо различать голоса персонала. Этот голос был незнакомый и принадлежал женщине. Грейвс говорил ей, что из всего изолятора я лучший кандидат. Я понятия не имел, что это означает. Потом незнакомка обратилась ко мне. Представилась доктором Констанс Деннис из министерства здравоохранения и социальных служб и спросила, не хочу ли я стать добровольцем в некой медицинской процедуре, которая позволит мне снова разговаривать с людьми и, возможно, даже поставит меня на ноги. Обещала, что в случае согласия мой срок подачи прошения о досрочном освобождении приблизится на пару десятков лет. Вот только одна загвоздка: процедура экспериментальная и можно умереть.
Ну, думаю, мать вашу, я и так уже почти что умер. Все, что угодно, будет лучше такого существования, пусть даже и правда смерть. Когда меня запихнули в тот томограф, чтобы просканировать мозг и узнать ответ, я заорал «Да!» в голове так громко, что чуть кони не двинул.
Кэтрин Мартинес, первый помощник юрисконсульта, Коалиция борьбы за права заключенных:
Конечно, мы боролись. Изо всех сил. Сулить людям, осужденным на пожизненное или близкое к тому заключение, возможность досрочного освобождения в обмен на участие в медицинских экспериментах не только глубоко аморально с медицинской точки зрения, но к тому же является фактом принуждения. Поэтому мы боролись, так же как боролись Союз защиты гражданских свобод и Национальная ассоциация содействия прогрессу цветного населения.
Мы проигрывали буквально все судебные дела, и самым губительным стало решение по делу «Хикс против Копленда». Теперь в США можно спокойно игнорировать восьмую поправку, если говоришь, что участие заключенных в так называемых медицинских исследованиях «добровольное» – в кавычках. Как будто в тюрьме есть хоть что-то добровольное. Ситуация с правами заключенных была отброшена на несколько десятилетий назад. И для всех вовлеченных это стало камнем на шее.
А еще напоминанием, что страх, как в случае с синдромом Хаден, подрывает правосудие. Да, закон слеп, но люди, которые его вершат, очень хорошо видят, куда дует политический ветер.
Хенг Чанг:
Когда страсти вокруг дела «Хикс против Копленда» накалились до предела, мне начали звонить по ночам. Одни говорили, что я чудовище, раз использую заключенных, другие – что, если я не выберу их брата, мужа или еще кого-то для исследований, они подожгут мой дом. Да, это было нервное время, и в немалой степени из-за того, что я практически не влиял на выбор подопытных.
Я могу понять чувства тех, кто считал, будто мы сделаем с заключенными что-то ужасное. У моей жены японо-американские корни, и в их роду были те, кого в свое время отправили в Тул-лейк[31]. Я понимаю, что можно ошибаться из страха. Но ведь миллионы американцев и миллионы других людей по всему миру внезапно оказались запертыми в собственных телах. Там, где медицинское обслуживание не было так доступно, как в развитых странах, пациентов с третьей стадией синдрома Хаден просто оставляли без помощи, и они медленно умирали от голода. Даже здесь, в США, были больницы, которые полностью использовали под хранилище для запертых. Человечество столкнулось с колоссальной гуманитарной катастрофой мирового масштаба.
Не знаю. Может быть, мы ошиблись, когда набирали заключенных в качестве испытуемых. У меня нет твердого ответа на этот вопрос, и иногда это не дает мне спать по ночам. Но, с другой стороны, за восемнадцать месяцев, с момента того ночного озарения до того, как мы подключились к первому пациенту-хадену, у нас появились полностью рабочие нейронные сети. Это чудо. Настоящее чудо.
Кэтрин Мартинес:
Около трети отобранных для опытов заключенных умерли или получили повреждения мозга от средней до высокой степени тяжести. Или точнее было бы сказать, что правительство только пять лет назад официально опубликовало данные, согласно которым треть участников экспериментов из числа заключенных умерли или получили повреждения мозга. И у нас есть все основания полагать, что эти цифры, мягко говоря, занижены.
Крис Кларк:
Ну, я-то ведь не умер. Хотя мне и пришлось ждать, пока Верховный суд даст одобрение на участие в экспериментах. Я попал во вторую волну испытуемых. Судя по тому, что многие из первой волны, насколько я слышал, или умерли, или получили травму мозга, мне жаловаться не на что.
Итак, вот как все было. Сначала мою голову очень долго изучали разными приборами, чтобы получить подробные изображения моего мозга. Делали бесчисленные томографии, рентген сосудов с окрашиванием, или как это у них там называется. Это длилось месяцами, хотя я и не понимал, почему так долго. Я же не Стивен Хокинг, на что там у меня смотреть-то.
Наконец они решили, что знают о моем мозге все, что можно было узнать, не залезая внутрь, и оттяпали мне часть макушки, чтобы понаблюдать, как говорится, вживую. На место среза налепили кусок прозрачного стерильного пластыря, чтобы можно было смотреть в дырку когда вздумается. А отпиленный кусок черепа положили мне на живот, чтобы не пропал до тех пор, пока не придет время приделать его обратно. Я его постоянно чувствовал, пока он там лежал. Честно признаюсь, ощущение не из приятных.