Затворника интересовало, в какой из углов моррон прежде всего направится. Этим экспериментом он наверняка пытался определить, насколько значительные изменения претерпевает разум человека при перерождении его в моррона: насколько сильны врожденные инстинкты и в какой степени их контролирует здравый смысл. Яства с выпивкой, женщины и богатство прельщают животное, неразумное начало. Еще не успев подумать, любой мужчина сразу накинулся бы на одно из трех благ, умный человек предпочел бы богатство, поскольку золото и драгоценности способны на всю жизнь обеспечить его и едой, и женщинами, и многим другим, чего только не пожелает его пресытившаяся душонка. Существа же высшего порядка, каковыми считали себя многие эльфы, вампиры и ученые мужи, обратили бы свои взоры прежде всего к книгам, поскольку в толстых томах и полуистлевших манускриптах скрывались знания, способные дать не только богатство и долголетие, но и власть над другими людьми, а значит, и неограниченную свободу. Желание стать всесильным, как бог, и повелевать у высших форм разумных существ куда сильнее, чем примитивные инстинкты. Затворник явно хотел определить степень разумности морронов, но Штелер понял его замысел и из вредности разочаровал. Даже не глядя в сторону красоток, книг и злата, барон набросился на еду и стал жадно запихивать в рот руками большие куски мяса и зелени, жадно запивая снедь вином, большая часть которого оказалась на его потрепанном платье. Он вел себя, как животное, позабыв о приличиях и столовых приборах, и от души веселился, представляя, как разочарован сейчас колдун.
Созерцание обжорства очень быстро утомило наблюдателя, поэтому он решил закончить эксперимент, не дав гостю вдоволь насладиться яствами. Не успел Штелер и глазом моргнуть, как еда превратилась в уголь, стол в поленницу дров, сундуки со златом и драгоценностями – в мешки с истлевшим зерном, а обольстительные красавицы – в трех серых грязных крыс, подвешенных к потолку в клетке.
– Опять тебя поморозить или сам в холл вернешься? – милостиво снизошел до разговора весьма разочарованный, судя по голосу, результатом эксперимента исследователь.
– Ага, сам, – ответил Штелер с набитым ртом, – вот только угольком сейчас отплююсь и вернусь.
– Можешь не усердствовать, – не скрывая презрения, ответил колдун, – что к тебе в брюхо успело попасть, в уголь не превратилось…
– Вот за это спасибочки, – издевался моррон, – ужасно не люблю регрессивный процесс, ну то есть когда еду обратно….
– Я понял! – не выдержав, выкрикнул разозленный колдун, но потом быстро взял себя в руки и замолчал.
За четвертой дверью Штелера ожидало последнее и наверняка самое сложное испытание. Но, видимо, крайне разочарованный результатом предыдущего эксперимента колдун его отменил. Моррон беспрепятственно прошествовал через кладовку, ожидая, что вот-вот из-за мешков на него набросится страшная тварь или начнет обольщать иллюзорная красавица, и нашел дверь, как ни странно незапертую, за которой скрывалась винтовая лестница, ведущая в подвал. На всякий случай приготовившись к самому невероятному повороту событий, Аугуст спустился в темницу, озираясь по сторонам и прислушиваясь к каждому мышиному писку, вышел через нее в винный погреб и обнаружил отодвинутый в сторону пустой бочонок, за которым скрывалась дверь потайного прохода.
Возле двери лежал утерянный в схватке с рыцарем меч, знак того, что затворник его отпускал, однако барон не верил в добрые и бескорыстные помыслы как людей, так и иных существ, считавших себя высшими. Ни один ученый муж не способен отпустить «лабораторную мышку» на волю, даже если эксперимент уже завершен. Руководствуясь разумной бережливостью, он придержит подопытное существо до следующего испытания. К тому же моррон был отнюдь не беспомощной, безобидной мышкой! За помощью к инквизиторам он бы, конечно, обращаться не стал, и об этом затворник догадывался, однако оскорбленный барон мог доставить много неприятностей в будущем, например призвать в город собратьев по клану, чтобы расправиться с колдуном и вернуть себе дом.
Довольно долго Штелер колебался, не зная, идти ли в тайный проход, в котором наверняка имелись коварные ловушки, или остаться и поискать иной выход. К тому же, с одной стороны, цель его визита не была достигнута и следовало остаться, а с другой – колдун не желал говорить с ним и у моррона не имелось ни единого средства, чтобы принудить затворника к беседе. В конце концов, придя к разумному заключению, что его затея провалилась и остается только одно – как можно быстрее покинуть дом, барон с опаской шагнул в потайной проход. Иного тайного выхода могло и не быть, к тому же колдун так ловко обходился с живой и неживой материей, что, скорее всего, просто не дал бы барону вернуться из подвала в дом.
Около получаса Штелер промучился в кромешной мгле, постоянно запинаясь о торчащие из земли коренья и зарабатывая синяки да ссадины, натыкаясь на прогнившие доски, торчавшие из разрушенных временем деревянных стен. Затворник хоть и отдал напоследок меч, за что моррон был ему благодарен, но лучше бы оставил у выхода факел. Наконец-то впереди замаячила узенькая полоска света, вселившая в сердце барона надежду на скорый отдых в теплой и мягкой постели. Однако сон пожаловал к Штелеру в гости гораздо быстрее, чем он мог предположить. Как только он выдавил плечом такую же прогнившую, как и стенки, дверцу и сделал первый глоток свежего воздуха, голова барона закружилась, а не повинующиеся его воле глаза закрылись сами собой. Он заснул, даже не успев выбраться из подземелья.
Глава 8Два неприятных снаи одна коварная иллюзия
Рука опять дрогнула, дрогнула в последний момент, когда он уже спускал тетиву. Короткая стрела с жалкими остатками оперенья, жужжа, подобно разозленной пчеле, отправилась в недолгий полет и уже через миг с хрустом вонзилась в ствол дерева. Сидевший на ветке тетерев вспорхнул и тут же скрылся в густой зелени крон.
Это был уже третий промах за день. Разозленный очередной неудачей Жал переломил о колено неповинный в его слабости лук и отбросил обломки в кусты можжевельника. Он не хотел больше стрелять, не хотел охотиться, поскольку его усилия все равно оказывались бесполезными, жалкими потугами раздобыть хоть немного еды. Еще вчера он винил в неудачах плохонький, рассохшийся лук, случайно подобранный где-то на улицах Кодвуса, и горевал, что при нем нет его арбалета, так неосмотрительно выброшенного на Стене. Но сегодня Жал посмотрел правде в глаза и честно признался себе, что причина промахов крылась в нем, а не в самодельном неточном оружии. Как бы ни слаба была натяжка тетивы, как бы ни изогнута была рассохшаяся древесина лука, а промазать в большую птицу с каких-то десяти шагов опытный стрелок просто не мог. Точно не мог, конечно, если он до этого не скитался по опустевшей чаще в течение трех мучительных дней, за которые ничего не ел, а пил лишь росу, слизывая холодные капли со стволов деревьев да пожухшей листвы. Отсутствие пищи истощало его и без того ослабевшее тело и весьма затрудняло охоту. Замкнутый круг, из которого был лишь один выход… долгая, мучительная голодная смерть.
«Это был тетерев! Огромный, жирный, вкусный тетерев! Он был здоров! Я точно видел, он был не плешивый… Мой шанс, мой последний шанс выжить, – бессильно опустившись на колени, бормотал Жал. – Я все испортил… Нужно было лишь собраться, на миг унять дрожь. Да я вслепую мог в него попасть, если бы не проклятая рука!»
Голод обостряет чувства. Тихо подкравшийся зверь не издал ни звука, не шелохнул даже ветки на разросшемся кусте, но отчаявшийся солдат вмиг почувствовал угрозу, исходившую из-за спины, почувствовал опасность, как будто у него на затылке открылся пресловутый третий глаз. Хищник резко оттолкнулся всеми четырьмя лапами от земли, на краткий миг взмыл в воздух в прыжке и чуть-чуть не успел приземлиться человеку на спину. «Чуть-чуть, едва, почти…» – как много глубокого смысла скрыто в этих простых словах!
Действуя скорее инстинктивно, нежели по расчету, Жал повалился на правый бок и выставил острием вверх выхваченный из ножен меч. Сильный толчок, и ослабевшая кисть сама собой разжалась, выронив окровавленное оружие. Однако дело было сделано… На сержанта повалилась рычащая, тяжелая, теплая, извергающая поток липкой горячей жидкости туша. Подобно телу убитого сержантом на Стене врага, умирающий зверь придавил человека к земле.
Жал с трудом скинул с себя еще дышащее тело, хотя хищник весил куда меньше того проклятого орка. Солдат, кряхтя, поднялся, сел, а только затем осмелился открыть закрывшиеся сами собой со страху глаза. Это был волк; огромный, матерый волчище, но, к сожалению, такой же плешивый, как большинство живности в этом гиблом, наверное проклятом орковскими шаманами лесу.
Несмотря на то что клыки испускавшего дух волка по-прежнему грозно скалились, а в его желтых глазах еще не угасла жажда крови и плоти, вид его вызывал отнюдь не страх и не гордость, что удалось одним точным ударом сразить такого опасного врага. Стоя над поверженным хищником и мерно пошатываясь на подкашивающихся ногах, Жал чувствовал лишь отвращение и жалость. Зверь был ослаблен, был обречен на смерть еще до того, как острое лезвие клинка вспороло его брюхо. Он страдал, причем не только от голода, но и от жуткой болезни, наверняка неизвестной людским эскулапам.
Темно-серая шкура волка была неестественно сальной, как будто кто-то ради шутки вылил на зверюгу ведерко жира или искупал его в чане с топленым маслом. Посеченные, поседевшие на кончиках волоски странным образом торчали вверх, словно иголки напуганного дикобраза. Волчий хвост, облезший до последнего волоска, от основания до кончика был покрыт гнойничковой коркой и, поскольку неподвижно лежал на траве, весьма походил на уродливый корень большого растения, неизвестно как и зачем высунувшийся из-под земли. На все еще вздымавшемся при дыхании боку отчетливо виднелись три покрытые узелками гноящихся язв залысины. Из распоротой брюшины сочилась кровь, но не красная, не багров