Ничего я ей не ответил. О чем тут еще разговаривать? Сел в машину, дал газу и поехал дальше.
Подъезжаю я к колхозу «Октябрь». Смотрю и не понимаю… Возле тока полно народу. Сортировки работают вовсю. У амбаров сидят бабы и сшивают домотканные половики — подстилать под зерно вместо брезентов. В амбаре председатель колхоза и дед Силантий подготовляют все для яровизации семян.
Что, думаю, за чудеса такие? Бывало, здесь и в урочное время людей не дозовешься, а сейчас дело к вечеру, время не рабочее. Показываю на людей и говорю председателю:
— Собрались?
— Собрались! — отвечает.
— Как же это получилось?
Объясняет:
— Через доверие… Поверил народ и нашим планам и нам с Настасьей Васильевной.
Подхожу к председателевой матери, к самой скандальной и поперечной старухе из всего колхоза.
— И вы, — говорю, — сегодня здесь?
— Як же ще? — отвечает. — Настасья Васильевна сама до моей хаты забегала… Она мене уважает, як же мені ее не уважить?
Произвела на меня впечатление вся эта картина!..
А пока я во всем этом разбирался, подлетает тот самый грузовик, прихрамывая, выскакивает из него Настасья, а за ней, откуда ни возьмись, двое молоденьких лейтенантов. И начинают они выгружать брезентовую палатку. Оказывается, Настасья ездила в соседние военные лагеря и выпросила у них на три дня палатку вместо брезентов для воздушно-теплового обогрева зерна.
Смотрю на Настасью — и не узнаю. Веселая, озорная, хохочет, шутит с молодежью и с лейтенантами. Будто и не она только что разглядывала сусличьи норы! А один лейтенантик, чернявый, хорошенький, помогает расстелить палатку, а сам с Насти не сводит глаз и все спрашивает:
— Не больно ли вашей ноге?
Пока они расстилали брезенты, появились возле тока три девахи в сережках. Олюшки прибежали глядеть на лейтенантов. Чернявенький лейтенантик шутит:
— Мы вам палатку привезли не даром… Давайте нам залог.
Председатель спрашивает:
— Какого вам залога надобно?
— Просим мы залога не простого! Дайте нам в залог одну из девушек…
Председатель смеется:
— Смотря которая вам надобна! Давайте решать вопрос конкретно.
— Поскольку мы люди военные, нужна нам самая боевая, самая огневая…
И, не стесняясь, смотрит в упор на Настю восхищенным взглядом. Колхозники улыбаются: нравится им, как весело и открыто этот чернявый восторгается агрономшей. Председатель говорит:
— Вы, товарищ лейтенант, на любую глядите, а к Настасье Васильевне не прицеливайтесь. Она у нас главная опора, и мы ее не отдадим…
Настасья не смущается, а тоже смеется и указывает на Олюшек.
— Вот, — говорит, — пришли самые боевые и огневые! Первые наши ударницы!.. Они вам сейчас покажут, как у нас в колхозе работают! Пошли, девушки, носить мешки!
Прихрамывая, бежит в амбар и первая подставляет плечо под мешок… Олюшкам деваться некуда — они за ней… А за ними и остальные, и лейтенанты присоединились. И пошла у них работа! Таскают мешки. Высыпают зерно на брезенты. Крутят сортировки… Дым коромыслом!
Хочу я эту музыку прекратить, хочу приказать, чтоб, ссыпали зерно с брезентов обратно в мешки да везли в район на обмен, а язык, у меня не поворачивается!
Лейтенантик меж работой все смотрит на Настю и все шутит:
— Зерно по ночам надо сторожить. Мы, как военные, можем взять на себя это дело, только с вашей помощью! Кто из ваших девушек умеет по ночам зерно сторожить?
А Настя ему подбавляет:
— Всё мы умеем: и зерно сторожить, и песни петь, и на баяне играть… Приходите к току вечером, сами убедитесь.
Кипит у них работа. А я стою в стороне и не знаю, как мне теперь поступать…
Стоял я, стоял, сел да и поехал обратно.
Еду и думаю… Ведь и вправду дотянут они семена до кондиции за три положенных дня!.. Я исходил в своих расчетах из обычных методов… Как у нас обыкновенно делают? Приедут, проинструктируют и уедут… Да разве я или Аркадий стали бы таскать мешки из амбара? Неправильно это в принципе!
А Настя?.. Сама уговорила строптивую старуху, сама выпросила брезент у лейтенанта и первая подставила плечо под мешок! Она министра из себя не делает. Только разве это метод?.. По знаниям — ученый специалист, а по методу — рядовая комсомолка… Главный агроном МТС и… сама таскает мешки! Неавторитетно! И, главное, порочный метод работы! Однако благодаря этому ее «порочному методу» сделали при ней в колхозе за один день столько, сколько без нее не сделали бы и в десять. А о своем авторитете она не заботится… Она заботится, чтоб довести в три дня семена до кондиции… Может, в некоторых исключительных случаях такой метод и есть самый принципиальный? Инструктора и без нее ездят по десять штук на колхозника! И ведь доработают в колхозе семена к севу!.. А я ей сказал, что уволю!.. Что же это такое получается?
Ох, и неспокойным вернулся я в МТС! Несколько дней сидела Настя в колхозе, и за все эти дни не было у меня покойной минуты.
А тут еще и в природе было в эту весну сплошное беспокойство. Всего было много: и солнца, и ветров, и заморозков, и все не ко времени… Давно бы уж пора сеять, а нельзя! Днем солнце теплое, а по ночам заморозки сковывают землю. Два раза в день вскакиваю, бегаю на огороды, сую в землю градусник. Нельзя пшеничку сеять! Сев подсолнуха мы начали, поскольку он заморозков не боится. И, надо сказать, пошел у нас квадратно-гнездовой очень гладко, даже репортеры приезжали к Гоше Чумаку…
И вот однажды вечером сижу я у себя в кабинете, подписываю разные бумажонки, а краем уха слушаю радио, которое в коридоре. И вдруг слышу: «Директор МТС Чаликов»… Что, думаю за чудеса! Или есть второй директор МТС Чаликов, мой однофамилец? Потом слышу, Георгия Чумака упоминают… Что же оказывается? Передают корреспонденцию «Известий» о квадратно-гнездовом севе… Гоша наш взял чуть не всесоюзный рекорд! Корреспондент об этом рассказывает и ставит нас в пример соседним МТС, где дело не ладилось.
Стою я один под громкоговорителем, а громкоговоритель нахваливает меня во всесоюзном масштабе! Нашу МТС хвалит, и Гошу Чумака, и Аркадия… И, вправду сказать, похвалить было за что… Пока соседние МТС обкатывали сеялки «СШ-6» да детали пригоняли, в нашей МТС засеяли почти весь массив кукурузой и подсолнухом с ежедневным перевыполнением норм!
Вбегает Аркадий, волосы взъерошенные, трубка во рту погасла.
— Слыхал? — говорит. — На всю страну! Кто бы мог подумать, что нынче на этих квадратах можно так выскочить?! Нынче мы, сами того не зная, угодили в самую точку!
Собрался народ, все довольны, все радуются, все нас поздравляют. Я сразу не могу освоиться с этим фактом. Ругали, ругали всю весну, а тут на тебе!..
Ушел к себе в кабинет, сижу, переживаю. Тут из райкома звонит мне Рученко.
— Слыхал? Ну, то-то! Вперед так держать!
Я отвечаю:
— Есть так держать, товарищ секретарь райкома.
А сам думаю: что же это за жизнь за такая?! Чистая лихорадка! Вчера температура тридцать пять с десятыми, нынче все сорок! Вчера нас и в райкоме честили и в областной газете ругали, а сегодня в центральной газете и по радио расхваливают на весь Советский Союз! Чудеса, да и только!
Линочка звонит, поздравляет. В коридоре ребята радуются, собираются отпраздновать это обстоятельство, меня приглашают.
А я сижу и думаю… И вдруг как ударило мне в голову… Все довольны, все веселы, а она, Настя, скачет на одной ноге где-то на краю села, и не ведает ни о чем, и собирается увольняться из МТС…
Ее имени и не упомянули. Поостерегся, видно, корреспондент похвалить человека, только что заработавшего выговор! Черт побери, думаю, какое положение! Заходит Аркаша, зовет к себе. Я пообещался придти попозднее, а сам ото всех стороной свернул на ту улицу, где жила Настя. Может быть, думаю, она уже дома…
Уже смерклось и похолодало… Холодом потянуло в село из степи… У Настиных ворот незамерзшая лужа, не перейти. Окно ее светится, — значит, дома. Я решил стукнуть в окно, вызвать на крыльцо. Подошел к окошку, и открылась мне такая картина. Топится печка, а перед ней на низкой скамеечке, лицом к окну, в двух шагах от меня, сидит Настя в необыкновенном костюме. Надет на ней летний короткий без рукавов сарафанчик, а из-под него виднеются любимые Настины синие лыжные шаровары. На одной ноге штанина подоткнута, и парит эту ногу Настя в большой деревянной лохани. Это она, значит, свою подвернутую ногу лечит… В руке у нее ломоть хлеба с маслом, а перед нею сидит кудлатая, паршивая собачонка… Куснет Настя сама, кусок отломит и даст собаке… Кормит собачонку в очередь с собой, а по лицу у Насти слезы… Да ведь какие! Крупнущие, тяжелые, как ртуть. Навернутся на глаза, повисят на ресницах, она моргнет — они скатятся по щекам… Лицо почти неподвижное, только, когда всхлипнет она, губы вздрогнут. Утрет слезы, куснет хлеб, даст кусок собаке и опять всхлипнет… И такое печальное, безутешное у нее лицо… А руки у Насти тонкие, слабые, и плечи узенькие, усталые. Знаете, на кого она тогда походила? Вам, может, смешно покажется… Вы люди московские, привычные к чудесам… А я до этой вот поездки только раз и выезжал из Сибири… со студенческой экскурсией ездил в Москву и Ленинград. Раз съездил — тысячу раз ребятам рассказывал; четыре недели прожил — четыре года все перебирал в памяти… Тогда в Эрмитаже удивила меня одна статуя… Называется «Смиренье»… Не помните? Да где ж вам все упомнить, вы такое видели-перевидели!.. А я помню… Сидит девушка, голову наклонила, руки опустила на колени… И лица-то я ее не разглядел, только увидал, как тонехонькая шея переходит в плечи да руки брошены — и сразу все про эту девушку понял! Все видно: и хорошая-то она, и тихая, и безответная… Так и зовет тебя укрыть ее, подсобить… Камень, а разговаривает! Очень я тогда удивился, как это все можно высказать каменным плечом да каменными руками!.. Удивился и на всю жизнь запомнил… «Смиренье». Вот уж чего нельзя было приписать нашей Насте! — Знакомая мне беглая усмешка скользнула по лицу Алексея Алексеевича. — А тут вот поди ж ты! Посмотрел, как она сидит у лохани, как голову опустила, как слезищи катятся… Никогда я ее такой не видел… Что ж это, думаю, она или не она? И как толкнуло меня… Прямо по луже, по щиколотку в воде, бросился в ворота. Стучу в двери…