Открывает она мне. Увидала меня, и ни слез на глазах нет, ни горестного выражения. Губы начисто исчезли. Подбородок вперед… Взгляд небрежный и равнодушный.
Не здоровается… Холодно спрашивает:
— Что вам нужно, Алексей Алексеевич?
Если бы я застал ее, как минуту назад, плачущей, я не знаю, что бы я тогда сделал… А тут она меня сразу заморозила этим взглядом, этими словами… Растерялся… Что говорить, как говорить, не знаю!
Говорю ей официально:
— Я зашел сообщить вам, Настасья Васильевна, что сейчас передавали по радио корреспонденцию из «Известий» и очень хвалили нашу МТС и особенно Гошу за квадратно-гнездовой…
Я думал, она обрадуется невесть как. Однако на нее это не произвело особого впечатления. Немного просветлела лицом, но говорит мне в общем довольно безразлично:
— Квадратно-гнездовой у нас прошел как полагается. А Гоша, конечно, молодец! Работает сверх всяких похвал. Очень я рада, что его похвалили по радио.
Сказала и больше на меня не обращает внимания. Лохань с ведром убирает, дрова в печь подкладывает, возится по хозяйству. Мне бы уйти… А я сел на скамью — и как пригвоздило меня!.. Сижу и гляжу на нее. И словно впервые вижу. Лицо у нее маленькое, твердое. Скулы и подбородок крепкие, на подбородке ямка. Глаза ясные, голубые, а рот и нос ребячьи… И твердое это лицо, и нежное, и задорное, и задумчивое, и чего-чего только в нем нет!.. И страшно мне нравится этот костюм на ней — старенький сарафан, а из-под него шароварчики… Казашку, узбечку или татарочку она в этом костюме напоминает… и движется легко, как танцует.
Она лохань выносит, а я гляжу и гляжу!
И хочется мне сказать ей что-то необыкновенное. А на ум ничего не приходит… И говорю я ей так глупо:
— Очень красиво на вас… этот костюм… сарафан и лыжные штаны… очень подходят они к вам!..
А она взяла со стула какую-то одежду, рывком бросила ко мне на скамейку и рывком же бросает слова:
— А вот это к вам очень подойдет…
— Что это? — спрашиваю.
— Моя юбка! — отвечает. — Могу подарить. Она вам подойдет гораздо больше, чем брюки. Очень уж вы… не по-мужски работаете…
Сказала она это, как хлестнула. Все у меня внутри сжалось в комок. Думаю, сейчас же надо встать и уйти. И не встаю!.. И не ухожу!..
Тем временем открывается дверь, и входят Гоша Чумак и Костя Белоусов. Гоша у нас настоящий сибиряк — плотный, ловкий, лицо широкое, лоб выпуклый. Кожа смуглая, а глаза светло-светлосерые. Входит, смущается, не знает, как поздороваться, куда сесть… А Костя Белоусов — веснушчатый, верткий — вьется вокруг него, как стриж:
— Гоша-то наш… На всю страну! Слыхали? Глядите на него!
Настя подошла к Гоше, обняла его, прикоснулась виском к его щеке.
— Ты, Гошенька, доволен?
Гоша усмехнулся и отвечает, не торопясь:
— Диковинно… Я и до сих пор думаю, что это не про меня!..
А Костя перебивает, торопится, радуется, будто герой дня он, а не Гоша:
— Я только зашел к ним в полевой стан, вдруг слышу по радио из Москвы передают про нашего Гошу! Я со всех ног за ним! А он тут же рядом. У него как раз трактор застопорил. Он в таких случаях мрачный, как черт… Я ему издали кричу: «Гоша! Про тебя по радио!» А он ноль внимания! Подбежал, говорю: «Ты герой, чудачина! Сейчас про тебя Москва говорит по радио!» А он мне отвечает: «Нашел время дурить!.. Не видишь — заело!..» И лезет под трактор. Что ты будешь делать?! Я его тащу за ноги: «Куда ты лезешь? Сейчас тебя Москва нахваливает на весь Советский Союз! Вылазь!» А он голову высунул и говорит: «Вот как я вылезу, да как двину я тебе гаечным ключом по черепку, так будешь знать, когда разыгрывать спектакли!»
Смеются все трое. Гоша бубнит:
— Разве я знал?.. Я думал, разыгрывают меня ребята…
А Настя ему:
— А ведь я, Гошенька, давно знала!
— Что знали?
— Все, что тебе на роду написано! Что и в газетах про тебя будет, и по радио…
— А я как только понял, так первым делом сюда… к вам…
В эту минуту входит в комнату незнакомый парнишка, видно, не из наших, а из колхозных, не здороваясь, кидается прямо к мячам и к сетке, которые лежат в углу, и кричит:
— Мячи приехали!
Настя делает ему замечание:
— Юра, когда люди входят в дом, то они прежде всего здороваются!
Он ей возражает:
— Настасья Васильевна, ведь я же хавбек!
Она засмеялась:
— Ну, если хавбек, тогда, конечно, другое дело…
Гоша говорит:
— Он только Капе за квартал начинает кланяться. Бабка Ксенофонтовна повстречалась и говорит: «Что это ты, милый, как петух, на ходу клюешь носом?»
Юра возражает:
— Я Капе кланяюсь не как девушке, а как искусству… Дайте срок, наша Капа во МХАТе заиграет.
Гоша вступил в разговор:
— А Настасье Васильевне ты должен поклониться, как науке…
Юра покосился на Настю и важно отвечает:
— Я лично искусство предпочитаю науке… Но Настасье Васильевне я соглашаюсь кланяться три квартала. Один квартал, как науке, второй квартал, как лучшей комсомолке, а третий квартал… третий квартал — просто, как нашей Настечке Васильевне!..
Смеются они, шутят друг с другом. Настя ставит самовар на стол, подает посуду, зовет садиться. Разговаривают они и про квадратно-гнездовой, про какой-то спектакль, про стадион, который комсомольцы собираются устроить. Гоша с Костей пытаются меня втянуть в разговор, да уж очень далек я от их дел — от спектакля, от стадиона… К тому же и настроение у меня такое, что нейдут слова с языка. Сижу, слушаю…
Настя тревожится:
— Как же я завтра пойду в «Октябрь» кончать с зерном? Там дорогу развезло, надо идти пешком больше километра, а у меня нога разболелась!..
Костя ей серьезно говорит:
— Мы вас, Настасья Васильевна, понесем на носилках.
А Гоша поднял ее вместе со стулом:
— Какие там носилки! Мы вас просто на руках донесем!
И вижу я, что они действительно способны нести ее на руках.
— Понесем! — говорит Костя. — Нельзя же нам в такой день без вас!
А она вдруг вся потемнела, нахмурилась.
— И мне без вас нельзя, ребята!.. Подумать я не могу, как я без вас буду…
Гоша удивился:
— А зачем вам об этом думать? Вам об этом и думать ни к чему!..
Ничего она на это не ответила, только пригвоздила меня взглядом. И снова пошли меж ними шутки да разговоры.
Давно бы надо мне уйти, а я все сижу…
Смотрю я на их веселье и сравниваю его с нашим. У нас с Аркадием и с Линочкой тоже бывало весело, но как-то по-другому… Романсы, ухаживания, намеки… А тут веселье, молодое, простодушное… А ведь я тоже только-только вышел из комсомольского возраста… И захотелось мне не по-директорски, а так, по-комсомольски, и в футбол гонять, и стадион строить, и участвовать в спектаклях… Однако вижу: Настя шутит, смеется, а как взглянет на меня, так и оборвет смех и отвернется, не хочет, чтоб я ее видел такой открытой и веселой. Кое-как пересилил я себя, поднялся с места. Простился. Вышла она за мной в сени запереть дверь.
Хотелось мне взять ее за руки и попросить, чтоб не прятала от меня себя такую, которая плачет у лохани, и такую, которая смеется с ребятами, но она уже взялась за щеколду и толкает дверь: мол, уйдешь ли ты наконец!..
Так и ушел я.
Как иду, куда иду, сам не соображаю!.. Что же это за характер, думаю… Кто она?.. Что она?.. Что же это за человека прислали в нашу МТС? Скандалистка ли она, для которой все трын-трава? Зазнайка ли, которая себя считает всех умнее? Или та свойская девчонка, которую я видел на выгрузке удобрений? Или редкой силы человек, способный на этих худеньких своих плечах черт знает что выдержать?
А может, это и есть та самая русская женщина, тот самый русский характер, о котором я читал и слышал? Тот самый русский характер, безбоязненный да бескорыстный; в чувствах беззаветный, в работе удалой и безотказный; на вид простоватый и смирный, на деле отважный, благородный и к себе беспощадный? Тот самый русский характер, которому что широко — то и по плечу, что трудно — то и посильно, что высоко — то и по росту! Может, это и есть тот характер, только я его в нашей Насте не познал, не увидел? Ведь вот как бывает: работаешь бок о бок с человеком, и секретов он не заводит, и тайн на себя не напускает, а ты его не видишь и всей глубины не постигаешь… А ты не чуешь, не понимаешь, что это, может, и есть самое для тебя нужное, интересное из всего, что тебе привелось встретить. И ведь чуть-чуть она не ушла из МТС! И могло так случиться — прошла бы мимо меня, не опознанная мной! Проглядел бы, упустил бы, спохватился бы, когда уж нет ее и нет ей возврата! И страшно мне стало, что опоздал уже, что уйдет, что упущенного не наверстаешь, сделанного не воротишь! Теперь только бы удержать, не упустить, наверстать. Иду, думаю, мысли друг друга перебивают… И мысли все какие-то ни на что не похожие… То тревоги меня одолевают, то вдруг радость охватывает, то вспоминается мне самое красивое из того, что видел.
Линочка никогда не наводила меня на такие мысли и воспоминания.
Пришел к Аркадию, она как раз там: сидит, меня дожидается. А я смотрю на нее и удивляюсь, что это в ней находят особенное? Самая обыкновенная смазливенькая мордашка. Смотрю на Аркадия, и все мне в нем начинает казаться ненатуральным…
После наших успехов с квадратно-гнездовым иначе стали смотреть на нас: с признанием, с ожиданием. Как-никак принесли мы добрую славу не только себе, а всему району! Кто, как это сделал, со стороны не вдавались в подробности. Знали только то, что Журавинская МТС нежданно-негаданно показала крепкую работу.
Все у нас повеселели, и заметно изменилось у нас отношение к агрономше.
Изменилось оно у меня у первого. Все мне в ней сделалось любопытно и интересно… Иной раз она просто ведет самые обыкновенные разговоры с ребятами в бригаде, а я стараюсь так приноровиться, чтоб услышать, о чем да-как…
Федя переживал еще больше меня. Стул ей стал придвигать и все заводил беседу о том, что и опытные руководители не всегда сразу создают «нормальным требованиям нормальную обстановку». И все говорил: