Стеша уставилась на слезящееся стекло, думает и не думает. Скучно! До боли скучно, хоть плачь. Да и плакала, не помогло — всё равно скучно.
А в селе, в стареньком клубе около правления, горит электричество, сейчас собирается народ. Сегодня праздник в колхозе. Урожай нынешний отмечают.
Приглашён известный гармонист Акинушкин из Дарьевского починка. Придёт молодёжь из всех соседних деревень. Придёт и Фёдор. Он плясун не из последних, ему там почёт и первое место.
Деньги высылает. Дочь, может, и помнит, а жену забыл. Плясать будет, веселиться будет, что ему — дитя не висит на шее, вольный казак… Да и народ его любит, Фёдором Гавриловичем величает.
И уже тысячный раз Стеша начинает спрашивать себя: чем они не нравятся людям? Не воры, не хапуги, живут, как все, никого не обижают, на чужой кусок не зарятся. В чём же виноваты они перед селом? Не любят их…
— Эх-хе-хе, доченька! Сумерничаешь?
Сладкий зевок. Мать слезла с печи, зашаркала валенками по половицам.
— Дай-кось огонь вздую.
При тусклом свете лампы Стеша видит лицо матери. Оно опухшее от сна, зелёное от несвежего воздуха.
— Электричество напроводили. Кому провели, а кому так нет. Кто шибче у правления трётся, тому хоть в сенцы не по одной лампочке вешай…
Чувствуется, что ворчание матери скучно даже ей самой.
— Мам! — нехорошим, треснувшим голосом перебивает Стеша.
— Чтось? — откликается испуганно Алевтина Ивановна. В последнее время характер что-то у дочки совсем попортился, плачет, на мать кричит. Прежде-то такого не случалось.
— Мам… Скажи, за что нас на селе не любят?
— Завидуют, девонька, завидуют. От зависти вся злоба-то, от зависти…
— А чего нам завидовать? Живём в стороне, не весело, от людей прячемся за стены.
— Не пойму что-то нынче тебя, Стешенька. Ой! Неладное у тебя на уме.
— Не понимаешь? Где уж понять! Мужа привела, извели вы мужа, ушёл из дому. Мне жить хочется, как все живут! Не даете! Пробовала к мужу уйти, ты меня отравила, наговорила на Федю. «Не верь да не верь». Вот тебе и не верь. А что теперь понастроили с МТС-то рядом! Жить вы мне не даёте! Сами ничего не понимаете, меня непонятливой сделали!
— Святые угодники! Да что с тобой, с чего опять лаешься? Стешенька, на мать же кричишь, опомнись!
— Опомнись?! Опомнилась я, да поздно!
— Господи боже, от родной-то дочери на старости лет!..
На крики вышел отец, бросил угрюмый взгляд на дочь. — Опять сбесилась? Стешка! Проучу!
— Проучил, хватит! Твоя-то учёба жизнь мне заела!
Силантий Петрович зло махнул рукой.
— Выродок ты у нас какой-то. Ряшкины всегда промеж себя дружно жили. Тут на́ тебе — что ни день, то визг да слёзы…
— Это он всё! Всё он! Муженёк отравил, залез к нам змеюкой, намутил, ребёнка оставил и до свидания не сказал. Он всё! Он!
— Жизнь заели! За-а-ели! — кричала Стеша.
Проснулась дочь…
А в это время в жарко натопленном клубе играла гармошка. Фёдор, с растрёпанными волосами, с красным лицом, отрывал вприсядку. «Эх! Не век горевать! Потеснись, народ! Душа на простор вырвалась!»
Фёдор плясал и плясал, стараясь забыть и дочь, и Стешу, и тяжёлые мысли — стряхнуть всё, что не давало покоя.
В. ТендряковПАДЕНИЕ ИВАНА ЧУПРОВАОчерк
Не зима и не осень. Снег ещё не выпал, а прихваченная морозом травка похрустывает под ногами.
В эти дни в деревне Пожары самое оживлённое место — двор колхозных складов. Идёт выдача хлеба на трудодни. У тяжёлых складских дверей, распахнутых на обе створки, стоит грузовик. Парни, сбросив с плеч пальто и ватники, щеголяя друг перед другом и перед весовщицей своей силой, таскают из склада мешки на весы.
Весовщица, статная девушка в пуховом платке и щегольской шубке, неторопливо снимает расшитую варежку, делает пометку в бумагах, и ребята, поёживаясь от холода, ждут, когда она сделает знак: «На машину!»
Посреди двора стоит председатель колхоза «Красная заря» Иван Маркелович Чупров — полушубок нараспашку, руки в карманах, ноги широко расставлены. Он хмурится, будто чем-то недоволен, но это сегодня никого не пугает — в такой день председатель не может сердиться.
Бойкая лошадёнка вкатывает во двор лёгкий возок. Пронырнувший под лошадиной мордой мальчуган звонко возвещает:
— Никита Кузьмич приехал!
Помощники весовщицы кидаются навстречу приехавшему.
— Здравствуйте, Никита Кузьмич!
— Давненько к нам не заглядывал!
С возка соскакивает высокий человек, повёртываясь направо и налево, пожимает всем руки.
— Здорово, здорово, ребята!
Председатель колхоза ждёт, когда приехавший подойдёт к нему. Никита Кузьмич, улыбаясь, шагает к председателю.
— Здорово, Никита, — говорит Чупров, протягивая ему руку. — Обижен на тебя. Год прошёл — ездишь мимо, не заворачиваешь. Пошли, кой о чём побеседуем. Для встречи и по маленькой пропустить не грешно. Верно?
— Ну, что ж, пойдём, — соглашается Никита Кузьмич.
Всем в колхозе хотелось хорошей жизни, но не всем понравилось, как новый председатель решил добиваться её.
Чупров задумал спалить бесполезный соснячок на Демьяновской согре. Просто сказать — спалить! Значит — вырубить все крупные деревья, выкорчевать пни. Первым, кто поддержал нового председателя, был Никита Бессонов.
Спалили согру. Теперь бы только на этом месте, по золе, посеять хлеб. Но Чупров повернул по-своему: «Ни рожь, ни пшеницу на согре сеять не будем. Нужно сеять лён, выгоднее!» И снова поднялись на председателя, кричали на собраниях: «Хлеба не густо, а ты — лён! Со щами твой лён есть, что ли?» Опять первым поддержал Чупрова Никита Бессонов.
Посеяли лён. Он вырос такой, что телёнок заблудиться может. Выручили на льне сорок тысяч. Как-никак, раздели на всех — деньги. А Чупров упёрся — не дам делить! Будем строить свинарник на пятьсот голов! Первым, конечно, поддержал Чупрова Никита Бессонов.
Через два года от свиней получили доход в сто тысяч. Построили молочную ферму… Год от году стал подниматься колхоз «Красная заря» — племенной скот, птица, лучший по району лён. И во всём председатель опирался на своего друга, секретаря колхозной парторганизации Никиту Кузьмича Бессонова.
И вот, когда все трудности в колхозе «Красная заря» остались позади, райком партии рекомендовал Бессонова председателем в крупный колхоз «Вторая пятилетка». Бессонов уехал, и с тех пор он встречался с Чупровым только в районе, на совещаниях. В гости к нему приехал теперь впервые.
Стараясь приладиться к размашистому шагу Бессонова, Чупров заговорил:
— На будущий год мясопоставку частично сдадим тухлым мясом.
Бессонов удивлённо сдвинул брови. Чупров ухмыльнулся.
— Да, тухлым…
— Это государству-то?
— Государству.
— Чудно́!
На красном, полном лице Чупрова держалась довольная ухмылка. Бессонов понял — Иван чем-то собирается поразить, и не стал спрашивать: сам расскажет, не утерпит.
Они пришли на место, где раньше лежал пустырь, поросший редким можжевельником. Теперь всё кругом было огорожено высокой проволочной сеткой. Внутри стояли дощатые будки с плоскими крышами.
Чёрный зверёк пронёс над жёсткой травой пушистый хвост, прыжком нырнул в ближайшую будку, оттуда высунулась его остроносая мордочка. Блестящие глаза с любопытством уставились на людей.
— Лисички чернобурые, — сообщил Чупров. — Десяток перед весной купил. Приплод уже подрос. Зимою забьём пятнадцать штук, глядишь — тысяч двадцать пять привалило.
— Новое в наших краях дело, — сказал Бессонов.
— То-то, что новое. А ты спроси, чем их кормим? Отбросами. Мясо подаём на лопате, а сами отворачиваемся. Всякую падаль едят. Некапризные зверьки, некапризные. Дёшево обходятся.
— Значит, тухлым кормите?
— Отбросами.
— Ну, а как же эти отбросы в мясопоставку попадают?
— Очень просто. Государство нам за каждую шкурку сорок килограммов мясопоставок скидывает. Закон! А шкурок сдадим пятнадцать. Посчитай — шесть центнеров хорошего мяса экономии. Нам выгодно, и государство не в обиде.
— Ловкач. — Бессонов улыбнулся. Лицо у него широкое, скуластое, сам он плечистый, костлявый, крепкий, и странно видеть на лице этого уже пожилого человека светлую, почти младенческую улыбку.
— В хозяйстве хитрость нужна, — заулыбался и Чупров. Он похлопал друга по широкой спине. — Ежели лошадь падёт у вас или корова — везите, купим. Нам чистоганом обернётся. Дальше пойдём, что ли? Гусятник на тыщу голов поставил без тебя.
Новый гусятник стоял на высоком берегу, возле пруда, густо синевшего молодым льдом в рамке обиндевевшего ивняка.
— Живём в лесу, а каждое брёвнышко считаем, — жаловался Чупров. — Такое общежитие для краснолапых тысяч в двадцать обошлось. Зато и гусятник хорош.
Бессонов окинул взглядом постройку.
— Да, брёвнышко к брёвнышку. Жалеть нечего — окупится.
— Само собой. Я, брат, не люблю рубли в банках держать. Рубль — зёрнышко: Найди ему место, посади — сотня вырастет. А где Аксинья? Аксинья!
— Аюшки! — Из дверей вышла пожилая женщина, увидела Бессонова. — А, Никита Кузьмич, здравствуй, сокол ты наш! Уж не совсем ли вернулся? Сколько времени не видались!
— Здравствуй, Аксинья. Ты, вижу, на новой должности.
— С курами-то Мария. Моё дело теперь — гуси. А не скажи, хлопот не меньше. Прибавилось хлопот-то…
— Аксинья, — строго перебил Чупров, — Никита Кузьмич — гость у нас. — И он значительно повёл бровями в сторону одиноко стоявшего на тропинке гуся.
Аксинья понимающе поджала губы.
Осмотрели скотный двор, конюшни, направились к дому председателя. По дороге их нагнала облезлая легковая машина. Из неё выскочил парень в кубанке, надвинутой на брови, — секретарь партийной организации колхоза, Алексей Быков.
— По всей деревне вас искал.
— Алексей! — воскликнул Бессонов, пожимая парню руку. — Ну, здравствуй. Откуда у тебя экипаж такой?