Кого теперь назначить?
Чупров остановился на Павле Штукине, учётчике сепараторного пункта. Это был парень мало приметный, кончил семь классов, ушёл делопроизводителем в Маслопром, проработал там года три, соскучился за конторским столом, вернулся в деревню. Чупров решил: «Пожалуй, по нутру придётся Павлу работа продавца».
Первый раз Павел Штукин поехал на базар с Максимом. Вернулись оба довольные. В бухгалтерии при сдаче денег присутствовал Чупров.
Максим вышел на середину комнаты и, шутливо раскланиваясь перед Чупровым и Никодимом Аксёновичем, сказал:
— Внимание! Наш казначей достаёт капиталы!
Павел Штукин уселся на стул.
— А чего, а чего? — ворчал он. — Ты-то привык. А вдруг что случится? Сумма-то большая.
Он стянул один валенок, потом другой, на пол упали скомканные бумажки. Павел осторожно собрал их в кучу, для верности потряс над кучей валенки, пошарил в них рукой. Так, в полушубке, босиком, он, сосредоточенно сопя, принялся считать выручку.
Чупрову это даже понравилось: «Смех смехом, а парень без ветра в голове. Дорожит честью».
На другой день он отправлял Павла одного, сам проводил его до машины, на прощание пожал руку.
— Базарный доход — становая жила колхоза. И новые скотные и новые теплицы — всё на нем держится. Ты отвечаешь за то, чтоб эта жила не подсыхала. Ты большой человек в колхозе. Максим это недопонимал.
Чупров считал, что после такого разъяснения парень должен быть предан колхозу всей душой.
Жизнь шла обычным порядком. Иван Маркелович с утра до вечера занимался хозяйством. Никодим Аксёнович присмирел. Казалось, всё улеглось.
Павел Штукин должен бы становиться опытнее, набираться торговой смекалки, но доход с базара почему-то не рос.
Чупров заметил, что у парня появились новые галстуки, что он курит дорогие папиросы. И это ещё полбеды. Беда была в том, что Павел Штукин стал увиваться возле Никодима Аксёновича.
Базарный продавец всегда связан с бухгалтером. Он сдаёт деньги, расписывается в получении новых товаров. Но почему всё же вечерами молодой парень, вместо того чтобы итти в клуб, где и танцы, и радио, и девчата, сидит со стариком? О чём они толкуют?
Чупров решил принять меры. Он каждый день начал звонить по телефону в город, узнавать цены на базаре.
У стола бухгалтера, развалившись, положив ногу на ногу, сидит Павел Штукин. Никодим Аксёнович чему-то весело, по-стариковски лукаво посмеивается. Они оба оборвали смех, когда появился Чупров.
«Не надо мной ли?» — подумал Чупров и кивнул продавцу:
— Павел, зайди!
Даже то, что Павел не сразу вскочил, не бросился следом, показалось председателю подозрительным: «Марку выдерживает, хочет показать — мол, не боюсь».
Павел вошёл. Невысокий, большеголовый, он сел неловко на стул, упёрся руками в колени, расставив в стороны локти.
— Как торгуешь?
— Ничего, Иван Маркелович.
— А по-моему, плохо! У Максима дела веселее шли.
— Тогда что ж… — Павел развёл плечи, выставил грудь. — Что ж, коль не нравлюсь, освободите.
— С такой должности освобождают знаешь как? Передав суду!
— Меня в суд?
— Не меня же. Я не воровал. Почём в этот раз свинину продал?
— По двенадцати. Известно же, записано.
— Врёшь! По восемнадцати! Тысячу восемьсот рублей за один выезд в карман положил.
— Да что это такое! Не поеду больше, снимайте.
— Снять недолго. Сначала заставим признаться и заплатить всё, до копеечки. Уж раз заметили, значит ты не только эту тысячу восемьсот прикарманил.
— Ничего я не брал! Чего вы на меня напали!
— Запомни! — строго сказал Чупров. — У тебя две дорожки: стать честным человеком или… Слышишь меня? Или под суд! Других дорог нет! И не надейся меня одурачить. Я стреляный воробей.
— Снимайте! Судите! Ничего я не брал!
Павел поднялся.
— Куда?
Но тот не слышал, у дверей повернулся, произнёс с угрозой:
— Смотри, Маркелыч; не хватай — руки обожжёшь!
Минут через пятнадцать тихо открылась дверь. Вошёл бочком Никодим Аксёнович, остановился у порога.
— Маркелыч! — сухо произнёс он. — Ты брось приставать к Павлу.
— Снюхались, подлецы! Я вас…
— Не пугай, не страшно! Судом стращаешь! Нам не высоко падать, а тебе из партии, с председателей да под суд — высоконько, вдребезги расшибёшься.
Никодим Аксёнович шагнул ближе.
— По добру-то решить лучше. Пашка-то у нас в ежовых рукавицах. Не отбрыкивайся, а пойми — подле нас тебе выгоднее. Не обделим.
У Чупрова похолодели руки. Его подкупали! Его, Ивана Чупрова!
Он вскочил, через стол схватил Никодима Аксёновича за грудь, протащив животом по чернильному прибору, легко притянул к себе.
— Задушу стервеца!
Они смотрели друг другу в лицо, оба бледные — один от испуга, другой от обиды, гнева, унижения.
— Святое бы дело, да руки пачкать… — Чупров оттолкнул от себя старика.
— Жди, гад, гостей! Себя не пожалею, а тебя припеку! Всё расскажу. Хватит!
Он вышел, хлопнув дверью.
Никодим Аксёнович, помятый, всё ещё бледный, торопливо оправил на себе пиджачок.
Чупров размашисто шагал к конюшне.
Сейчас он поедет в райком, всё расскажет. Начистоту! Прямо первому секретарю! «Так и так, Борис Степанович. Я, быть может, и сам некрасиво поступал, но для колхоза старался. А вокруг меня повылезли поганки. Ступить не дают, душат, тянут к воровству». Признаться, а там пусть казнят или милуют. Он всё примет.
Ему показалось, что дежурный конюх слишком медленно запрягает лошадь, он отодвинул его: «Копаешься». Сам накинул хомут, затянул супонь.
Лошадь шла от деревни лениво. Чупров сидел в санях и горбился от тяжёлых мыслей.
Каким он был раньше! Ругали его, сплетни пускали, на собраниях кричали против — и ничего не пугало, знал твёрдо: все эти сплетни, вся эта брань, что дорожная грязь на сапогах, пока свежа — держится, подсохнет — сама отпадёт, лучшие колхозники всегда поддержат. А последнее время стал бояться брошенного случайно косого взгляда. Совесть нечиста.
Он встряхнулся, начал подхлёстывать лошадь. «Скорей бы приехать, назад пути нет. Разорву верёвочку. Может, с кровью рвать придётся, но всё одно. Жалеть нечего. Даже семья развалилась. Дочь ушла из дому. И правильно сделала. Не ушла бы — её бы запачкал. Стали бы говорить о Райке: «У неё отец вор». Признаться! Очистить душу!»
Районное село засыпало, лишь в отдельных домах мигали неясные огни. Чупрова охватили сомнения.
«Не поздно ли к секретарю? Не сгоряча ли я?»
Окно в кабинете на втором этаже светилось. Чупров привязал лошадь, подкинул ей сена, вздохнул и пошёл к двери. Пока поднимался по лестнице, по-ночному тускло освещенной всего одной лампочкой, он вспомнил, как в прошлом году секретарь райкома Сутулов разделался с инструктором Шубным. Шубный, разъезжая по командировкам, не любил отказываться, когда ему «клали на дорожку». А на дорожку некоторые усердные председатели подсовывали в сани то живого поросёночка, то пудик крупчатки, то баночку мёду. Шубного сняли с работы.
Секретарь райкома поднялся навстречу и сожалеюще чмокнул губами.
— Вот беда, и ночью не спрячешься, — произнёс он добродушно. — Садись, садись, знаешь, что не выгоню.
Чупров опустился в кресло.
Они знали друг друга года четыре. Оба придерживались в разговорах полушутливого, полусерьёзного дружеского тона. Секретарь райкома обращался к председателю на «ты», у председателя к секретарю «ты» проскакивало, когда увлекался разговором.
— Раз добрался до кабинета, знать не прогонишь, — ответил Чупров улыбаясь.
— Только всё ж особенно корни не пускай в кресло, хочу ещё почитать. Выкладывай, с чем пожаловал.
«С чем пожаловал?» Если сказать, голос секретаря станет жёстким, лицо сухим. Чупров почувствовал: он не в силах нарушить этот приятный, дружеский тон. Сами собой подыскались слова.
— Много в райкоме читают. Да-а, много. В прошлый раз пропагандист ваш Колосков заезжал к нам. Мы его просим — лекцию прочитай, а он нам — некогда, завтра к семинару «Анти-Дюринг» проштудировать должен. — Чупров говорил, хитро улыбался, а в душе с тоскливым холодом спрашивал себя: «Что я говорю? Что?»
Сутулов качал головой, осуждающе улыбался. Продолжал улыбаться и Чупров. Он улыбался, а в виски тяжело стучала кровь: «Конечно! Не туда заехал, теперь не повернёшь».
— Так. Ну, а как жизнь идёт? Давно к нам не заглядывал.
Нужно было говорить, и Чупров, сам удивляясь зазвучавшей в его голосе неподдельной обиде, торопливо стал жаловаться:
— Бессонова-то у нас взяли, а Алексей Быков ещё молодой, неопытный. Не ведётся у нас никакой идеологической работы. То есть ведётся, но с пятого на десятое. Районные лекторы да докладчики мимо ездят.
Сутулов слушал серьёзно.
— Ладно, учтём.
Начался разговор о политкружках, о клубе, о подготовке к севу. Секретарь райкома говорил с ним, как с хорошим товарищем, уютно горела лампочка под матовым абажуром, в мягком кресле было очень удобно — так бы и сидел всю жизнь, забыл бы, что есть деревня Пожары, колхоз, правление, крючком согнувшийся за столом Никодим Аксёнович.
— А ты, брат, осунулся, — посочувствовал Сутулов.
— Нездоровится, — ответил Чупров.
— К врачу сходи. Может, путёвку на месяц выхлопочем.
Защемило сердце, даже во рту ощутил Чупров какой-то сладковатый привкус: «Вот бы скрыться на месяц. Утряслось бы, вернуться и жить, как жил. И не так, а умнее». Но сказать: «Хочу, неплохо бы» — нехватило смелости, куда проще оказалось ответить бодреньким голосом:
— Ничего. Придёт посевная, побегаю по свежему воздуху, вся хворь слетит.
К себе в деревню! Зачем? Никодим Аксёнович, скрывая под ласковыми улыбочками злобу и презрение, сядет крепче на шею, уж теперь начнёт помыкать вовсю. Вези, Иван Чупров, безответная душа, вези на себе вора, коль потерял людское обличье! А дома — запуганная, переставшая соображать что к чему Федотовна, на улице мерещатся косые взгляды колхозников.